Текст книги "Озарения"

Из раннего

Было

Он позвонил поздно вечером. Поздние звонки всегда неприятны, вызывают тревогу и долго не дают уснуть.

– Здравствуй, Николай, у меня к тебе разговор есть, – в трубке звучал уверенный, чуть хрипловатый голос Сергея.

После двух-трех незначащих фраз, он осторожно перешел к делу: «Ты слышал о Прокоповиче? Никогда бы не подумал, но сам понимаешь, факты – упрямая вещь».

– А почему ты Левку называешь по фамилии? – удивился я.

– Ты что, ничего не знаешь? Я всегда уважал Льва Александровича, но сейчас такая обстановка, нельзя расслабляться. Да не прикидывайся, ты не хуже меня понимаешь. Есть мнение… в общем, нам сообщили, что он замешан в одной скверной истории.

Я, как ответственное лицо, обязан отреагировать. И принять меры.

– Слушай, Серега, ты совсем рехнулся или выпил лишнего? О какой истории ты говоришь? Забыл что ли, как он тебя раненого на себе пятнадцать верст тащил? Неужели ты думаешь, что Левка способен на какую-нибудь подлость?!

– Знаешь, что! Я привык доверять компетентным органам и не позволю прикрываться врагам своими прошлыми заслугами. И потом, когда это было?

– Как ты можешь такое говорить, опомнись, Сергей?! Ведь возможна ошибка, надо поговорить с ним. Не может такой человек быть подлецом. Какой-то дурак или негодяй наплел, а ты и поверил, да?

– Послушайте, Николай Андреевич, не советую вам поддаваться эмоциям, не советую бросаться необдуманными словами и обвинениями. Мы не в бирюльки играем. Не советую.

– Знаешь, что, я не желаю с тобой разговаривать в подобном тоне. Всё, иди к черту! Но трубку я положить не успел, потому что он резко сбавил тон и как-то мягко, даже вкрадчиво и как бы с сожалением, сказал: «Ну что ж, видимо зря я поручился за тебя два года назад, ведь предупреждали же меня товарищи. Видно не получится у нас с тобой разговора».

Какая-то сила удержала мою руку, и я не бросил трубку на рычаг. Вспомнилось, как два года назад меня обвинили в порче оборудования в нашем цехе. Дело было ерундовое, перегорела проводка на одном участке, в результате вышли из строя два старых станка, потом их починили. Я давно говорил начальнику цеха, что проводка старая не рассчитана на большую нагрузку, но он только отмахивался, – некогда, мол, план гнать надо, да и саботаж припишут, не дай Бог. А потом сам же и выступил на собрании, на меня все свалил.

Да, если бы не Сергей, туго бы мне пришлось тогда. Я тогда ему, как раз, проводку в погребе делал, по дружбе. А Левка тогда почему-то отмалчивался, хмурый сидел. Кажется, у него что-то дома не ладилось, не помню.

– Какой-такой разговор, еще? – буркнул я в трубку.

– Сугубо важный. Обсудить надо всё. На счет Прокоповича. Мы тут письмо коллективное готовим, надо подписать.

– Что за письмо? Ты что, сдурел? Не собираюсь я подписывать никаких писем, понял?

– Ну, как знаешь, потом может быть поздно. Я же о тебе забочусь, дуралей, по-дружески. У тебя ведь семья, подумай, Николай, – тепло и слегка тревожно сказал он и положил трубку.

Заснул я под утро. Все вспоминал, как мы втроем уходили лесами от банды Пахома. Наш дозор нарвался на них неожиданно. У Сергея были прострелены обе ноги, а у меня в плече сидел осколок. Левку тоже зацепило в голову, но он держался и всю дорогу, пока на наших не вышли, тащил Сергея на себе. Потом Сереге благодарность объявили от имени комдива. Давно это было, больше пятнадцати лет прошло.

Временами снилось мне, будто бежим мы трое по дороге, кругом ямы, лужи, из сил выбиваемся. За нами гонятся с криками, стреляют вдогонку, вот-вот настигнут. Сергей поскользнулся, упал прямо в лужу, Левка весь в крови, тащит Серегу на себе, а он вроде и не раненый вовсе, а только усмехается хитро и мне подмигивает. Я хочу что-то крикнуть, но не могу ни слова сказать, ни рукой пошевелить.

