Текст книги "Сегодня и вчера, позавчера и послезавтра"

36

Комсомольское собрание начинается с отчета лейтенанта Звягина.

– Товарищи комсомольцы, за отчетный период…

Следует долгое перечисление проведенных собраний, отмеченных грамотами работ по оформлению Ленинской комнаты, принятых и выполненных пунктов соцобязательств.

– Есть ли вопросы к докладчику? – вступает председательствующий на собрании сержант Егоров.

Судя по гробовому молчанию, вопросов нет, или нет желания их задавать, или нет уверенности, что их кто-то услышит, а услышав, не обратит против тебя же. Простое решение – лучше промолчать. Трудно представить, что должно произойти, дабы состоялось искреннее обсуждение неуставных отношений. Они остались за бортом, как отсутствующие по взаимному умолчанию. Интересно, что хотел от меня командир полка? Выявить злостных нарушителей устава в лице старослужащих солдат? Но ведь только слепому не видно, что это система, и сто офицеры нуждаются в подобных методах, как родители, предпочитающие внушению и убеждению физические наказания. Так проще, и результат быстрее. Сержантам развязаны руки, только чтобы никто не видел, а офицеры, естественно, ни сном, ни духом ни о чем таком не ведают. Можно сказать, джентльменское соглашение. Дальше по цепочке идут «старики», которые реализуют доходчивые методы воспитания на практике, при этом объясняя молодым, дескать, нас так же дубасили, потом сами будете. Отлаженная годами схема, по сути, всех устраивает.

В прениях выступил сержант Сидоров, заместитель командира взвода, то есть, Звягина.

– Товарищи комсомольцы, за отчетный период…

Сидоров по всем статьям хороший сержант, у него открытое лицо, честные глаза. Пламенные речи не его стихия, и он монотонно по бумажке кратко повторяет выступление предыдущего оратора с упоминаниями личного примера и личного вклада секретаря. Заканчивает логичным выводом:

– Предлагаю работу секретаря комсомольской организации признать удовлетворительной.

Егоров оглашает результаты голосования.

– Единогласно принято оценить работу секретаря комсомольской организации удовлетворительно.

37

Унижение, терпение и смирение – неотъемлемые составляющие жизни русского человека на протяжении веков. Желание что-то изменить сходит на нет под воздействием памяти о пролитой крови, разбитых судьбах, сомнительных целях, оправдывавших бесконечные жертвы. Мы и так с трудом сидим в лодке, она очень большая, а нас мало, чтобы ею управлять. И постоянно кому-то неймется пустить нас ко дну, хотя мы и сами часто гребем в разные стороны, и ветер, который выбираем, не наполняет паруса, а сносит нас с палубы.

Нелюбовь к человеку со стороны государственной машины имеет глубокие корни. Гнуть Русь-матушку через колено – святое дело! Народ же – кровь России, вот он и должен досыта испить горькой водицы. То ли доброта бесконечная, спрятанная за образом суровым, то ли лень вековая, замешенная на удали небывалой, не дают судить по уму да по совести. Коли сами пути не сыщем, вечно басурманы заморские и прихвостни местные верховодить людьми русскими будут. Свободе русской на любви строиться к ближнему и далекому, доброму и злому, богатому и бедному, дабы душе русской раскрыться и жизнью стариков и старух не стыдиться. Лучше Тютчева не скажешь: «Умом Россию не понять…»

В чем тайна русской души? Где скрыто загадочное предназначение, объясняющее выпавшие страдания, великие достижения и жестокие разочарования?

Бердяев, перебирая струны русской души, считал, что «…государственное овладение необъятными русскими пространствами сопровождалось … подчинением всей жизни государственному интересу и подавлением свободных личных и общественных сил. Всегда было слабо у русских сознание личных прав… русская душа ушиблена ширью, она не видит границ, и эта безграничность не освобождает, а порабощает её… смирение русского человека стало его самосохранением»[13]13
  Н.А. Бердяев. Эссе «О власти пространства над русской душой» из сборника «Судьба России».


[Закрыть].

38

В пятнадцать лет я вполне соответствовал образу романтического подростка. Первые поэтические строки тому доказательство:

 
Я не каменный – потрогайте,
Я кожаный, живой…
 

Одноклассницы не случайно называли сынком, заигрывая на вечеринках: они не ощущали ответного проявления сексуальной активности в виде зажиманий в темных углах, танцев, рождающих фантазии, поцелуев, объясняющих предназначение языка. Женская доминанта в воспитании привила избыточное чувство страха перед ощущением возможного отказа и веру в интимные отношения только по любви.

