Текст книги "Чистилище Сталинграда. Штрафники, снайперы, спецназ (сборник)"

Бызин вцепился зубами в кисть с «парабеллумом» с такой силой, что в челюсти что-то хрустнуло, его били в ухо, голова моталась, но крепкие зубы не выпускали добычу. Пистолет вывалился на траву, Саша его подобрал и стал стрелять в люк.

Яркие вспышки выхватили из темноты оскаленный рот, вытянутую в попытке защититься ладонь, две съежившиеся в узкой норе фигуры. Затвор лязгнул в последний раз. Бызин с ревом тащил чей-то сапог, вспомнил про свой нож и принялся вонзать его в штанину над сапогом.

Пока командир расправлялся с пулеметным расчетом, отделение перекатилось через остатки хутора и ворвалось в траншею. Не спешил лишь Максим Луговой. С печально опущенными усами он неторопливо накрыл обезображенное лицо наводчика пилоткой и пытался умостить полуоторванную руку.

– Оставь его! – закричал Бызин. – Туда иди! Где все.

– А вы, товарищ сержант?

Дело в том, что Саша Бызин еще не являлся официально сержантом, а Максима Лугового никто пока не снимал с должности командира отделения. Он мог идти в бой и даже вести за собой других штрафников, но этого ему делать не хотелось. По сторонам слишком гремело и трещало, кричали люди, шел бой.

Здесь, на небольшом пятачке, было тихо и уютно. Бронеколпак курился легким дымком, как погасшая печь. Наводчик, друг Бызина, молча отходил, челюсть отвалилась, а уцелевший глаз покрывался мутной пленкой. И оба фрица внутри не подавали признаков жизни, торчала лишь нога с разорванной в клочья штаниной, откуда еще мелкими толчками выходила кровь.

– Может, пулемет достать? – спросил Луговой.

– Не надо, он на станке закреплен. Провозимся только. Дай мне автомат, вон лежит. Пошли быстрее.

– С пулеметом надежнее, – тянул время Луговой.

Бызин уже бодро вскочил и, бросив прощальный взгляд на погибшего друга, побежал снова возглавить отделение. Максим Луговой, заметно похудевший за последнее время, в балахонистой, ставшей просторной шинели, не отставал от него.

Положение на левофланговом участке изменили Борис Ходырев и Прокофий Глухов.

Огонь выдвинувшихся вперед автоматчиков уткнулся в катившийся вал штрафников. Отсечный ход шириной метр на узком участке заполнился убитыми и ранеными. Этого бы не произошло, если бы русские убегали и получали очереди в спину. Они бы ложились равномерно, и штурмовая группа, меняя магазины автоматов, уверенно шагала бы (а может, бежала) к первой линии траншеи. Набирая ход, обращая в бегство уцелевших.

Но бойцы штрафной роты понимали, откатываться некуда. Позади болото, раскисшие берега, плешины, покрытые клочьями травы. Там не спрятаться и не закопаться, да и в спину того и гляди ударят заградительные отряды. Правда, их пока не видели, но слухи ходили жуткие. Мордастые, в синих галифе, блестящих сапогах, сплошь с автоматами, злые, как цепные псы, безжалостные, как страшный особист Стрижак со своим помощником. Им одно удовольствие всаживать в спины точные очереди. Выполнил работу – получи усиленный паек и водку. В эти страшилки мало кто верил – а вдруг?

Обошлось без заградотрядов. Драка шла отчаянная, без всякого понукания. Однако сил не хватало. Падение наступательного порыва вовремя почувствовал Ходырев. Он видел, как упали Кутузов, Шиленков, поднялся немецкий офицер. Плотный автоматный огонь заваливал узкую траншею телами, а из клубка тщетно пытались выбраться раненые.

У Бориса был снова «ППШ», громоздкий по сравнению с более компактным «шмайсером», но имевший емкий диск и вдвое большую скорострельность. Он выпустил диск двумя-тремя длинными очередями, клубок пламени бился и шипел, в цель попадало несколько пуль сразу. Он уложил двух автоматчиков, сверху вниз, с бруствера, они не успели понять, откуда пришла смерть, и упали, еще больше загромоздив проход. Уцелевшего автоматчика зажало телами, офицер отступал на четвереньках. В Ходырева немедленно открыли огонь, он упал прямо в грязь, и это его спасло.