Проснулся я в холодном поту. Прихожу на работу. В многотиражке письмо коллективное. То самое, о котором Сергей говорил. Гляжу и понять ничего не могу – подпись моя стоит, хоть и не первая, в самом конце списка. Скомкал я газету и к нему в кабинет. Там как раз бюро заседало.

Я стал кричать что-то, а он так на меня посмотрел, что я прямо опешил. Вы, говорит, гражданин Смирнов, под суд захотели за порчу казенного имущества и саботаж?

Тут же сидел какой-то человек в полувоенном френче, он спокойно и уверенно посмотрел на меня в пол оборота и говорит: «Пожалуйста, выйдите, мы вас пригласим».

Не знаю, как это получилось, только я не потребовал убрать мою подпись. После этого видел Лёвку всего один раз в коридоре, но он мельком глянул на меня и прошел мимо.

Больше мы не встречались. Слышал, работает где-то в леспромхозе, после освобождения.

1988 г.; 2014 г.

Так не бывает…

Звонок в дверь показался Сергею Петровичу таким резким и неожиданным, что он невольно вздрогнул. Он уже четыре месяца ждал этого звонка, ждал почти каждую минуту. Это началось через несколько дней после собрания, на котором его исключили из партии и перевели из конструкторского бюро в разнорабочие.

И зачем он взялся защищать Ивана Антипова? Ведь говорили же, что есть данные, изобличающие Ивана. Но тогда Сергей Петрович и мысли не мог допустить, что Иван может оказаться не то, что предателем, но вообще, что он способен на что-то плохое. Вредительство, там или в этом роде. Даже мысли подобные приводили Сергея в негодование. Конечно, Иван – мужик прямой, мог сказануть чего сгоряча, но чтобы «вредитель»? Ни за что!

Кто только придумал такое слово для людей, оно скорее к насекомым подходит. Когда надежды на то, что «там разберутся» не оправдались, Сергей все чаще стал думать об этом, невольно вспоминал подробности их разговоров, злился на себя, ругал себя мысленно, и нет-нет, да проскальзывала подлая мыслишка: «Не может быть, чтобы ни с того, ни с сего… Черт его знает… Опять же факты – упрямая вещь, сейчас все так говорят». «А ведь Иван обучил меня азам чертежного дела, когда-то. И устроил в КБ», – вертелась мысль.

Но тут же он опять вскипал – какие, к черту, факты?! Где они? И вот, теперь его очередь. Ему было стыдно себе признаться, но он боялся. Боялся все эти долгие дни и ночи после собрания. Он, которого не испугали казематы и кованые сапоги жандармов, видевший в бою Фрунзе, теперь боялся.

Ощущение стыда усиливалось еще и оттого, что он внутренне не то, чтобы сдался, а подчинился какой-то невидимой слепой силе, он это чувствовал всем своим существом. Однажды у него даже мелькнула мысль, о том, что это была за сила… против такой силы, не устоит никто, – так он всегда думал. Но раньше, он шел вперед в одном строю с этой силой, а теперь? У него так сжалось все внутри и слегка затряслись руки, что он поспешил подумать о чем-нибудь другом.

Но снова и снова, бессонными ночами, Сергея жгла и томила мысль, – неужели я сдался? Он понимал, что подчинился не партии, не партийной дисциплине, а чему-то такому, что он не мог назвать, осмыслить, какому-то неотвратимому прессу, который мерно и уверенно опускался на него и вдавливал в землю, не спрашивая его ни о чем, не оставляя ему возможности оправдаться, подавляя волю, превращая в простейшее насекомое.

Несмотря ни на что, он считал себя настоящим коммунистом, верил в партию и в великую цель мировой революции. И одновременно его мучила неотвязная мысль: «Почему? Почему так все получается? Почему Иван, его боевой товарищ, – враг народа? Почему, почему?!»