Девушка, вызывавшая сердечные страдания, училась в десятом классе, а я был, по моим представлениям, слишком молод, еще только в девятом. Усугубляли и без того безнадежную ситуацию ее серьезные отношения с одноклассником. На этом фоне к проявлялись искренние дружеские чувства соученицам. Правда, следует отметить, что иногда гормоны брали верх над комплексами и идеалами, что неожиданным образом действовало не только на меня.

Отмечали очередной день рождения на квартире именинницы. После традиционного застолья уровень освещенности снизился, и все разбрелись, в зависимости от интересов. В нашей комнате пели под гитару при свечах, в соседней включили магнитофон, и все ринулись танцевать под сводящие с ума ритмы «Beаtles». Я сидел с закрытыми глазами, и тут возникло ощущение, что не я один. Протянул руку – волосы. Длинные, послушные. Пальцы заскользили вниз и коснулись выпуклой груди. Я замер, но рука продолжала очерчивать плавные границы и вскоре наткнулась на препятствие в виде маленьких круглых пуговиц. Я с трудом сдерживал дрожь, глаза открылись сами. Полумрак, трепещущие языки пламени тоже волнуются. Ира спокойно наблюдала за моими действиями. Я плавно расстегнул блузку, появился белоснежный лифчик. Мы часто завязывали их в узлы, прорываясь в раздевалку во время урока физкультуры. Но сейчас он был живой, а на самой вершине – чуткий к прикосновениям бугорок. Ребята рассказывали, что у лифчиков бывают разные застежки. Стесняясь неопытности, я проник пальцами под чашечкой, подхватил грудь снизу и попытался достать. Получалось плохо, мои неумелые действия грозили все испортить. Я догадался, что мешают бретельки, и медленно спустил их с плеч. Повторная попытка наградила меня двумя вырвавшимися на свободу розовыми сосками. Прямо как у Пушкина: «…темницы рухнут, и свобода…»

Послышались шаги, в комнату абсолютно не вовремя зашла Наташа и с умным видом спросила:

– Чем это вы тут занимаетесь?

– Уроки делаем, – ответила Ира, застегивая пуговицы.

– Интересный, однако, у вас предмет, – съязвила Наташа и, не дожидаясь, реакции вышла.

– Я так и не поняла, чего ты хотел, – сказала Ира и тоже удалилась.

«Действительно», – подумал я и тоже ушел.

39

Капли дождя падают в серое кругом и тонут в этом сером, сами становясь серыми. Люди вроде как и не люди, одинаковые, только номера разные, без имен – заключенный номер 8141. И возит этот номер деревянную тачку, камни, песок, снова камни, снова песок. Слякоть расползается, ноги вязнут, колесо крутится, колею накатывает. Смотрю на него и отвлекаюсь, не думаю. Оно словно накручивает мысли на себя, и они становятся растянутые и липкие от воды, как макароны, и теряют форму, цепляются, виснут, и не думаешь, и ничего не происходит, а происходит, так само по себе, а ты сам по себе, и самого-то и нет вовсе, сам-то, кажется, уже и вышел.

Опомнился в кровати. В ней сыро, как на улице. Тело уже не ноет, оно устало кричать, что гибнет. Оно же живое и просит пощады, а ты ему «потерпи, еще немного». А кругом многие номера поменялись, считай, каждый четвертый с телом уже расстался. И тоже страдали, мучились – как, Боже милостивый, такое допускаешь? А может, как отец про муравья спрашивал, хочу ли стать, готов ли стать? А я помню, что нет, не готов, а вот ведь стал. И муравей тянет на себе, и я тяну, но он-то сам тянет, сам считает, что надо, а меня никто не спрашивает, и как перестану, так и погибну. Наступят, думал в детстве, и наступили, и не хотел, а дали, испытание дали, и не по силам. Вижу, что гибну. И что грешен, вижу. Может, то за Варю? Смалодушничал, что из семинарии выгонят, да и жить не на что, а она забеременела. Что делать, не знали, старуха все давала хинин, сулему, яд такой с ртутью, вроде еще и порох с вином, но ничего не помогало. Денег, сколько было, дал на дорогу, уехала к родственнице, а что и как дальше, не знаю – ни с ней, ни с ребенком.