Офицер в траншее пытался взять инициативу в руки. Он неплохо владел своим плоским «вальтером» и застрелил в упор штрафника, работавшего винтовкой, как дубиной.

Кутузова в его короткой жизни били до полусмерти не раз. Однажды проткнули заточкой в пересыльной камере, он лежал сутки под нарами, как мертвый. В другой раз постарались вертухаи, когда он с приятелем задушил охранника и бежал вниз по уральской речке Сылве. Приятеля забили до смерти, а Кутузов чудом выжил со сломанной грудной клеткой и отбитыми легкими. Три мелкие пули, угодившие в него, не показались Кутузову чем-то серьезным, словно ткнули шилом. Он с такой силой сдавил острые колени молодого офицерика, что едва не вывернул их из суставов. Ему несколько раз выстрелили из пистолета в голову, руки непроизвольно разжались.

Аркадия Сомова, бывшего каптера и бывшего рабочего мелькомбината, вытолкнуло лицом к лицу с офицером. Нескладный долговязый Аркадий, с отвисшей нижней губой и свалянной щетиной, имел на редкость мощные руки, которыми перекидал за свою жизнь тысячи мешков с мукой. Потрескавшиеся пальцы сомкнулись на шее офицера, рот с обломанными в давней драке зубами кровожадно скалился, нижняя губа деловито оттопырилась. Проклятый азиат зажал врага, как медведь-шатун.

В лицо офицеру пахнуло духом плохой древесной махорки, плесенью. Надежный «вальтер» даже не щелкнул, обойма была полностью расстреляна, чужие пальцы скручивали шею все сильней. Немец ойкнул, опустился на колено, но не успевал за безжалостной звериной Папой. Позвонок треснул, и офицерик бессильно обвис.

Борис Ходырев перезарядил диск и вел огонь прямо из лужи. Ему помог старшина Глухов. Торопливые очереди встретили атакующих, кого-то свалили, остальные шарахнулись назад в свою траншею. Но укрепиться им не давали. Уверенно двигался со своим отделением Саша Бызин.

Ходырев, ворвавшись в траншею, расстрелял пулеметный расчет. Закончился автоматный диск, он погнался за уцелевшим вторым номером и оглушил его прикладом. Прокофий Глухов, упершись ногой в стену траншеи, посылал очереди, не давая никому высунуть носа. Несколько секунд задержки помогли ворваться сюда остальному взводу.

Маневич уложил бросившегося на него унтер-офицера, а музыкант Сечка, дрожа от возбуждения, прыгнул сзади на солдата, выбиравшегося из стрелковой ячейки. Гриша Сечка имел слабую боевую подготовку, но и вражеский солдат был немолод, недавнего призыва, не слишком крепкий здоровьем. Два неумелых воина сцепились, припоминая навыки уличной драки.

Боря Ходырев бросил пустой автомат и, подняв винтовку, схватился с вражеским минометчиком. Тот не выдержал напора и побежал. Возле блиндажа и командного пункта образовался временный узел обороны. Группа штрафников, пытавшихся ворваться сюда с ходу, полегла от огня в упор. Аркаша Сомов сумел увернуться, сильно разбил колено и матерился. Откуда-то взялся Воронков и показал направление:

– Бросок, и все дела!

– И все на том свете, – огрызнулся Бызин.

У него нестерпимо горела, свербила обожженная пулеметной очередью рука. Кроме того, он не мог забыть, как его полоскал на суде такой же умник-политработник за два брошенных неисправных орудия, что являлось, по его мнению, предательством.

Появился Маневич в изодранной на спине телогрейке и стал командовать строго по делу.

– Пять минут на все про все. Траншея уже наша, если ударят от блиндажа, отбросят снова в поле. Ходырев и Бызин, оглушить их, как пескарей, гранатами, остальные на штурм. Впереди – комиссар. Блиндаж срочно отбить.

На споры, суету и подготовку времени не оставалось. Глухов пристроил «дегтярев» и дал пробную очередь. Ему ответили из нескольких стволов. Борис оставил винтовку и осторожно шел по траншее с двумя гранатами-колотушками. Григорий Сечка тащил следом соломенную корзину с гранатами, поджимая ноги, как журавль. Предстоящий штурм его пугал.