Когда в дверь еще раз позвонили, он сначала весь вздрогнул, а потом почувствовал какое-то успокоение, кончилась медленная пытка ожиданием, кончился мучительный период, когда в душе сменялись – негодование, растерянность, страх, надежда на то, что все само собой образуется и много еще чего…, что и высказать-то не сумеешь…

Вновь прозвенел звонок, и Сергей Петрович решительно шагнул к двери. На площадке стояла тоненькая девушка, почти ребенок, как ему показалось в первую секунду. Это было настолько неожиданным, что Сергей растерялся. Они стояли и молчали. Девушка переминалась с ноги на ногу, но потом решительно шагнула в квартиру, заставив Сергея сделать два шага назад.

«Что вам угодно, кто вы?» – скороговоркой пробормотал Сергей и почему-то рассердился. Наверное, ему стало неловко за свою слабость и страх, и он добавил: «Мне… некогда…». Начал он говорить строго, почти с раздражением, а закончил фразу задумчиво и отрешенно. Он вдруг подумал, что все, что бы он теперь ни делал, не имеет смысла, ему некуда идти и нечего делать.

Вдруг девушка вскинула на него взгляд и на одном дыхании выпалила: «Я пришла к вам, я решила…, в общем, я не уйду, я…». Она сбилась, покраснела, потупилась и сделала движение, чтобы уйти. Сергей ничего не понял, он, казалось, вообще потерял способность что-либо понимать.

«Господи! Так некстати, надо все обдумать. Надо обдумать…» – вертелось у него в мозгу. А что обдумать, он и сам не знал. Девушка всхлипнула и бросилась к выходу. Это резкое движение заставило его очнуться. Он неожиданно быстро выскочил вслед за своей нежданной гостьей.

«Куда же вы? Стойте, стойте, я прошу вас!» Он крикнул каким-то не своим голосом, слабым и пронзительным. Так, наверное, кричит утопающий, хватаясь за последний шанс к спасению.

Она остановилась и, закрыв лицо ладонями, зарыдала, уткнувшись лбом в побеленную стену коридора. Вся ее фигурка была наполнена таким отчаянием, такой безысходностью, что у Сергея защемило сердце, как тогда в тифозном бараке, когда он в последний раз увидел жену Машу. С тех пор, он старался подальше запрятать в душе свое горе.

Он вспомнил, что ровно неделю назад ему исполнилось тридцать шесть, а он и не заметил. Девушка была похожа на горько обиженного ребенка, слегка вздрагивала, утирала слезы и шмыгала носом. Сергей Петрович осторожно взял ее за плечи, повернул к себе.

Она, уткнувшись ему в грудь, продолжала тихонько всхлипывать. «Ну что же вы, не надо, прошу вас», – говорил он виновато, – Ну пойдемте, выпьем чаю, вы совсем замерзли. У меня как раз день рождения, есть повод отметить. Да, ведь новый год скоро! Он помог ей снять пальто, провел в комнату. Девушка была красивая, каштановые локоны рассыпались по плечам. Простое платье из холста и шаль, легкие старенькие туфли не по погоде.

– Ну, расскажите же, как вас зовут, кто вы?

– Я, Маша Антипова, вы меня, наверное, не помните, а я о вас много слышала от отца, видела вас четыре раза. Вы к нам домой приходили. Она опять покраснела и наклонила голову вперед, спрятав глаза, полные слез.

– Маша? Маша… А, так вы, оказывается, дочь Ивана… Алексеевича! Да, припоминаю. Вы так выросли, даже странно.

Тут же он вспомнил о своем положении, о том, что за ним могут в любую минуту прийти. Надо было отправить девушку домой или к родственникам, все равно куда, здесь ей было не безопасно. Лишь бы э т о произошло не на ее глазах.

– Ну вот, что, Машенька, пейте чай и я вас провожу домой, а то сейчас уже поздно, темно. Здесь вам оставаться не нужно, я вам потом все объясню. Он с удивлением, подумал, что свободен, пусть пока, но ведь никто же не заставляет его сидеть дома и ждать, когда за ним придут. Подождут, если очень уж надо. На него напало даже озорство, лихость. Под взглядом этой девчонки, симпатичной молодой девушки, он почувствовал себя снова молодым, сильным, как тогда, в двадцатые годы.

