Текст книги "Чистилище Сталинграда. Штрафники, снайперы, спецназ (сборник)"

– Далековато для ручного пулемета, – засомневался Воронков. – Здесь километр, не меньше.

– Так я его из трофейного со станка да с оптикой срезал, – продолжал радоваться взводный Колчин.

– Пожалуйста, не дергайте меня за руку, – раздраженно сказал Воронков. – В отличие от вас, я раненый, хотя и нахожусь в строю.

– Извините, товарищ старший политрук, – стушевался Колчин.

Внизу копали могилу для погибших. Выбрали наиболее укрытое место, но фрицы скопление людей с холмов все равно разглядели. Пристрелялись из минометов, бойцы спрятались в наполовину вырытую яму, а мины разлетались по степи, падали в свежевырытую яму. Погибших не желали оставлять в покое и после смерти. То одна, то другая мина взрывалась среди мертвых. Громоздкого Кутузова, которого при жизни стреляли, жгли из огнемета, сбросило в яму, и он повис на уступе. Еще двух-трех разорвало на части, и Елхов не на шутку разозлился.

– Много на себя берете, – разговаривал он с невидимым противником. – Эй, Бызин, у тебя же миномет? Костя, прикажи Глухову и Ходыреву стрелять из пулеметов. Салют в честь павших героев.

Завязалась азартная перестрелка. Миномет у Бызина был так себе, 50-миллиметровый, посылающий небольшие килограммовые мины. Но имелось и несколько преимуществ: хорошая прицельность, точный глаз Саши Бызина и приличный боезапас. Он сумел дотянуться до более тяжелых вражеских «самоваров» и удачно вложил несколько мин в расположение неприятельской батареи.

Бызин не мог причинить существенного вреда, однако сноп осколков выкрошил краску со стволов чужих минометов, ранил в голову кого-то из командиров. Другой минометчик поймал на излете зазубренный, словно гороховый стручок, кусочек металла и зарылся лицом в землю.

Бызин очень старался. Он работал не менее одухотворенно, чем музыкант Сечка, исполнявший «Прощание славянки». Бац! Это вам за друзей-товарищей из родной батареи. Бац! Это за двоюродного брата Кольку, вернувшегося без обеих ног. А это за друга-наводчика, которого разорвало и после смерти. Помощники подавали мины, Саша опускал очередную в ствол, дожидался хлопка, кричал «Выстрел!» и принимал следующий снаряд.

Не менее эффективно работали лучшие пулеметчики роты Ходырев и Глухов. Борис заранее пристрелялся к наблюдательному пункту и упрямо долбил его. В окоп он попасть не мог, но одной из очередей перебил телефонный провод. Дисциплинированный связист ужом пополз исправлять повреждение. Ходырев перехлестнул его очередью, тот неуклюже пополз назад. Борис, злорадно облизывая язык, дождался, когда из окопа потянутся руки, чтобы втащить раненого товарища. Намертво зажал приклад и сошки, чтобы получилось кучнее, и ударил быстрой точной очередью, перебивая вытянутые руки, обвисшее тело связного. Тут вам Россия, бляха-муха, жалости не знают.

Музыкант Сечка ежился на дне траншеи, курил трофейные сигареты и ожидал, когда получит от германцев ответ.

Старшина Глухов в очередной раз отмывал грехи. Он стрелял более осторожно, часто меняя позиции. Ему старательно помогал один из уцелевших воров, сумевший пройти бой без единой царапины. У Глухова был трофейный пулемет, «максимов» в роте не осталось. Он удачно приложился по вражескому боевому охранению. Возможно, во врага не попал, но сорвал маскировку и куски дерна, обнажив стреотрубу. Прежде чем трубу успели убрать, Глухов врезал в железяку с таким напором, что брызнула оптика.

– Вражеский объект уничтожен, – торжественно доложил он своему помощнику. – Видел, дефективный, как я фашистский перископ с лица Земли снес.

– Так точно, – тянулся воренок.