Истоптанная траншея представляла собой месиво грязи, валялось множество самых разных предметов, кое-где лежали человеческие тела. Человек у ног Сечки вдруг открыл рот и сделал попытку вдохнуть. Заполненное кровью горло не слушалось, он с усилием выгнулся, поднялся на локтях и захрипел. Угадать, кто это, было невозможно, лицо и мундир покрылись толстым слоем глины.

Ходырев бросил штук шесть гранат. С другой стороны старался Бызин, мастер по взрыву укрепленных объектов. Ручные гранаты с небольшой массой тротилового заряда не могли повредить крепкий блиндаж, лишь расщепили и выбили из петлей дверь. Из бойниц и приоткрытой двери вели сильный ответный огонь.

В траншее это оставался единственный, но довольно сильный узел сопротивления. Если окруженные сделают рывок и вступят в бой, их могут поддержать извне. Маневич беспокойно следил за обстановкой, требовались немедленные действия.

– Борька, приканчивай их. Чего смотришь?

Борька лихорадочно соображал, чем лучше всего воспользоваться. В блиндаж летели пули из винтовок, автоматов. Гранаты швырять больше не рисковали, опасались поразить своих. Толпа, облепившая блиндаж, представляла немалую опасность. Ситуация оставалась шаткой, и почти победивший взвод могли просто вытолкнуть, превратив в беспорядочную толпу.

– Разойтись! – кричал Маневич. – Командирам отделений срочно расставить людей. Воронков, займись обороной.

Виктор Васильевич с неохотой покинул интересное место, куда загнали оставшихся немцев и собирались выкуривать. Но выкуривания не получилось, а ситуация, как и предвидел Маневич, мгновенно изменилась.

Германские солдаты в ноябре сорок второго твердо верили в свою победу. В плен сдавались в самом крайнем случае, на милость красных не рассчитывали. Ждать, пока выручат свои, полтора десятка немцев, запертых в мышеловке, не стали. У них имелся ранцевый огнемет, хватало и другого оружия. Рывок получился эффектным и шумным.

Струя огня ревела, превращая подходы к блиндажу в огненную трубу. В нее угодили пять-шесть штрафников, не успевших отойти, несмотря на приказ Маневича. Фигуры корчившихся в пламени бойцов напоминали дикое кукольное представление. Человек, охваченный огнем с ног до головы, легко вспрыгнул на бруствер, подскочил еще выше и завертелся на краю траншеи.

Двое других бойцов катались, сбивая пламя, наталкивались друг на друга и разбрасывали снопы искр. Ручной пулеметчик держал в руке «дегтярев», пока не отвалилась горящая кисть, и побежал по ревущему туннелю огня. Самое страшное, что люди молчали, они хватанули ртом раскаленную плазму и сожгли горло, легкие.

Едва не поплатился за излишнее любопытство Воронков. Струя пламени, теряя силу, докатилась до тела Кутузова, волосы затрещали, как солома, тело выгнулось, изо рта вырвался невнятный звук. Жар подстегнул политрука, загорелись шерстяные бриджи, он бросился бежать, споткнулся и упал в лужу. Это его спасло, брюки зашипели и погасли. Он сидел в воде, растерянно глядя на клубы огня, горели даже сырые жерди, укреплявшие стенки траншеи. По луже полз боец, сумевший погасить водой пламя, но даже минуты хватило, чтобы сжечь лицо и руки до костей.

Прокофий Глухов, заслоняясь локтем и пулеметом от нестерпимого жара, шел вперед, наклонившись, словно навстречу ветру. Максим Луговой в намокших, размазанных по щекам усам-бакенбардам замер, пристраивая винтовку.

Немцы пошли на прорыв дружно. Они, не жалея, опустошали магазины автоматов, винтовки стреляли с невиданной скоростью. В разные стороны летели гранаты. Аркаша Сомов едва увернулся из-под пуль. Когда поднялся, рядом взорвалась граната и оглушила его. Один из немногих уцелевших сержантов, несмотря на ожоги, четко вскинул винтовку и выстрелил. Получил в ответ клубок ревущего пламени, которое превратило его в огненный столб.