Семинарию я окончил и был направлен в Успенскую церковь, где и увидел Елену на Святом Причастии. Увидел и забыть не смог, она все приходила, за упокой свечи ставила, молилась, тяжело ей было. Встречались недолго, и дала согласие женой моей быть, родились у нас сын и дочь. Поместье у родителей Елены изъяли, пришлось своим хозяйством обзаводиться, а тут начались гонения. Начались-то они давно, но теперь как косой косили, повсеместно сельских священников арестовывали. Пришли из НКВД, предъявили ордер на обыск и арест. Как они написали, поп Радзиевский оказался виноват, что устраивал крестные ходы по селу с иконами без ведома сельского совета. Решали вину три человека, сидели меж собой разговаривали – что есть я, что нет. Что есть жизнь человека, и что не-жизнь? Не они давали её, а лишить могут, ничего не стоит. И защиты никакой – какая защита? Или расстреляют, мол, против власти был и агитировал, или сам на себя наговоришь, чтобы не мучаться.

Капитан по фамилии Иголкин все чихал, то ли табак нюхал, то ли простужен был. худой, лицо острое и при том свете, казалось, зеленоватое. Вызвал меня и говорит:

– Что, контра поповщина, и свидетели на тебя есть, и с кулаками в друзьях, мол, опора для села – всё есть, легко по первой категории пойдешь.

– И что означает эта первая категория, – спрашиваю, хотя уж понял, что все бесполезно.

А он через стол перевесился, наверное, чтобы я лучше его слышал:

– Расстрел, вот что. Но если дураком не будешь, то, может, десяткой отделаешься без права переписки.

Я уж и не знаю, что говорить.

– А что от меня-то зависит…?

– Признаешь, раскаешься, вот тогда постараюсь, так и по второй категории пойдешь, у меня тут есть еще местечко, смотри, пока не поздно, а то кто другой займет, а тогда уж не обессудь…

Он опять расчихался, аж зашелся, бумагу положил. Там вроде было, что я всё признал и хочу раскаяться – не помню уже, что писал, не верил, что жить буду… Он бумагу взял и как бы спустился ко мне, словно небезразлична ему жизнь моя, и говорит:

– Ты уж прости. У нас на вас, попов, разнарядка, сколько по первой, сколько по второй. Ты мне упрощаешь мое дело, и я тебе иду на встречу, ты хоть и поп. Понимаешь, время сейчас такое: ты – это все старое, а мы – все новое. Давай уж, расставайся со старым, тогда и жить сможешь, иначе зачистят… Ну, всё, иди.

Он сел за стол и закрыл папку, видимо, мою. Папка тоненькая, но я весь в ней, и на ней написали, что со мной делать.

Вот как он мне жизнь спас и на Беломорканал отправил. Вроде и жизни лишили, и радуешься, что еще дышишь, и веришь, а все же… Так много, Боже, хочу тебе поведать, народу здесь гибнет… Может, они и грешники все, но, помилуй, что же наказание такое суровое, что милости совсем нет и устроен ад на Земле. Суд уже здесь, а судят, Боже, прости меня грешного, сами грешники, руки по локоть в крови, и кто разбирает, виновен или нет? Придумали нам новое название, «каналармейцы», и перековывают, но даже гробов не полагается, хоронят как есть, а уж про отпевание и говорить нечего.

Гулкие шаги приближаются, каблуки глухо ударяют о дощатый пол барака. Над моим ухом гремит:

– Каналармеец номер 8141, встать!

Слезаю со второго яруса (спим по восемь человек), идем по бараку, выводят на улицу. Темно, свет разбросан одинокими точками. Они расплываются и дрожат, и я тоже начинаю дрожать. Если остановят, где света нет, то выстрелят. Страшно и хочется, как маленькому, попросить «не убивайте», а кого просить? Все глухие, только себя слышат. Таких, как они, тоже расстреливают, и не знаешь, кто и жить-то может спокойно, если любого могут расстрелять. Всем идея руководит, её не убить. А она убивает – в головы людские забралась и творит зло. Это людям наказание, что живут головой, а про душу позабыли. И во всем уныние, никто никому не верит и все подозревают друг друга. Света не видно, добра не видно. Верно, что власть уныния есть власть дьявола, и в том, что здесь все серое и темное, и в этом общем унынии и есть его власть. На небе звезд не видно, дождь по лицу слезами течет. Господи Царю, даруй мне зрети прегрешение мое и не осуждать брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь. Боже, очисти мя грешного, не могу света увидеть в темноте этой, ноги уже подкашиваются. Мука какая ждать выстрела! Не по силам испытания мучительны.