– Учись. Хорошим солдатом станешь.

– Дядя Прокофий, дай и я разок приложусь.

– Валяй.

Помощник, подражая отважному старшине, давал трескучую очередь, пытаясь отыскать место, куда угодили пули.

– В молоко пошли, – смеялся Глухов. – Ну-ка, врежь еще. Пониже целься.

Окончательными жертвами боевого столкновения стали два немецких снабженца, невольно оказавшиеся на задворках боя. Какое-то время они прятались, затем, когда стрельба утихла, двинулись в свою сторону по узкой траншее. Оба тащили термосы, сумки с едой и оказались слишком близко к участку, дружно отвоеванному вчера первым и четвертым взводами.

Нигде не погибло и не покалечилось столько бойцов, как на этом пятачке, врезавшемся клином во вражеские позиции. Здесь толком не успели убрать тела погибших, а на минном поле они лежали как попало. Безногие и безрукие, с разорванными животами, голыми ляжками, с которых сорвало взрывной волной штаны и белье. Даже прикрыть срамоту было невозможно, мины стерегли свои жертвы, которые медленно распухали и разлагались во влажном воздухе, да еще подогреваемые осенним солнцем.

Немецкие снабженцы на дальнем склоне очень спешили, забывали пригнуться. Их поймали в прицел одновременно Ходырев и Глухов. Родные немецкие пули: трассирующие, бронебойные, разрывные, летели с двух сторон, сближаясь в точке, где тряслись с обеденными харчами интенданты. Десятилитровый термос с горячим кофе-молоком словно взорвался, выбросив из отверстий сладкий кипяток.

Снабженцу обожгло затылок, он бросился на дно траншеи. Горячая жидкость текла на шею, обжигала, он терпел, лишь перевернулся на бок. Его напарник, не такой быстрый в движениях, непростительно упустил секунды, он не хотел падать в размазанный взрывом труп русского, который лежал здесь со времен летних боев. Тело безвестного славянина давно истоптали, и запаха не осталось, торчали лишь обрывки ткани, кожи да искрошенные серые кости. Но напарник побрезговал ложиться рядом с русским, сделал два лишних шага и вдруг пронзительно вскрикнул.

На войне ненужная брезгливость обходится дорого. Пуля пробила добротную каску с заметным усилием. Она даже не звенела, а каркнула, словно расколотый толстый орех, уступая мощности разогнавшейся пули. Получилась мелкая аккуратная дырка с левой стороны и безобразная рваная пробоина с правой. Сплющенная согнутая пуля вынесла в пробоину клочья кожи, струйку мозга вместе с кровью, и все это брызнуло в лицо более осторожного солдата, лежавшего на дне траншеи.

А пулеметы догоняли падавшего снабженца, вскрыли термос с теплым гороховым супом-пюре, перебили шею и опрокинули в узкий лаз уже мертвое тело.

Штрафники стреляли и хохотали, будто сошли с ума. Сечка подсовывал Ходыреву новую ленту. Прокофий Глухов долбил очередной ход сообщения, желая похоронить там мертвых и живых. Воренок держал наготове запасную ленту и приговаривал:

– Так их уродов! Сладко жрать хотели… нажретесь от пуза.

Надым отвлекся от хозяйственных дел, взял прислоненную к стене винтовку и отсалютовал пять раз подряд. Стрелял и тонко выкрикивал непонятные слова горец Ягшиев. Его друг лежал все еще непогребенный, в этом грехе были виноваты германцы.

Саше Бызину попался ящик с осветительными минами. В полуденном солнечном свете шары на парашютах горели не ярко, словно тусклые фонари, но немцы восприняли салют как оскорбление. Русским пока не с чего радоваться и нечему салютовать. Разве что лежавшим в полях своим дивизиям, которых и похоронить не сумели.