Немецкое отделение во главе с фельдфебелем не только прорывалось. Оно пыталось снова отбить траншею и рассчитывало на поддержку. Полтора десятка опытных бойцов действовали единой крепкой пружиной, сметая все на своем пути. К месту внезапно разгоревшегося боя бежал Елхов, от него не отставал верный ординарец Костя Гордеев. Вряд ли ротный успел бы что-либо изменить. Не так просто было добежать, уворачиваясь от пуль и ежеминутно падая на землю.

Сейчас все зависело от бойцов слитого вместе первого и четвертого взводов. Музыкант Сечка, носивший за Ходыревым гранаты, проявил самостоятельность. Он бросил гранату навстречу врагу. Аркадий Сомов, задушивший немецкого офицера и получивший несколько мелких осколков, стрелял из винтовки в колышущееся пламя.

Лейтенант Маневич короткими очередями свалил фельдфебеля с ручным пулеметом в руке. Вокруг него замешкались подчиненные, кто-то пытался поднять «МГ» и продолжить контратаку. Подоспели другие штрафники и кинулись навстречу врагу.

Ходырев, не успевая перезарядить «ППШ», вооружился винтовкой и выстрелил в бегущего немца с расстояния трех шагов. Азамов и Ягшиев зажмурились и тоже выстрелили. Борис, действуя, как автомат, выпустил оставшиеся в обойме патроны и погнался за убегавшим врагом.

Старшина Глухов опустошил все магазины к «дегтяреву», нашаривал глазами другое оружие, но бой уже завершался. Прибежали Елхов вместе с ординарцем, капитан торопливо наводил порядок, собирал уцелевших людей. Саша Бызин пытался сгоряча преследовать врага, его поймал старшина и едва успел втащить в окоп. Автоматная очередь с близкого расстояния хлестнула по брустверу и едва не прикончила обоих.

Уцелевшие немцы уходили перебежками, прикрывая друг друга, падали, вскакивали и снова бежали. Ординарец Костя Гордеев вел огонь, не прячась. Враги олицетворяли для него самое горькое в жизни: погибшего отца, умершую в холодном бараке сестренку, свою тяжелую жизнь без просвета. Он не слишком умело владел трофейным автоматом, ствол задирало от слишком длинных очередей. Костя, обжигаясь о раскаленный кожух, торопливо вставлял очередной магазин и сумел попасть в одного из фрицев.

Раненого немедленно подхватили двое товарищей и кое-как поволокли вверх по склону. Медленно двигавшаяся кучка была хорошей мишенью. К Косте Гордееву присоединились Азамов и Ягшиев, открыли винтовочный огонь. У Гордеева закончились патроны, он мог лишь ругаться и даже бросил сгоряча камень вслед врагам.

Аркаша Сомов, не отошедший от собственной смелости, тоже наводил винтовку в цель, когда увидел яркую вспышку и машинально спрятал голову за бруствер. Горцы продолжали дергать плохо смазанные затворы. Они надеялись отличиться, показать свою храбрость, добить врагов и наконец уйти из смертельно опасной роты, от этих отчаянных людей, которые гибнут непонятно за что. Азамов и Ягшиев так увлеклись, что не заметили опасность. Оба еще не встречались с немецким крупнокалиберным пулеметом, чьи вспышки казались такими далекими, а пули летели до цели в три раза быстрее скорости звука.

Ударило в голову Азамова. Он один из немногих в роте носил каску. Жестяной шлем с оборванным ремешком, крутясь, улетел в траншею. Голова кавказца дернулась, из затылка выталкивало бурую массу. Ягшиев, его сородич, успел подхватить обвисшее тело и осторожно опустил на землю. За полминуты натекла огромная черная лужа, которая мешалась с мутной лужей на дне траншеи.

Ягшиев заплакал. Война коснулась и его. Он почувствовал такое одиночество, что смог выразить его лишь печальным гортанным криком, сорвал с головы шапку и стал ее топтать. Справа послышались крики:

– Капитана убили!

– Не может быть!

