Текст книги "Чистилище Сталинграда. Штрафники, снайперы, спецназ (сборник)"

Глава 9
Последний бой

Морозы поджимали. По Волге шла шуга, кое-где река замерзла. Соленые Сарпинские озера покрылись льдом, выпал первый снег. Участок, который занимала вторая штрафная рота, уменьшился, он сделался более компактным и по-прежнему являлся клином между краем болот и склонами холмов.

Немцы пытались вновь захватить участок, но две атаки были успешно отбиты, атаковать в третий раз они не решались. Кроме того, увеличилось количество наших частей, которые разместились рядом. Значительно прибавилось число артиллерии, минометов, стало веселее. В воздухе стало значительно меньше немецких самолетов, их отгоняли наши истребители, и это тоже поднимало настроение.

Часть штрафников, в том числе Надыма, освободили и направили в другие подразделения. Загвоздка получилась с Максимом Луговым. Капитан Елхов устроил ему допрос, заподозрил в трусости и добавил своей властью еще один месяц пребывания в штрафной роте.

– Несправедливо, товарищ капитан, – жаловался сержант. – Ведь я и в атаку ходил, и под пулями побывал.

Но о трусости Лугового знали многие, и уговоры не помогли. Отказали и музыканту Сечке. У него не вышел срок, да и чрезмерная осторожность вызывала злые подковырки.

– Повоюй еще… Уж очень легко хочешь грехи списать. Подудел на своей дудке, думаешь, героем стал?

Сечку не любили за хитрость и суетливость. Елхов тоже не вступился.

– Кто же без тебя «Славянку» играть будет? Иди-иди, начищай трубу.

Седьмого ноября выдавали награды. Единственным награжденным из числа штрафников оказался Саша Бызин. Дело не обошлось без хитрости. Бызин согласился возглавить взвод противотанковых ружей, введенных по новому штату, его срочно освободили, вернули лейтенантское звание, одели с иголочки и вручили орден Красной Звезды. Парень был растроган.

– То расстрелять грозились, а то орденом награждают…

– На войне и не такое бывает, – хлопал его по спине Елхов. – Радуйся!

Не обделили постоянный и сержантский состав роты. Капитан Елхов получил обещанный орден Красного Знамени. Федю Колчина (посмертно), Воронкова, Маневича и Ходырева наградили орденами Красной Звезды, остальные сержанты получили медали.

Роту формировали здесь же, не отводя с позиций. Люди приходили по десять-двадцать человек в день: те же самовольщики, пьяницы, заворовавшиеся хозяйственники. Заметно меньше стало дезертиров и осужденных за отступление без приказа.

Саша Бызин принял восемь штук противотанковых ружей, пару хороших повозок и новенький бинокль. К нему направляли самых подготовленных штрафников и назначили даже заместителя.

С назначением Ходырева на должность взводного тянули, оформляли бумаги, вызывали в штаб переписывать анкеты. Над Борисом все еще висела чертова статья о дезертирстве. Правда, хождение в штаб обернулось и приятной стороной. Писари выкопали в старых бумагах представление на медаль «За боевые заслуги», которую ему вручили.

Борис тут же уговорил Маневича и Бызина сходить к фотографу, который в обмен на хороший портсигар и зажигалку сделал несколько фотографий. Трое героев стояли при орденах-медалях на фоне штурмующих самолетов, несущихся танков и развевающихся знамен.

– Пошлятина какая-то, – морщился Маневич, разглядывая тусклый, еще не просохший снимок. – При чем тут самолеты, танки?

Но Бызину и Ходыреву фотографии понравились, они тут же отправили их по нужным адресам. Пусть матери и невесты гордятся.

В морозном воздухе снова висели слухи о наступлении, хотя ничем не подкрепленные. Немцы на разных участках предпринимали атаки, иногда удачные, но продвигались обычно не более чем на две-три сотни метров. А в городе фронт вообще замер на одном месте.