На позицию штрафной роты обрушились серьезно. Шестиствольные установки выстреливали по шесть тяжелых мин кряду. Они падали где попало, колотили по земле, словно огромной кувалдой. Загорелась груда плотно утрамбованных шаров перекати-поля, которых набило в узкий овражек. Маслянистая трава горела, как порох. Туда добавили еще несколько мин, полагая, что подожгли склад. Одна из тяжелых мин расколола бронеколпак. Заползший туда штрафник сумел выползти лишь наполовину и поджал под себя ноги. Накрыло прямым попаданием небольшой блиндаж, где находился пулеметный расчет, погибли сразу три человека.

Мина полегче хрястнула по перекрытию командирского блиндажа. Кубышка Тоня сунулась под защиту Елхова, он погрузился в уютное бабье тепло и стал успокаивать санитарку:

– Со мной не пропадешь… не бойся.

Девушка еще крепче прижималась к отважному капитану. Ординарец Костя считал взрывы и стряхивал пепел с давно погасшей сигареты. Связист проверял линию и больше всего боялся, что ротный погонит его проверять еще и замолкшую линию.

Санитарка Маша мужественно оставалась с ранеными. В узком окошке сверкнуло пламя, посыпались стекла. Обожженный до костей боец сел и отчетливо произнес:

– Громим врага! Ура!

Он был не в себе и доживал последние минуты. Другой обгоревший рвался наружу. Маша пыталась его удержать, но даже касаться было страшно. От тела отваливались лохмотья омертвевшей плоти, кое-где виднелись округлости костей, омываемые ниточками кровеносных сосудов. У него прошло действие морфина, и, одурев от боли, раненый бесстрашно лез под взрывы.

– Господи, да что же это такое! – билась в истерике Маша.

Она находилась на передовой всего неделю. Вместо мужественных лейтенантов и капитанов, влюбленно глядевших на нее сквозь аккуратные белые повязки и намекающих на любовные чувства, творилось черт знает что. Обожженные сходили с ума от боли, а не кричали лишь потому, что хватили раскаленного воздуха и сожгли гортани.

Они не могли мочиться, страдали, а катетеры просто некуда было вставить. Лохмотья кожи стягивались, обнажая голые черепа с бешено бьющимися венами. Иногда они лопались. Маша с надеждой ожидала, что человек отмучается, но обреченные люди снова начинали дышать и знаками просили морфий. Одну упаковку кто-то украл, и она пожаловалась Маневичу, который ей нравился.

– Держи при себе за пазухой, – кричал он, оглохший от контузии. – Вот здесь.

Он сжал ей грудь, отдернул руку и смутился.

– Я поняла, – закивала Маша. – Давайте я вам ухо закапаю.

Маневич положил ей голову на колени, в ушах прохладно шуршало, что-то потрескивало.

– Правда, лучше стало?

– Правда, – согласился Сергей.

Раненный в голову боец снова сорвал повязку. Раны запеклись, его можно было принять за выздоравливающего. Но лицо опухло, стало зеленоватым, а вокруг шеи завернулась твердая на ощупь опухоль.

– В тыл хочет идти… к хирургу, – пожаловалась Маша. – Его уже связывали, а он вырывается.

Маневич подобрал автомат и стал выбираться из блиндажа.

– Вы приходите, Сергей, – крикнула вслед Маша. – Мне тут страшно. Все раненые такие тяжелые.

– У тебя подружка есть, управляйтесь вдвоем.

– Она капитана лечит.

К вечеру артиллерийская стрельба утихла. Немецкие снайперы с высот, пользуясь, что склоны хорошо освещены, вели редкий прицельный огонь. Саша Бызин, не отошедший от непрерывной стрельбы, послал наугад несколько мин. Труба небольшого миномета покрылась нагаром. Позиции, которые он менял, были завалены пустыми корзинами из-под мин.

– Угомонись, – посоветовал ему Борис Ходырев. – Умные башку не подставляют, а дураков своей трубой не защитишь.