В сумраке заканчивающегося бесконечно долгого дня продолжали трещать выстрелы. Уцелевшие штрафники на этот раз не торопились хватать трофеи, а вели обозленный беспорядочный огонь по нависающим на фоне заката вражеским холмам. Им отвечали минометы, пулеметные очереди, наугад рассыпал тяжелые мины шестиствольный миномет. Вскоре все затихло. Долго гасла полоска заката, затем опустилась ноябрьская ночь.

Такие безлунные ночи бывают очень темными и долгими, но город, подступавший своей южной оконечностью к позициям 2-й отдельной штрафной роты, подсвечивал огнями и вспышками ракет затихшее поле боя до самого рассвета.

Глава 7
Крепость на склоне

Капитан Елхов успел за ночь организовать довольно прочный узел обороны. Опыт подсказывал, что роту вряд ли отведут на формировку в ближайшие несколько дней. Он убедился, какие немногочисленные силы защищают подходы к Сталинграду с южной стороны. Здесь больше надеялись на непроходимые, раскисшие за последние недели поля, подступавшие к холмам многочисленные болота.

Вместе с Маневичем, Ходыревым и остальными командирами он не спал всю ночь, расставляя людей и намечая секторы обстрела. Долгий и жестокий бой за левый фланг дал свои результаты. Отвоевали выгодный участок, который трудно взять. Подходы к нему прикрывала сырая, непроходимая для танков низина. Крохотный пятачок вновь замерзшего за ночь озера был окружен завесой ивняка и являлся хорошим местом для боевого охранения.

Остатки крохотного хутора располагались на бугре, с которого хорошо просматривались подходы. Немцы вырыли добротные траншеи, оборудовали прочные блиндажи. Бронеколпак и земляной дзот были повернуты амбразурами на восток, но тоже могли служить укреплением. Захваченному участку можно было радоваться, но потери удручали. Четвертый взвод во главе с артиллеристом Бызиным насчитывал три десятка человек и находился на крайне правом фланге, практически в отрыве от остальной роты.

Левее занял оборону второй взвод, тоже крепко поредевший, бойцы располагались в десяти шагах друг от друга, получалась прерывистая цепочка, которую можно было легко прорвать. Эти два участка можно было укрепить за счет объединенных первого и третьего взводов, которых официально объявили первым. Но Елхов не рискнул ослаблять самый перспективный узел.

С утра убирали тела убитых. Немцев просто стаскивали в кусты или перебрасывали через бруствер. Своих собирали возле сдвоенной воронки от взрыва тяжелых мин. Одна группа углубляла яму, вторая таскала погибших. Обгоревших бойцов узнавали по обуви, татуировкам. У Кутузова уцелели только уши, широкие, покрытые коркой от постоянной простуды. Волосы на голове выгорели начисто, торчала закопченная печальная, как у монаха, горбушка.

– Какая его настоящая фамилия? – спросил кто-то. – Не Кутузов же?

– Суворов, – огрызнулись в ответ. – Писаря знают, напишут, что положено.

Погибшему старшему лейтенанту Мысниченко прикололи на петлицы положенные кубари, извлекли из кармана прощальное письмо без адреса. Решили, что с адресом разберутся писаря. Мелкий, еще больше съежившийся после смерти Антон Шиленков занял совсем немного места, стал совсем плоским. Ягшиев настаивал похоронить приятеля Азамова по своим обычаям, завернув в саван.

– Не дури, – сказал Надым, исполнявший обязанности старшины. – Где я тебе столько тряпья найду?

Спор прекратили вражеские мины. Их запускали с высоты сразу по три-четыре штуки. Люди нырнули в траншеи и защитные щели. Обстрел длился с полчаса. Ранило двоих штрафников, одна из мин шарахнула в могилу, разворошив мертвых.

– Заканчивайте быстрее, – командовал Надым. – Какая разница, мусульмане или христиане. Там все помирятся.

Разносили завтрак: стограммовый брусочек медового масла на троих, горстку давленого галетного печенья и по три папиросы.

– Это все? – недоуменно спрашивали у Надыма. – После боя водка положена.

– Воду пока хлебайте. Часа через два чаек организую. Вечером кашу принесут.

– Ты до вечера еще доживи.