Борис получил письмо от Кати. Раза три перечитал, потом пошел читать Сергею.

– Ты послушай, что пишет, – тыкал пальцем в строчки. – «Я поняла, что ты мой единственный и без тебя мне не жить. Любовь моя летит над полями, и ты ее чувствуешь… Целую столько раз, сколько ты хочешь». Ну, как?

Маневич внимательно вгляделся в лицо друга. Оно показалось ему таким же глуповатым и радостным, когда Борис любовался на свою героическую фотокарточку. Сергей давно перестал верить всяким красивым словам, хотел съязвить, но внимание обоих переключилось на двоих бойцов из свежего пополнения. В громоздких валенках, многочисленных одежках они шагали с ящиками в руках.

Полминуты оба раздумывали, каким путем двинуть дальше. Низина была по пояс завалена снегом, кусты справа тоже торчали из заметенных сугробов. Им что-то крикнули, показывая дорогу, но парни весело отмахнулись и побежали через плешину, где снег всегда сдувало и идти было легко.

– Назад, дятлы чертовы! – орал Маневич.

Мина звенела, как натянутая струна, набирая высшую точку. Следом звенела следующая мина. Фрицам не требовалось пристрелки, оба взрыва ударили точно. Поставленные на мгновенное действие взрыватели срабатывали, едва касаясь земли. В мерзлой почве не выбило даже воронку, лишь на голубом снегу прожглась черная клякса. Патронный ящик вскрыло. Сотни ярко-желтых новеньких патронов засыпали бугор, словно новогодним конфетти. Один боец резво уползал, второй ворочался на пропитанном кровью снегу.

На бугор было кинулась санитарка Маша.

– Назад! – кричал Маневич.

Девушка бестолково оглянулась. Подскочил Ходырев и свалил ее на снег.

– Куда бежишь? Сейчас еще подсыпят.

Участок, который срочно пополнялся вновь прибывшими штрафниками, немцы обстреливали от души и двумя минами, как правило, не ограничивались. Мины продолжали сыпаться, захватывая все более широкий участок. Кого-то ранили в противотанковом взводе Бызина. Когда все стихло, парень возле распотрошенного ящика уже не шевелился.

Второго вытащили под руки, съежившегося, вроде как не в себе, хотя следов ран видно не было. Зато на голове прощупывалась огромная вмятина, видимо, ударило о пень.

– Отвоевался, штрафник, – сказал Бызин. – Кому месяц мучаться, а кто в обратный путь…

Обстановка складывалась непонятная. Повторяли слова Сталина, сказанные на торжественном собрании, посвященном 25-й годовщине Октября: «Будет и на нашей улице праздник». Все знали, что Верховный слов на ветер не бросает, чего-то ждали. Но прошла неделя, ничего вроде не менялось. Шла позиционная война, штрафная рота стояла на месте, словно обычное подразделение, поступало пополнение, шла вялая перестрелка.

В один из дней что-то изменилось. Елхов собрал командиров взводов и сержантов, их заменяющих. Здесь же находилось отделение саперов.

– Мужики, сидение наше кончилось. Сегодня перед рассветом ударим с целью расширения плацдарма и непосредственного выхода на склон высот. Цель – взять вот этот участок, закрепиться и ждать подкрепления.

На склоне долго не усидишь, каждый это понимал, но и глупых вопросов капитану не задавали. Тем более здесь находился особист Стрижак. Саша Бызин по простоте все же не удержался:

– Что, наступление?

– Для нашей роты – да, – лаконично ответил Стрижак. – А дальше загадывать не будем. Но до весны здесь сидеть не будем, это я вам точно обещаю.

Почти каждую ночь то слева, то справа наносились контрудары по врагу, что-то взрывали, возможно, охотились за языками. Сегодня настала очередь второй роты. Может, разведка боем? Ведь не удержаться на склонах, если не подойдут основные части. А может, один из отвлекающих ударов, пусть неудачных, но сыграющих свою роль, а штрафников спишут как искупивших свою вину.