Закурили. Пожаловались, что нестерпимо хочется жрать. Ноябрьский предзимний воздух был прозрачен, отчетливо виднелись заводские трубы на окраине Сталинграда. Кое-где лопались орудийные выстрелы небольшого калибра, раздавались очереди дежурных пулеметов. Уставшая за день армия отдыхала.

– Скоро морозы как следует ударят, – сказал Бызин. – У нас в Ульяновске снег выпал.

– Седьмое ноября скоро, – в тон ему ответил Ходырев. – Готовят, наверное, подарок фрицам.

– А мы в качестве легкой закуски. Вчера четыреста душ было, а сегодня, дай бог, полтораста.

В сумерках, наконец, принесли харчи, водку, махорку. Явилось отделение саперов во главе со старшим сержантом. Кормежка была на редкость богатой. Рисовая каша с кусками свинины, консервы, хлеб вволю, сахар, а водку Надым наливал по сто пятьдесят граммов сразу.

Ходыреву, Бызину вместе с их отделениями объявили сухой закон. Предстояло ночью дежурить и прикрывать саперов.

– Завтра по двести граммов налью, – обещал Надым, сам пропустивший поллитра, не меньше. – Кашу ешьте и водичкой с сахаром запивайте.

В командирской землянке собрались Елхов, Воронков, Маневич и Надым. На правах бывшего старшины затесался Прокофий Глухов. Бывший всесильный старшина, когда-то самый богатый человек в роте, сидел в уголке и аккуратно щипал лучину для печки. Хозяйственные фрицы приготовили заранее ящики с прессованным углем. Кубики размером с кусок хозяйственного мыла легко разжигались и давали ровное пламя.

Сегодня решили устроить нечто вроде торжественного ужина по случаю успеха и выполнения приказа. Санитарка Тоня, которая пошустрее, накрывала на стол и негромко напевала.

– Весело, что ли, Антонина? – непонятно усмехнулся Елхов.

Санитарки, действительно, испытывали облегчение. Двое тяжелых раненных умерли, двоих эвакуировали с наступлением темноты. В небольшом блиндаже санчасти было пусто, лишь пахло гарью. Раньше утра новые пациенты не предвиделись, и поэтому девушки решили временно забыть о войне.

Пламя в печке плясало на морщинистом, словно покрытом многочисленными шрамами хорошо выбритом лице Степана Елхова. Тоня невольно засмотрелась на мужественного капитана и вздохнула. Глухов наладил керосиновую лампу, бензин, смешанный с солью, трещал, выплескивая огоньки, но в блиндаже стало сразу уютнее. Тоня осмотрела стол, где нарезанная селедка соседствовала с открытой банкой сгущенки, а сливочное масло из офицерского пайка лежало мятым комком. Аккуратный Глухов хотел сделать замечание, но промолчал.

Он находился здесь лишь по молчаливому согласию Надыма. Старый уголовник, много чего переживший, умел сочувствовать обиженным людям. Пришла медсестра Маша, розовая, то ли с легкого морозца, то ли от того, что была совсем юная.

– Ты вот что, Прокофий, – кашлянул Елхов. – Буди саперов, пусть начинают минировать. Борька Ходырев и Сашка Бызин дежурят сегодня за нас, ты им поможешь. Ну, а мы слегка расслабимся, не возражаешь, Прокофий Юрьевич!

– Никак нет, – вытянул руки по швам бывший старшина, все еще ожидая, что его вернут и посадят за праздничный стол.

Не дождался и неуклюже полез в ночь, где уже заметно похолодало. В голове бродила обида. Пока всех кормил-поил, хорошим был, а вляпался в неприятность – проваливай к чертовой бабушке. В глубине души Глухов понимал, поступили с ним по-божески, могли еще разок накрутить штрафной срок, а два раза в штрафных атаках уцелеть невозможно. Лежал бы сейчас в яме, которую закопать толком не могут. Надым отлил ему водки, и Глухов с удовольствием сделал большой глоток. Жизнь не потеряна, нечего кваситься.