Больше всего страдали от нехватки курева. Обыскали все закоулки, вывернули карманы мертвецов. Собирали давленые сигареты, щепотки подмокшего влагой и кровью табака. Пропитанный кровью табак вызывал кашель и тошноту, его с отвращением выбрасывали. Аркаша Сомов нашел медальон. С одной фотографии смотрела миловидная женщина, с другой – господин с круглыми сомовьими глазами, чем-то похожий на самого Аркашу.

– Это никак ты со своей женой? – спросили у него.

– Нет. У моей рожа в два раза шире, ни на какую фотку не уместится.

– Не любишь ты свою бабу, – сделали вывод.

– Она что, водка или мясо, чтобы ее любить, – отпарировал Сомов, но медальон спрятал. – Серебряный, подарю, если вернусь.

Политрук Воронков жестоко пострадал. Пропали синие полковничьи бриджи и теплое белье. От колена до бедра протянулась полоса мелкой ожоговой сыпи. Кожа покраснела, горела и нестерпимо чесалась.

– Не надо чесать, – удержал его старшина Глухов, который по-прежнему крутился возле начальства. – Заразу занесешь, флегмона начнется, а там до заражения один шаг. Правда, Машутка?

Из санбата прислали двух санитарок, Машу Васнецову и Тоню Мурзину, для первичной обработки раненых и эвакуации в тыл. Маша Васнецова, возрастом помоложе, сделала Воронкову укол от столбняка.

– Скоро в санбат отправлять будете? – спросил Виктор Васильевич.

– Вас пока не велено.

– Это кем же не велено?

Обе санитарки деликатно промолчали. Не разрешил эвакуировать политрука в тыл, конечно, Елхов. А кто же еще?

Санитарки занимались в основном обожженными бойцами. В отдельной землянке их лежало трое. Там пахло гниющей плотью, мочой и гарью. Огнеметная струя наделала дел. Тех, кого полегче, эвакуировали. Но этих троих было даже страшно тронуть. Они находились на зыбкой грани жизни и смерти и жестоко страдали от боли.

Когда одного из них хотели погрузить на носилки, в теле что-то зашуршало, треснули обугленные кости, изо рта потекла угольно-черная кровь. Другой не позволял к себе прикоснуться, на сожженной коже не оставалось пятачка, чтобы воткнуть иглу с инъекцией морфия. Многоопытный уголовник Надым показал пальцем на ступню:

– Сюда колите, сразу две ампулы. Если повезет, во сне умрет.

Кое-как стащили ботинок и ввели две инъекции в подошву. Артиллеристу Бызину Саше обожгло пальцы и ладонь пулеметной вспышкой. Сделали укол от столбняка, а от морфия артиллерист отказался. Он раздумывал, можно ли уходить в тыл. На него напряженно поглядывал Воронков. Если отпустят с ожогом Бызина, то полное право имеет уйти и политрук.

Артиллерист поймал взгляд Маневича. В роте остались всего два штатных командира взводов, убили большинство сержантов. Сергей поддерживал Бызина с первого дня, поставил на отделение, вопреки нежеланию командира роты. Он просил Бызина остаться. То же самое читалось в глазах Ходырева. Борис облизнул губы и сообщил:

– Миномет целехонький стоит, и мин к нему прорва. Пульнешь? Больше некому, – а после паузы добавил: – Я тебе полбутылки вина оставил. Вкусное, как сиропчик, но башку хорошо кружит.

– Ликер, – предположил Надым. – Он для раненых очень полезный. Выпьешь, сразу легче станет.

Саша Бызин остался. Вынужден был остаться и политрук. Ликера ему не предложили, и он попросил:

– Вы мне морфий введите, печет, сил нет.

– Это можно, – сказала санитарка Тоня, смуглая, кругленькая, как кубышка. – Подставляйте мягкое место. Поспите часа два, как свеженький встанете.

В этот момент дверь распахнулась. Втащили бойца с замотанной тюрбаном головой.

– Подождите минутку, – попросила она Воронкова.