Но тут же, с горечью вспомнил свою Машу. Только теперь он начал понимать смысл слов, сказанных на одном дыхании Машей, которая сидела теперь перед ним и смешно пила чай из блюдца. Она шла к нему, ее глаза говорили о чувствах, бушевавших в ее маленьком горячем сердечке… И все же, он обязан увести ее отсюда. Неизбывная тоска пронзила ему сердце. Он собрал волю в кулак, постарался казаться спокойным и деловитым.

– Ну что ж, Машенька, пора идти, – сказал он бодрым и немного фальшивым голосом.

– Я не могу туда возвращаться, я теперь одна, каждую ночь вижу во сне, как уводят папу. Он говорил: «Найди Сергея, он поможет.»

– Я теперь совсем, совсем одна, – повторила она и снова заплакала, одна слеза даже капнула в блюдце с чаем.

В дверь отрывисто позвонили. Сергей Петрович непроизвольно дернулся, побледнел. Маша озабоченно посмотрела на него и встала, вытирая слезы платочком и кончиками тонких пальцев.

– Нет, нет, я сам. Я открою. Скажете, что вы здесь случайно, а то и вам худо придется.

Звонок нетерпеливо трезвонил. За порогом стоял сосед, Аристарх Филимонович. Он возбужденно размахивал руками и быстро-быстро что-то говорил. Оказывается, кто-то бросил окурок и под лестницей загорелись куски старого картона и другой хлам. Сергею Петровичу стало смешно, он нервно рассмеялся, чем привел в замешательство добродушного толстяка соседа, вместо помощи, встретившего такое странное веселье.

Минут через двадцать с пожаром было покончено и Сергей, смеясь, рассказывал Маше о мелких перипетиях ночного происшествия. Он так смешно изображал недоуменного соседа, что Маша не выдержала и пару раз прыснула в кулачок.

Он смотрел на ее карие, с озорным блеском глаза, то и дело вспыхивающие из под больших, ресниц, на разгоревшиеся щечки с ямочками, вишневые полные губки. Ему стало так хорошо, уютно, тепло. Все его беспокойство отступило, ушло куда-то вглубь. Долго они так сидели, молча, и смотрели друг на дружку. Изредка кто-нибудь из них начинал говорить, но разговор обрывался на полуслове, хотя казалось, что он продолжается без слов.

– А знаете, Маша…, – начинал он.

– А? Что? – как бы очнувшись, говорила она.

Она как будто ждала от него каких-то важных слов и одновременно боялась их услышать.

– Да нет, я просто хотел сказать…, – он замолкал, глядел восхищенными и удивленными глазами на Машу и они вместе счастливо улыбались.

Странная фраза витала у него в голове, хотелось ее высказать, но она продолжала накатывать и уплывать внутри: «Нет, не может быть! Такое счастье!… Нет, так не бывает…» Но постепенно тревога возвращалась к ним обоим и, казалось, копотью оседала на побеленных стенах.

– Маша, я должен вам сказать, что мое положение…, что я не знаю когда, но… в общем, вы должны знать, что…

– Я все знаю, – тихо, но уверенно сказала она.

– Как, вы знали, и все-таки пришли? Но ведь вас могут…

– Да, я знаю…

– Нет, все-таки вам необходимо срочно уйти, – закончил он твердо.

– Нет, нет и нет, я пришла к вам, я хочу помочь вам… Я уже взрослая, мне девятнадцать… скоро будет… в июле… мамы… два года нет… Да и не могу я туда возвращаться, там пусто и страшно, я с собой только портрет мамин взяла и немного вещей. Не прогоняйте меня! Пожалуйста… Я всё умею по хозяйству – и кухарничать, и стирать.

Весь ее вид, интонация, были так трогательны, что у Сергея ком подступил к горлу.

– Надо же, эта девчонка пришла ему помочь! Что же такое творится?! Дожили! А как же справедливость?..

Он резко встал из-за стола, нервно заходил по комнате. Остановился около девушки: «Машенька, девочка моя!» Сергей испытывал к ней благодарность, сострадание и что-то еще, в чем боялся себе признаться. Он постепенно возрождался к жизни, становился снова самим собой, чувствовал, что теперь готов выдержать любые испытания, страх превратился в азарт, он ощутил силы для борьбы с тем злом, которое покушалось на жизнь этой девчонки, которое угрожало ему и пыталось растоптать в душе самые святые чувства.