Граница наступления была оговорена заранее. Саперы определили участки прохода. До пяти утра отдыхали. Хотя какой к черту отдых. С вечера налили по сто граммов, покормили, кто-то сумел заснуть, а большинство слонялись или лежали.

Беспокойно вел себя Сергей Маневич. Отослал Машу, которая крутилась рядом, передал Ходыреву два письма и рассказал свою историю, о которой раньше умалчивал.

– Понимаешь, Машке голову задурил, может, и беременная уже ходит, а у меня ведь жена в Витебске.

– Обманул, выходит, девку?

– Подожди ты, послушай, – непривычно раздраженный Маневич торопился выговориться. – Женили меня по-дурному, как отец решил. У него сосед, дружок закадычный, а у того дочка на выданье. Сначала вроде со смехом, чего, мол, далеко пару искать, вот они жених и невеста. Шутками вроде как играя, решили нас сосватать, ни меня, ни Марину не спросив. А я ее терпеть не мог: пухлая, сопит, как корова, ну, не лежало к ней сердце. А спорить с родителями не решился, поддался по слабости характера. Всем хорошо сделал, кроме себя. Поэтому из армии домой к жене не вернулся, в училище пошел.

– Ну, а с женой что?

– Вроде ребенка родила.

– Чего ты дуришь? – разозлился Борис. – Вроде – не вроде… Есть ребенок или нет?

– Не успел увидеть, война началась.

– Ну, а что теперь с Машкой будет?

– Не знаю. Жив буду – разберусь.

– Серега, ну, ей-богу, я тебя серьезнее считал, а ты, как в игрушки играешь.

Затем успокоились. Борис принял письма, спрятал в карман, немного поспали, а в темноте неполная рота двинулась в путь. Собственно, движения не получалось. Снежную целину, и без того светлую, освещали ракеты, некоторые горели по несколько минут, спускаясь на парашютах.

– Кому-то расчищаем путь, – шепнул Маневич на ухо Борису.

– Может, сегодня большой сабантуй начнется.

– Вряд ли.

Справа группа приближалась к проволочному ограждению. Их засекли и ударили из пулеметов. Повисла снежная пыль, раздались крики, группу побили бы целиком, но вмешалась наша артиллерия. Когда все стихло, Ходырев разглядел у развороченной проволочной дыры три тела.

Приполз саперный лейтенант, сообщил, что надо спешить. Минут через сорок рассветет, тогда ничего не получится.

– Одни уже поспешили, – огрызнулся Маневич. – Троих наповал, а двое, дай бог, хоть покалеченные доползут.

И Маневич, и Ходырев знали, если не получится ночная вылазка, то днем пошлют всю роту целиком. Пригонят с утра пораньше пополнение и выгонят на свежий снег.

Немного подумав, решили двинуть двумя группами, может, хоть у одной что-то получится. Послали бойца на КП договориться насчет артиллерийского прикрытия. Долгое получилось согласование, но завязалась свара на левом фланге. То ли наступали немцы, то ли пошел вперед пехотный батальон. В эти ноябрьские дни все было наэлектризовано до предела. Удары следовали повсюду. Елхов воспользовался заварухой и поднял роту.

Ходырев бежал вместе с Маневичем к своей цели, участку с лобастым, окрашенным в светло-серый цвет дотом. Близко их, конечно, не подпустили, пулеметные очереди вспахали снег, атакующие зарывались, где могли, кто-то ковылял назад.

Бронебойщики Саши Бызина долбили дот, целясь в амбразуры. Тяжелые пули искрили, рикошетя в разные стороны. Толку от противотанковых ружей получалось мало, взвод Бызина таял на глазах. Его бойцы подошли вплотную и, оставив неуклюжие ружья, ворвались в траншею. Их расстреливали в упор из автоматов. Те, кто залег, бросали через головы гранаты, стоял непрерывный треск.