И стала разматывать тюрбан. Штрафник, белый как бумага, трясся всем телом. Под глазом кровоточила небольшая круглая дырка, из другой, на нижней части затылка, слабо вытекала кровь. Человек рассказывал, как его ранили:

– Стоял на посту, глядел… вроде тихо. Я голову повернул, а тут вспышка. Как вдарит…

Он глотнул, набирая воздух, чтобы продолжить рассказ, обморочно закатил глаза и присел на табуретку. На затылке выстригли кружок, обе сестры заглянули туда и обменялись взглядами. Саша Бызин понял, что, несмотря на бодрый вид, дела раненого плохи. Ему ввели морфий и отвели на своих ногах в соседнее помещение.

– Безнадежный, – сказала санитарка Тоня и, рисуясь перед статным политруком, попросила прикурить.

Воронков передал зажигалку и строго сказал:

– Его в санбат быстрее надо.

– А вы не командуйте тут, товарищ политрук. Мы сами знаем, что к чему. Он лишь с виду живой, а внутри умер. Пуля мозг насквозь пробила, корку даже вышибла. У него движения нарушены, и дыхание вот-вот прекратится. Через час-два отойдет. Может, и раньше.

– Ну, так морфий вам вводить, товарищ политрук? – вмешалась другая санитарка. – Полежите у нас, отдохнете.

Воронкову уже расхотелось находиться рядом с умирающими людьми, и он вышел наружу. Вчерашний мороз не возвращался, дул сырой холодный ветер, который прошибал насквозь. Из траншей вылезать было опасно, немцы открывали пулеметный огонь по любой движущейся цели. Минометы вели обстрел с нескольких точек, выпускали пять-десять мин и замолкали. Это был самый настоящий передний край, который не оставляли в покое.

На смену минам прилетели два огромных фугаса. Они шарахнули с таким грохотом, что Воронкова оглушило, хотя снаряды взорвались не менее чем в ста метрах. Подброшенный тополь быстро кувыркался и свалился вниз ободранным копьем, без единой ветки. Огромная черная воронка дымила, там журчала вода, по замерзшей в глубине земле змеилась толстая трещина. Развалило остатки полусгоревшего блиндажа, откуда выбивали накануне фрицев.

Второй фугас превратил в кучу перепаханного хлама фундамент разбросанного хуторского дома. Бойцы расхаживали по сочащейся сгоревшей взрывчаткой впадине и спорили, был ли кто в погребе.

– Там вода, кто туда полезет? – утверждал один.

Другой вслушивался в шипение выходящих газов, закашлялся и отбежал в сторону.

– Был – не был, какая разница. Спишут, как остальных.

У капитана Елхова имелся хорошо укрепленный блиндаж с рельсовым перекрытием и железнодорожными шпалами не меньше, чем в три ряда. Здесь же крутился Маневич, сидел телефонист. Ординарец Костя Гордеев листал яркий журнал и курил трофейную сигарету. Вторая комната показалась Воронкову удобной для проведения политзанятий. Здесь даже стояла полочка с книгами. Виктор Васильевич покосился на журнал в руках ординарца с фотографией хорошенькой загорелой фрау на лыжах и почему-то в купальнике.

– Голых баб разглядываешь? – спросил Воронков.

– Все одетые, сами гляньте.

– Чего мне там смотреть…

Но все же полистал хрустящие яркие страницы. Что-то среднее между спортивным и семейным календарем. Немецкая семья с лыжами и собакой дружно улыбалась перед аккуратным домиком в горах. Хорошенькая девушка весело бежала по склону, ее догонял фриц в короткой куртке. Дама вносила в комнату кофейник и блюдо с румяными булочками. К удивлению Воронкова, ординарец неплохо переводил немецкий текст.

– Где научился?

– У нас в Кемерове немцев полно эвакуированных.

– Не эвакуированных, а высланных, – поправил Виктор Васильевич. – Нас чем-нибудь кормить собираются?

Взрыв ударил приглушенно, но блиндаж основательно встряхнуло. Пожалуй, ударил фугас дюйма на четыре, не меньше.

– 105 миллиметров, – подтвердил Маневич. – Ну, этот нам не очень страшен. Вот если восьмидюймовка снова долбанет, никакие перекрытия не спасут. Снаряд сто десять килограммов весит.

– Знаю, – буркнул Воронков, хотя с таким калибром еще не сталкивался. Он понял, что, судя по глубине воронок, здешние блиндажи таких попаданий не выдержат.