Он стал на колени и осторожно поцеловал ей руку. Маша тихонько, но твердо освободила ее и, вжавшись в спинку стула, тихо говорила: «Не надо… Что вы…». Она прерывисто дышала, по щекам ее катились слезы.

– Машенька, мы вместе уйдем.

Вдруг она вскочила и сделала два шага прочь от Сергея. Смотрела на него с какой-то мукой, с испугом и одновременно с жалостью.

«Я хочу, чтобы ты знал, она случайно перешла на «ты», что я давно чувствую к тебе…», – она сбилась и горько зарыдала.

В дверь снова резко, три раза подряд, настойчиво и уверенно позвонили.

– Ярославцев Сергей Петрович? – спросил лейтенантик с усами, как у Буденного, хотя рядом стоял дворник Хаким Ясаков, который привел сюда офицера вместе с двумя конвойными и двумя понятыми. Штыки солдат чуть поблескивали при слабом свете.

Когда его уводили, Маша, сдавленно крикнув, кинулась к Сергею. Конвойный невозмутимо и непреклонно преградил ей путь, и слегка оттолкнул ее, – Не положено, гражданка.

Сергей и Маша встретились взглядами.

– Я буду ждать тебя, – хриплым шепотом, чуть слышно сказала Маша.

Сергей кивнул: «Береги себя, девочка моя…»

Солдат в шинели и буденовке оттеснил его винтовкой: «Проходим. Проходим!»

Через полгода Маша простудилась и умерла.

1988

Верочка

Странная у нас была любовь. Звали ее Верочка. Наша часть была в десяти верстах от передовой. А началось все с бомбежки. Хотя бомба была всего лишь одна, шуму она наделала много.

Как на грех, осколком от взрыва разорвало полевую кухню, горячая каша, словно шрапнель, разлетелась во все стороны и основательно ошпарила бойцов новобранцев. Они тут же неподалеку лежали. Как крикнул кто-то: «Во-оздух!!!», так и попадали, кто, где стоял.

Некоторые от боли вскакивали и метались с горячей кашей на спине, на лице, а фрицы, на бреющем поливали нас из пулеметов. И помочь никак нельзя.

В то самое время лежал я в мелком окопе и как мог, прикрывал от пуль молоденькую радистку, только что прибывшую с пополнением. Вся-то защита, одна гимнастерка.

Когда немец улетел, мы еще лежали рядом и я вдруг увидел ее маленькие русые косички, торчащие в разные стороны. Несмотря на округлые плечики, она казалась мне девчонкой-подростком, испуганной и такой милой, как будто случайно оказавшейся в страшной сказке.

Мне почему-то стало смешно глядеть на ее съежившуюся фигурку и я, то ли из озорства, то ли от радости, что уцелел, легонько дунул на прядку ее волос, вьющихся над ухом. Молодой был…

Девушка еще сильнее сжалась и я, осторожно чуть-чуть прикоснулся губами к ее затылку. Она резко дернулась, отбросила мою руку, лежавшую у нее на плече, быстро вскочила и так глянула, я аж чуть сознание не потерял, острая и резкая боль пронзила от затылка до кончиков пальцев.

– Зацепил-таки, гад! – успел подумать о фрице. Когда очнулся, она, немного суетливо, но умело заканчивала бинтовать мне руку, а потом не отставала ни на шаг до самого санбата. Я, кажется, старался шутить, но видать у меня не очень-то получалось. Она так внимательно и по-доброму смотрела на меня своими сиреневыми глазами. Странно, я точно помню, что сиреневыми…

Два месяца я валялся в санбате, это было первое мое ранение, я сам-то был на фронте три месяца, сразу после училища связи. Она иногда прибегала меня проведать и мы незаметно подружились.

Рассказывала о своей коротенькой жизни – закончила перед войной среднюю школу, отец военкор – погиб в первые дни войны, маму с младшей сестренкой эвакуировали, а она пошла на курсы радисткой.

Я хвастался своими военными подвигами, придумывая их на ходу, она внимательно на меня смотрела и время от времени заливисто смеялась. Мы болтали наперебой.