Воронков, подтянутый, сменивший прожженные штаны на новые, сидел в блестящей портупее, с медалью «За отвагу» на груди. Из остальных боевую награду, орден Красной Звезды, имел лишь Елхов. Под треск взорвавшейся вдали мины налили водки и выпили. Санитарке Маше не нравилось соседство старшего политрука. Он словно обволакивал, подчинял ее. Вложил в пальцы кружку с водкой, протянул еду, вкус которой она совершенно не почувствовала, а спустя короткое время снова наполнил кружку.

Повод имелся. За удачно проведенный бой Елхова наградили орденом Красного Знамени. Обещали награды и Воронкову, Маневичу, ну, и взводным. Маша осилила лишь половину водки, жадно запила водой. Костя-ординарец двинул по столу ближе к Маше закопченную сковороду с пшенной кашей и тушенкой.

– Кушайте, Маша, – собрал всю свою деликатность заводской оголец Костя. – Отец, бывало, нахлебается лишка, так он горячей кашей закусывал. За обе щеки наворачивал, а потому трезвел быстро.

Костя вежливо вытер и без того чистую ложку о рукав и подал санитарке. Маша ему нравилась, да и возрастом она была старше его на год, не больше. Маша казалась красивой и недосягаемой. От трогательных неразделенных чувств Костя снова вздохнул и напомнил:

– Кашу на смальце жарил и три луковицы очистил. Лук, он полезный.

Воронков пытался рассказать анекдот, но у Маши звенело в ушах от выпитой водки, юмор не доходил. Кубышка Тоня слушала Елхова и чувствовала, как громко колотится в груди. Надым подсмеивался над любовными парами, предложил перекур, чтобы девушки пришли в себя. Видя, что Воронков упорно не отстает от Маши, нахально перебил его:

– Тут вас письмо от жены дожидается.

По неписаным законам мужской солидарности такие вещи недопустимы, но Елхов засмеялся первым, подхватила смех Тоня и погрозила Воронкову ложкой, с которой слизывала сгущенку. С усилием усмехнулся и Воронков.

– Эко ты меня поддел, Афанасий! И сказать нечего. Отбивают у политрука красивую соседку – все средства хороши.

Он приобнял Машу за плечо, давая понять, что прозвучала всего лишь шутка, а единственный настоящий кавалер для девушки – это он, старший политрук отдельной роты. Остроумный, грамотный, умеющий развеселить девушку, как никто другой. Маша съежилась, Костя Гордеев шумно засопел у печки, а бледный, с отросшими пепельными волосами Маневич хрипло засмеялся:

– Хватит тискать девчонку, ну, ей-богу, противно. Она не знает куда от тебя деться.

Маша отодвинулась ближе к Надыму. Чтобы прервать неловкую паузу, Афанасий рассказал неприличный анекдот, громко посмеялся и незаметно поменялся местами, таким образом, чтобы Маша оказалась между ним и Сергеем Маневичем. Разговор пошел веселее, Тоня строила глазки Елхову и называла его Степа. Надым рассказывал историю о судьях и прокурорах, ругал тех и других, затем предложил выпить за дважды орденоносца, товарища Елхова Степана Матвеевича.

– Из всех командиров и начальников вас больше всех уважаю, – от души объяснял Надым. – Скажем, в нормальной зоне вы бы держали шишку и смотрели за порядком не хуже бывалого пахана… Справедливость, она везде ценится, и товарищ наш Сталин верно оказал доверие оступившимся людям.

Он запутался в слишком сложном предложении и закончил просто:

– За товарища Сталина! За товарища Елхова. Ура!

Маша больше не пила водку, а отхлебывала крепкий чай, который ей принес Костя Гордеев. Теперь он ревновал девушку к Сергею Маневичу. Хорошо знакомый с ротными делами, он знал, что Маневич тоже женат, но история у лейтенанта непонятная, то ли живут с женой, то ли нет, во всяком случае писем давно нет.

– Высокий тост поднимаете, товарищ Надым, – негромко обронил Воронков.