Остановились, свет впереди. Дверь открыли, входим. Ничего не слышу, уши как заложило, звенит, и озноб по телу. Коридоры, опять дверь, просторно, тихо. За столом человек в форме, лысый, совсем без волос, лицо тоже гладкое, кажется, улыбается, и говорит что-то, но тихо. До меня звуки долетают, но я ничего не понимаю. Лысый встает, подходит ко мне, показывает, чтобы сел на обтянутый кожей стул. Я, в лохмотьях, и сесть-то не могу, как одеревенел. А он усаживает, предлагает чай горячий, сахар, сушки. А у меня руки такого цвета, что стыдно чашку взять, и плакать хочется, не знаю, от чего. Может, это такая пытка, когда ждешь смерти, а тебя жалеют, чтобы потом снова убить? Чувствую, что не достоин всего этого, что не место мне здесь, душе больно.

– Да вы не стесняйтесь, пейте, разговор у нас будет долгий. Есть, что обсудить.

Эти слова дошли до меня. Он произнес их медленно, выговаривая каждую букву, и, закончив, продолжал двигать челюстями, будто шарики во рту катал.

– У вас, насколько я понимаю, имеется образование, вы изучали математику, правильно?

Он заложил руки за спину и, немного пританцовывая, принялся расхаживать по комнате. Сделал паузу, ожидая моей реакции. Я подтвердил:

– Да, в семинарии довелось изучать математику.

– Вот и отлично. Надеюсь у вас, Георгий Георгиевич, нет претензий к советской власти? Ваша перековка происходит успешно, иначе говоря, вы признаете справедливость наказания и со свойственным вам смирением принимаете его.

Заканчивая эту фразу, он сел на стул, прямо напротив меня, и взгляд его вонзился мне в тело. Я и не чувствовал его уже, тело своё, а тут сразу ощутил.

– Подписал и признание, и что согласен, еще там…

Говорил я медленно, отвык, и он перебил меня:

– Все это мы знаем, время прошло, ваше мнение сегодня нелишне будет услышать. – На этот раз он встал, красиво развернулся на каблуках и пошел от меня в противоположную сторону комнаты, показывая, что мой ответ мало его интересует.

– Нет у меня никаких и ни к кому претензий…

Он резко обернулся.

– Я про советскую власть спрашивал. – Он замолчал, глаза его снова жили во мне.

– И к советской власти тоже нет.

Не сводя с меня глаз, он несколько повысил голос:

– Тоже нет чего?

– Претензий нет. – Говорю, а по всему телу холод ползет. Не снаружи, внутри.

– Да, смотрю, по капле надо все вытягивать. – Он немного помолчал, а потом, монотонно выговаривая слова с железом в тоне, на одном дыхании произнес: – Вам представляется случай, скажем так, шанс изменить свою жизнь, иначе говоря, выжить. На момент вашего ареста ваша жена была беременна, и теперь вы отец еще одного сына, Юрием назван. У вас два сына и дочь. Так вот, если хотите к семье вернуться и поддерживать её, берите бумагу и пишите, что готовы выполнять любые общие работы, а также имеете определенные навыки в бухгалтерском учете и можете быть тем самым полезны для органов НКВД.

Ничего не связывалось у меня в голове, полная каша. Елена родила сына, и сердце ощутило жизнь, дыхание, родное что-то… и тут сразу накатывает нечто совсем из другого мира, этот учет и бред про работу в органах. Я посмотрел ему в глаза в надежде понять, что это все значит. Он пододвинул мне бумагу и ручку.

– Или вы пишете, или вы умрете – вопрос только времени, а оно у меня заканчивается. Ваша жена за вас ходатайствовала, это только между нами. Пишите скорее, иначе вам уже никто не поможет.

Не укладывается в голове… Что Елена просила, как, кого… Пока меня вели сюда, пережил ожидание выстрела в спину и холод внутри, приближение смерти. Вместо этого предлагают жизнь, за которую платить надо, и цена этой жизни – прожитая жизнь… Ради сохранения жизни и семьи… Боже милостивый, прости раба твоего, отринуть семью не под силу мне! Может, слаб я, может, веры мало, что хорошо будет с ними все – так мои силы здесь выпили. Живым не себя не числю – труп ходячий и тачку толкающий.