До серой громады дота оставалось метров семьдесят. Главная амбразура с крупнокалиберным пулеметом перемалывала взвод Бызина. В сторону первого взвода Маневича вел огонь легкий пулемет из низкой амбразуры, наполовину утонувшей в снегу.

– Луговой, бери помощника и дуй к мелкой амбразуре.

– Кого брать?

– Музыканта бери, пусть сыграет напоследок. Бегом!

Гриша Сечка затравленно глядел на Ходырева в поисках защиты. Ведь только он умел так душевно играть «Прощание славянки», всегда помогал Ходыреву, а его заставляют ползти сквозь колючий снег навстречу пулемету. С Маневичем было сегодня опасно спорить, он был слишком раздражен и не терпел возражений.

Луговой и Сечка вымахнули из траншеи и торопливо поползли, буравя свежевыпавший снег. Они то сближались, то отдалялись друг от друга, удлиняя расстояние, и спасал их пока взвод Бызина, сцепившийся в ближнем бою. Наконец Луговой, слегка подняв голову, бросил гранату и снова спрятался в сугроб. Сечка подполз ближе и швырнул РГД точнее, возле самой амбразуры.

Ждать дальше было нельзя. Маневич дал сигнал, и взвод, рассыпавшись, побежал изо всех сил. Пулемет сверкал навстречу частыми вспышками, люди падали один за другим. Боец, подскочивший поближе, стрелял из винтовки в амбразуру, но дуэль складывалась не в его пользу. Пулемет лишь слегка довернул ствол в сторону смелого бойца и сбросил его на снег вместе с треснувшей пополам винтовкой.

Положение отчасти спас Ходырев. Понимая, что терять нечего, он забежал сбоку, получил ранение в руку и, не обращая внимания на боль, высадил с расстояния десяти шагов остаток диска в узкую длинную амбразуру. Взвод обтекал дот, а Маневич поднял за шиворот из снега Лугового. Пышные усы бывшего танкиста-ремонтника топорщились, он пыхтел, а в одной руке продолжал сжимать неиспользованную гранату.

– Бросай! – кричал Маневич, который, кажется, совсем потерял самообладание.

– Куда? – растерялся Луговой. – Там наши.

– Какие тебе наши… припороть бы тебя, сучонка, здесь же!

Гранату из напряженной руки Лугового вытащил Гриша Сечка и запустил в бурьян. Саперы, окружив дот, крепили связки толовых брусков. Появился Елхов и, собрав уцелевших бойцов, показывал в направлении траншей:

– Брать и не медлить! А эту глыбу вашими брусочками не возьмешь.

– Пока не уничтожим, к траншее не прорвемся, – воскликнул лейтенант-сапер.

– Действуй и не телись.

Саперы швырнули в амбразуру склянку с горючей жидкостью, им ответили стрельбой из других амбразур. Кто-то шарахнулся прочь, лейтенант-сапер схватился за простреленную щеку.

– Убили, что ли? – со злой ухмылкой спросил Елхов. – Эх, минеры-саперы… Борька, забирай тол, гранаты и лезь наверх. Максима Лугового с собой захвати, пусть проветрится.

Уже рассвело. Закопченный дот был покрыт многочисленными щербинами от попаданий пуль и осколков. Снаряд вывернул комок бетона из закругленного угла. Огромный дот чувствовал себя вполне уверенно, внутри погасили начавшийся было пожар и вели беглый огонь из всех амбразур.

Бойцы стреляли в ответ, не давая врагу целиться. Стояла суета, которую следовало кончать и продвигаться дальше. По скользким поручням вскарабкались вверх. Массивный люк был захлопнут, рядом торчала вентиляционная труба. Одну за другой принялись швырять в нее гранаты, они слабо хлопали внизу, поднимая выхлопы дыма и серой копоти.