Политрук умел крепко выпить, но держал себя в руках. Сейчас он говорил очень спокойно, но без труда угадывалось, он готовится воткнуть шпильку штрафнику Надыму, которого незаслуженно возвысили, посадили за один стол с командирами, а он несет что-то несусветное, не подобающее по рангу. Ссора из-за молодой санитарки Маши грозила перерасти во что-то большее. Вдалеке простучала пулеметная очередь, и Елхов мгновенно воспользовался поводом:

– Воронков, Маневич – немедленно проверить.

– Есть, – преувеличенно четко козырнули оба.

– Маневич, обойдете посты и доложите о результатах. Старший политрук Воронков, оставайтесь с саперами до конца минирования.

При этих словах Надым и Маша переглянулись. Сначала ухмыльнулся новый старшина, следом неуверенно заулыбалась санитарка. Немногословный лейтенант ей нравился и скоро снова вернется в блиндаж.

– А Елхов-то, молодец, – шепнула ей на ухо Тоня. – Ловко он отшил политрука. Я слышала, кадр еще тот. К каждой юбке липнет. А Серега Маневич не такой, смотри не упускай.

– Все они такие, – неопределенно заметила Маша, но возвращения Сергея ждала с нетерпением.

Под ногами снова позвякивал лед. Подмораживало быстро. Ракеты взлетали справа и слева, тени скользили по черной земле, которая со дня на день ждала снега. То, что немцы предприняли за день всего одну вялую атаку, говорило об истощении сил. Наступление шло почти без перерыва с июня, два месяца не стихали бои в Сталинграде. По сведениям разведки, оборону на южном фронте города занимали второстепенные тыловые части, проходящие формировку, румынские батальоны, татарская конница, спешенная и сильная в ночном бою.

Посты не дремали. Непонятно, насколько реальным был приказ Елхова расстреливать на месте любого заснувшего на посту, но люди воспринимали его буквально. Безудержная атака в лоб, унесшая жизни двух третей личного состава роты, осталась позади, надо еще немного потерпеть, скоро всех отведут в тыл и вернут в свои подразделения.

Дежурные пулеметчики, и с нашей и с немецкой сторон, обменивались короткими очередями. Не потому, что жалели патронов, просто слишком длинная очередь давала возможность прицелиться снайперу и пустить пулю прямо во вспышку. Маневичу предстояло идти на крайний правый фланг, где располагался взвод Феди Колчина.

Получилось так, что три десятка уцелевших штрафников четвертого взвода занимали участок, соединенный с основными позициями роты всего лишь узким перешейком. Позади подпирало болото, продвинуться вперед не смогли из-за голого участка, где невозможно было закрепиться. Саперы обещали в конце ночи завернуть сюда и поставить хотя бы полсотни мин. Пока же они занимались минированием основного участка обороны.

Постояли, послушали вместе. Гряда высот темнела на фоне западного края горизонта, нагромождения холмов, откуда изредка доносились негромкие голоса. Спокойно, без надрыва перекликались часовые, шли какие-то земляные работы. Вдруг завыло, зазвенело. Странный пронзительный звук не затихал, но взвод Колчина не реагировал.

– Дрова бензопилой пилят, – объяснил маленький лейтенант. – Там в балках лес, а мы ивняк ломаем да бурьян в печки пихаем.

– А что, угольных брикетов не осталось?

– Бережем на праздник. Послезавтра Октябрьская годовщина. Хорошо бы водкой запастись, хотя фрицы спокойно поспать не дадут.

– За Волгой все леса техникой и людьми забиты, – делился новостями Маневич. – Могут ударить по фрицам в канун праздника.

– Дороги непроезжие, – возразил Колчин. – А тебе чего в блиндаже не сидится? Там у вас бабенки появились, небось передрались из-за них.

– Тебя вот проверю, гляну, что и как, и назад двину. Веселиться.

Мало кто видел, чтобы Маневич веселился. Улыбался, и то редко, когда обсуждал что-то с дружком Ходыревым.