40

Выборы секретаря, заявленные вторым вопросом собрания, прошли в том же духе. Все единогласно поддержали мою кандидатуру, потому что ее выдвинули. Не уверен, что «стариков» это сильно обрадовало. Пока голосовали, я мучительно искал в голове правильную форму слова, означавшего выпавшее на мою долю нелепое воззвание к добровольческой миссии. И вдруг я понял, что убеждать и уговаривать никого не потребуется.

– Благодарю за оказанную честь. Будучи секретарем, постараюсь оправдать ваше доверие. Первым мое обращение к вам связано с событиями во Вьетнаме. Возможно, от нашей страны потребуется оказание вооруженной помощи. Тех, кто готов добровольцем отправиться во Вьетнам для оказания интернациональной помощи братскому народу, прошу написать заявления в свободной форме.

После собрания на столе лежали, заполненные разными мальчишескими почерками, заявления. Исключений не было. Последнее я написал сам. К командиру полка я направлялся, испытывая гордость за широту русской души, отравленную горечью от тупость военных чиновников, безответственно тративших жизни молодых ребят. Комполка на месте не оказалось, заявления с готовностью принял замполит.

Все происходит словно бы по умолчанию. Мы все время должны. Кто-то когда-то кому-то споет: «Если надо мы умрем, но вот только зачем?»

Герасименко прервал терзавшие меня думы:

– Через пятнадцать минут начинается футбольный матч на первенство полка.

Совсем вылетело из головы.

– Саша, кто выбирает состав?

– Рота участвует двумя составами. Одна команда из «стариков» и офицеров, вторая из нас. Тебя ребята избрали секретарем комсомольской организации, по совместительству будешь капитаном команды, – прозвучало как вопрос решенный и обсуждению не подлежащий.

Все собрались у футбольного поля, своеобразие коего легко объяснялось использованием вместо спортивной обуви кирзовых сапог. Желание постоять за свою честь в спортивном бою читалось невооруженным взглядом. Быстро договорились о расстановке. Играем вместе первый раз, поэтому начинаем с одним нападающим в моем лице. Толчки и угрозы сопровождают практически каждый игровой эпизод. Сапоги представляют собой грозное оружие – если не успеваешь убрать ногу, острая боль пронзает всё тело. Сталкиваюсь с лейтенантом Титовым, оба падаем, свистка не слышим.

– Ты молодец, хорошо играешь.

Доброжелательность удивила. Особенно на фоне тут же последовавшего толчка спину со словами:

– Добегаешься, секретарь.

Первый тайм закончился нулевой ничьей. Усталость давала себя знать, но желание победить только усилилось. Во втором тайме мы сумели активизироваться, подняли головы от мяча на поле, увидели партнеров и создали несколько опасных моментов.

Назревал гол, до конца матча оставались считанные минуты. Коля Суворов, как истинный полководец, изменил направление атаки, послав мяч на противоположный фланг Косте Фуфаеву. Того грубо снесли, свистка опять не последовало. В последнее мгновение Костя успел вытолкнуть мяч на свободное пространство. Мне удалось уйти от опекавшего меня защитника и выйти один на один с вратарем. Ворота казались достаточно большими, вратарь замешкался с выходом. Предвкушение забитого гола вызвало прилив адреналина. Я уже перенес вес с правой ноги на левую, чтобы спокойно ударить в свободный угол ворот, и в этот момент все планы смешала дикая боль в колене Заваливаясь набок, я все же успел левой ногой толкнуть мяч.

Все происходило в замедленной съемке: падение, движение скосившего меня защитника, прыжок вратаря, скольжение мяча мимо ворот, чей-то напряженный вздох и чей-то облегченный выдох. «Как важно, – подумал я, скрепя зубами, – сначала закончить дело, а потом уже радоваться». Тяжело расставаться с переживанием того, что не случилось. Встать не удалось, колено распухало на глазах, больно. В глазах соперников только сочувствие, равнодушных не было. Потом носилки и уже знакомая медсанчасть. Первый осмотр ничего не прояснил.

– Завтра в госпиталь на снимок и консультацию.

Явился Розман, по сравнению с первым знакомством, внимателен. Подобные люди не меняются – меняются обстоятельства, а они тонко чувствуют направление ветра и корректируют курс.

– «Старики» хотят с тобой поговорить, попозже зайдут, не ложись спать.

Выключил свет и вышел.