Двоих саперов подстерегли и срезали очередью из смотровой щели. Оба бились на снегу, Маша перевязывала их и едва не угодила под автоматную очередь. Лейтенант с простреленной щекой свистел и тяжело вздыхал, вытаскивая из кармана дымовые шашки.

– Вот шесть штук на всякий случай брал… пригодились.

На крыше дота стало опасно. Ее обстреливали с соседнего холма, пули чиркали по бетону, звякали о трубу. Лейтенанта снова ранили, на этот раз в живот. Потеряв голову, он полз к краю, собираясь нырнуть прямо в снег, заваленный обломками кирпича и железяками.

– Стой, куда, – удержал его Ходырев, – разобьешься, лежи здесь. Где остальные шашки?

– В кармане.

К плоской крыше дота уже пристрелялись. Третья пуля добила сапера, отчаянно заматерился Сечка и схватился за голень.

– Всех убьют! – кричал он и полз на край крыши.

Максим Луговой затравленно озирался, ожидая, когда ранят или убьют Ходырева. Тогда можно будет прыгать вниз и ему. Но сержант зажигал одну за другой шашки и совал их в вентиляционную трубу.

– Теперь свои зажигай, – скомандовал он, показывая на две шашки в руках Лугового.

Спички отсырели, Максим нервничал. Очередь прошла рядом, звякнула о трубу. Тогда бывший капитан сунул обе шашки в трубу, не зажигая их, и спрыгнул вниз. Из отверстий валил ядовито-желтый дым. Из люков выскакивали защитники дота, не покидавшие свое укрепление до последнего.

Они стреляли налево и направо, прокладывая путь к отступлению. Сергей Маневич ловил их на прицел, стоя возле дота.

– Серега, берегись!

Непонятно, кто это крикнул, но белорус запоздало обернулся. Бежавший немецкий солдат выстрелил в упор, перескочил через тело и спрыгнул в траншею.

Гриша Сечка и Максим Луговой оказались в гуще убегающего вражеского гарнизона. Луговой отскочил от дороги и присел в снегу, съежившись в комок. Но комок получился громоздким, а пышные седоватые усы привлекли внимание молодого солдата, кашлявшего от дыма. Он дал очередь прямо в усы и поспешил дальше.

Музыкант Сечка видел гибель Маневича. Он хитрил всю жизнь, любил прежде всего себя, но уважал сильных людей. Наверное, иногда ушлому музыканту хотелось выглядеть так же мужественно, как его марши и торжественные гимны. Сечка поднял брошенный автомат, придав ногам упор, и открыл огонь. Патронов в магазине хватило лишь на одну очередь, и эта очередь догнала последнего фрица из гарнизона дота.

Немец свалился рядом с усатым здоровяком, который раздувал в агонии пышные сизые усы и закатывал тусклый глаз, другой был выбит.

В траншее разгорелась мгновенная рукопашная схватка. Бойцы, обозленные большими потерями, шли напролом. От Саши Бызина шарахнулся молодой немецкий лейтенант. Понял, что убежать не успеет, поднял в последний момент руки в черных кожаных перчатках. Саша всадил в него очередь, а набежавший сбоку штрафник из нового пополнения рубанул саперной лопаткой, переламывая кисти рук.

На снежных холмах, блестевших от яркого ноябрьского солнца, дрались, не ведая пощады друг к другу. Немецкий унтер с легким чешским пулеметом «зброевка» завалил сугроб шевелящимися телами в серых шинелях. Помощник мгновенно заменил магазин на тридцать патронов, и чешское изделие приготовилось продолжить страшную работу.

Подскочивший сбоку старшина Глухов ударил его кованым прикладом, сломав лицевые кости, затем расстрелял длинной очередью помощника, целясь в глаза. Когда старшина пробежал дальше, на исковерканные головы гренадеров лучше было не смотреть.