– Чего Борьку в компанию не взяли? – ревниво спросил Колчин. – По рангу к вашей компании не подходит?

– Пусть за постами следит. Сержантов ни черта не осталось.

– У меня всего один, Луговой Максим. Бери боже, что нам негоже. Ходит, усы топорщит, отвернешься, уже прикорнул.

– А ну, где он там?

Вдвоем сделали внушение Луговому. Видать по всему, он хорошо употребил водки, его тянуло на сон.

– Макся, иди умойся, – посоветовал Маневич.

– Воды нет.

– В луже башку сполосни. Заснешь, ей-богу, пристрелю.

– Брось, Серега. Что я, не понимаю? Ротой все же командовал. Мне штрафного сроку всего три дня осталось, и снова в свой батальон.

Выглядел бывший капитан воинственно. Короткий полушубок был перепоясан трофейной портупеей, на поясе висел «парабеллум», автомат торчал из-под мышки. Деревянные рукоятки гранат выглядывали из-за широких голенищ трофейных сапог.

– Сапоги теплые, меховые, – похвалился Луговой. – И гранаты удобно носить.

– Отобьешься, в случае чего. Боевого опыта в достатке имеешь.

– Да уж пороху понюхал, – не уловил подковырки Луговой.

Попрощались, в общем, тепло. Впереди праздник, большинство штрафников амнистируют. Заканчивается слякотная осень, ударит свежий морозец, а с ним перемены к лучшему.

Маневич обошел посты, немного поговорил с Ходыревым и вернулся в блиндаж. Костя кипятил чай и слушал, как Надым поет непонятную песню:

 
Я знаю тайну и без гаданья,
Решетки толстые мне суждены.
Опять по пятницам пойдут свиданья.
И слезы горькие родной жены.
Таганка, зачем сгубила ты меня,
Таганка…
 

– Слышь, Афоня, хватит выть, – перебил старшину Елхов.

А Маша улыбалась Сергею Маневичу и не знала, чтобы такое сказать теплое и ласковое. Вместо этого она предложила:

– Давайте, Сережа, я вам чаю горячего с молоком налью.

– С удовольствием, – ответил воспитанный Маневич.

Санитарка Тоня сходила узнать, имеются ли раненые, и, вернувшись, нырнула под бок Елхову. Капитан слегка пошевелил ее кудри и, делано зевнув, объявил:

– Ну, мы в другой половине устроимся. Устал я что-то. А вы тут сами разбирайтесь.

Надым тоже ушел. Костя Гордеев без нужды копошился возле печки и ревниво следил за Маневичем и Машей. Он не хотел оставлять их вдвоем. Чтобы не заснуть, Костя в очередной раз вышел на улицу, зевнул и долго смотрел на яркие ноябрьские звезды. Ночь была тихой, если не считать стрельбы на окраине города и редких осветительных ракет.

Когда он вернулся, Сергей Маневич и Маша целовались. Мгновенно отпрянули друг от друга и сделали вид, что скучают. «Ну-ну, – злорадно размышлял Костя. – Развели любовь, а кругом война. Невтерпеж им…»

Тихо и безмятежно мерцали звезды. Одна из многих ночей войны. Уже дважды сменились посты, слегка вздремнул и снова проснулся Борис Ходырев. Зябли ноги, и он решил пройтись. В прифронтовой зоне не кричат петухи. Их, в основном, съели, а кто поумнее, спрятались. Темнота осталась такой же вязкой, но звезды на восточной части неба вроде бы потускнели. Борис поглядел на часы, светящиеся стрелки замерли где-то возле шести. Скоро и правда рассвет. Его внимание привлек негромкий шорох, там, где особняком располагался взвод Федора Колчина.

Пойти глянуть? Пожалуй… Он толкнул Сечку, умудрившегося задремать стоя у пулемета, и зашагал вдоль траншеи. Воронкова, спавшего в блиндаже, он трогать не стал. Причин для беспокойства пока не было.