– Не волнуйтесь, товарищ политрук, по нам мортиры стрелять вряд ли будут. Дорогое удовольствие – штрафников в землю закапывать. Нас минами глушить будут и легкими гаубицами. Бог даст, отсидимся в блиндажах.

Удивительно, но обе девицы совсем не переживали насчет обстрела. Тоня зубоскалила над старшиной Глуховым, аккуратно вытащила маленький осколок над ухом, перевязала и пожелала новых подвигов. Получается, раненых оставляют здесь, значит, придется остаться и политруку.

Еда раньше вечера не предвиделась, зато имелись трофейные сигареты. А подвыпивший капитан Елхов распорядился:

– Костя, налей товарищу комиссару сладкого винца. Он у нас с обожженной задницей, дополнительного ухода требует.

Воронков выпил четверть кружки густого крепкого вина, пахнущего сливой, а вместо закуски получил полпачки сигарет.

– Дуй на правый фланг и побудь там до темноты, – распорядился капитан. – Участок вроде второстепенный, но людей мало. Поддержим Колчина, боевой парень. Если там все в порядке, переходи на участок первого взвода. Сергей Маневич пусть сегодня отдохнет, тебе Борис Ходырев поможет.

Боевой парень Федя Колчин, хоть и два вершка ростом, имел персональный блиндаж. Четвертый взвод, с которым он в Енотаевке едва справлялся, теперь крепко уважал своего командира. Младший лейтенант смело участвовал в бою, имел на счету двух убитых фрицев и вел себя уверенно.

– До ближайших окопов метров четыреста, – объяснял он, – а боевое охранение в боярышнике на склоне. Там в балке отрог идет, вот они и сидят. Ну-ка, Степан, проверь их на вшивость.

Степан дал очередь в сторону хорошо укрытой пулеметной ячейки. Упали срезанные ветки, брызнула спутанная трава. Немцы не ответили, но Колчин уверил политрука:

– Там они сидят.

На укрепление четвертого взвода перекинули часть людей из третьего. Воронков встретил здесь сержанта Лугового и бывшего каптера Аркашу Сомова. Сомов по распоряжению старшины не раз приносил политруку папиросы и водку. С готовностью заулыбался начальству, но Воронков лишь с достоинством кивнул, вспоминать прошлые услуги он не захотел. А у Лугового спросил:

– Как на новом месте?

– Нормально. У меня срок через три дня кончается. Отпустят, надо понимать?

– Ты не об этом думай. Вон он Сталинград, под боком. Надо, чтобы устоял до победного. А грехи тебе родина простит, не волнуйся.

– Простит, – пробурчал Луговой, когда политрук пошел дальше. – Целую яму такими прощенными забили. Пованивать уже начали.

Солнце, перевалившее на западную сторону горизонта, освещало многочисленные ходы сообщения, дзоты, бронеколпаки и прочие укрепления.

– Залезли на высоты и сидят там с сентября, – сказал Колчин. – Зимовать, наверное, собираются.

Лейтенант ожидал, что политрук опровергнет его слова, мол, черта с два дадут им зимовать в Сталинграде, но Воронков вместо этого спросил:

– Снайперы бьют?

– Случается. Сегодня утром пареньку в ухо засадили. Чуть голову приподнял, и готово дело.

– Надо беречь людей, – машинально произнес Воронков.

– Мы не только бережем. Чуть что, из пулеметов ответ даем, благо патронов хватает.

Над одним из холмов вился легкий дымок, топили землянку или кипятили кофе. Труба едва возвышалась над травой, но ее цепко перехватил ручной пулемет. Одна, вторая пристрелочная очередь, затем фонтанчики земли и скошенной травы заплясали в основании дымка. К пулеметчику присоединились артиллеристы с окраины городка. Прилетел один, за ним второй гаубичный снаряд. Рванули неточно, но вызвали небольшой переполох. Дымок превратился в струйку пара, видно, огонь в печи заливали водой, от греха подальше.

– Видали, товарищ политрук, – вцепился в рукав Воронкова маленький взводный. – Не даем мы им спокойной жизни. Давеча один хрен, наверное, посыльный, решил по открытому месту прогуляться. Я ему всадил очередь под ноги, он аж споткнулся, на карачках дальше пополз, так и замер. Ночью тело выносили.