Саша Бызин очищал ходы траншеи, не пропуская ни одного закоулка. Из засады его ребят встретили автоматной очередью, двоих убили, но засаду забросали гранатами. Из перепаханной бурой взвеси льда и земли торчали ноги, головы в пробитых касках, полы изорванных осколками шинелей.

Ординарец Костя Гордеев в горячке боя забыл про командира, метался, расстреливая магазины. Загнал в тупик рослого солдата, вдвое больше его, и не знал, что делать.

– Маневича убили, – крикнули ему. – А тебя капитан ищет. Понял?

– Ага, – кивнул Костя и нажал на спуск.

В рослого солдата угодило не меньше десятка пуль, но он продолжал ворочаться и ползти прочь, пока его не добили штыком.

Елхов назначил Ходырева взводным и показывал на минометную площадку:

– Разнеси к чертовой бабушке. Пленных не брать! Пусть Сергея Маневича на том свете вспомнят.

Вместе с Бызиным, Глуховым и остатками роты схватились на последнем участке забетонированной со всех сторон минометной площадке с укрытиями для личного состава. Это был уже один из уступов высоты. Терраса, с которой четыре миномета держали под обстрелом всю низину, замерзшие болота, дороги и остатки разрушенного поселка Дубовый Овраг. Здесь драка разгорелась с новой силой.

Глухов с двумя пулеметчиками вел огонь на ходу, прижимая немецких минометчиков. На площадке тоже имелись пулеметы, и дуэль закончилась в пользу врага. Последним упал Глухов, раскаленный ствол «МГ» шипел на снегу, из пробитого разрывными пулями живота выползали дымящиеся на морозе внутренности, а крепкий старшина все пытался удержать равновесие.

Ходырев в паре с хромающим Сечкой вели за собой людей, вышибая минометчиков гранатами и саперными лопатками. К артиллеристу Бызину снова прибился ординарец Гордеев, здесь шла автоматная стрельба. Может, и не осилили бы сбегающую немецкую подмогу, но пришли на выручку штрафникам моряки из сводного флотского экипажа.

Те дрались в черных куртках и бескозырных, и мат мешался с матросской «полундрой». Уцелевшие минометы установили под другим углом, и Бызин вел беглый огонь по верхушкам высот.

Обнаружили запасы выпивки. Чокались бутылками и кружками под хлопки минометов и пулеметный треск. Где-то рядом наступал еще один штурмовой батальон. Неужели гоним сволочей! Нет, не пришло еще время.

Минометную площадку и огромный дот взяли под прицел с холмов, и загромыхало так, что едва успевали прятаться в бункера и провонявший дымовыми шашками дот.

В перерывах выползали, вели огонь, сдержали вражеские атаки. Между погибшими ползали живые, собирали патроны, находили в погребах новые ящики мин и продолжали оборону.

Уже под вечер прилетела мина, отбросила Бориса шага на три. Сгоряча пытался подняться. Пекло в груди, размазывалась, не давая опоры, левая кисть руки. Перевязали от пояса до кончиков пальцев. Елхов спросил:

– Дойдешь сам?

– Д-дойду, – качнулся Борис.

– Ладно, пусть Маша и Сечка тебя проводят. Ты не хнычь, Маша, Серегу похоронили, этого хоть до санбата доставьте.

Уже в низине мина опрокинула всех троих. Сечку не задело, Борису лишь слегка добавила, а Маша села на снег, зажав кровяное пятно повыше колена. Музыкант полез было помогать, но Маша перетянула бедро самостоятельно и, опираясь на выломанную палку, заковыляла дальше. Через мерзлое, взявшееся пузырьками озеро, к дальним медсанбатовским палаткам на другом берегу.

Но знаменитый контрудар под Сталинградом, переломивший ход войны, начался через пару дней 19 ноября 1942 года, когда Борис Ходырев и Маша Васнецова уже лежали в госпитале. Знакомые до каждой ложбины высоты брали уже без них.