Иногда я читал ей стихи, хоть и помнил их мало, а она читала распевно и душевно, бархатным голосом. А иногда мы просто сидели и молчали.

И так радостно, тепло было на душе, что хотелось петь, кричать и ходить колесом. Однажды я даже тихонько спел кусочек из какого-то романса. Перед войной у нас во дворе часто крутили на патефоне. Она еще больше смеялась, потому что я сильно фальшивил. И просила, чтобы я опять спел.

Да, что там, «подружились», она мне…, как родная стала! Но виду я, дурак, не показывал все шуточки, да прибауточки шутил. Она доверчиво улыбалась и хлопала своими большущими ресницами. Ее веснушчатое курносое личико было то задумчиво, то светилось тихой радостью.

Я был просто счастлив и не понимал своего счастья. Страшно было выронить, потерять… О том, чтобы поцеловать ее, я мог только мечтать.

Выписали меня в свою родную роту. Иду, радостный, по дороге даже незабудок нарвал, представлял, как Верочка улыбнется, сердце так сладко замирало, что думал, выскочит. На уме одно крутится: «Вера! Вера! Верочка!»

Но что за черт?! Опять – «воздух»! Падаю на землю, лежу. Тут наши ребята-зенитчики не подкачали – задымил поганец и ухнул носом в сопку. Еще двое сбросили свой груз и тягу.

Встал, отряхнулся, вижу, впереди бойцы копошатся. Иду и так не по себе стало, будто оборвалось что внутри и звон в ушах нестерпимый. Думаю, – вот дурень, отвык что ли, пока в санбате валялся? А у самого все так и ноет в груди, трясет всего, аж зубы стучат.

Вижу, как в тумане, Вера, моя Верочка, миленькая моя лапушка, никогда таких слов не говорил ей, лежит птичка моя, на боку, скорчилась, личико белое-белое, смотрит удивленно, одна рука вся в крови рану на животе зажимает, другую чуть на весу держит, вроде хочет отгородиться от солдат, что рядом стоят.

– Не трогай! – хрипит.

Стесняется, не дает себя перевязать.

Подскочил к ней, кричу не своим голосом, сам себя не слышу: «Верочка, родная моя!» А слезы бегут, бегут, не вижу ничего. Она узнала меня, рукой отталкивает и шепчет что-то, губами еле шевелит, не понимаю что.

– Сейчас, сейчас, – говорю, – потерпи, родная.

Разрезал юбку, озлился как то, сам не знаю отчего, кричу на бойцов, ругаюсь сильно, почем зря…

Каким-то страшным усилием воли, зубы сжал, окаменел весь внутри, ничего не понимаю, схватил у бойца бинт, руки сами по себе, перевязываю ее, а она что-то шепчет… и прямо в душу мне смотрит… Перевязал.

Говорю ей: «Я люблю тебя, Верочка, родная моя!» Она улыбнулась только самыми уголочками губ, сказала тихо-тихо, едва уловимо: «… и… я…». Закрыла глаза и потеряла сознание…

Доставили в медсанбат. И сразу в операционную. Назавтра Верочка уже улыбалась, только бледная была очень и слабенькая, как былиночка. Улыбка была такая, что сердце немело от одного взгляда на нее.

Сунулся я было к военврачу, но он гаркнул и выгнал меня из операционной. Он с утра до вечера безнадежно кромсал израненные тела молодых солдат, в надежде спасти их и хоть что-то для них сделать.

Еще вчера они смеялись, курили и шутили, письма домой писали перед боем… Медсестра сказала, что все будет нормально, если не случится заражения. К вечеру Верочке стало хуже, она как будто спала, еле дыша.

Вышел из палатки, стыдно вспомнить, нашел хирурга военного, схватил его, даже пуговицы от халата отскочили. Халат с бурыми пятнами крови. Кричу ему диким шепотом: «Спаси ее! Спаси!» Он в ответ кричит запальчиво, страшно выпучив воспаленные глаза: «Нечем! Нечем лечить! Ничего нет!»

Потом мы вместе с ним курили, около сан палатки, я видел капли пота на его сером лбу и такой взгляд, что верил ему.

Сердце разрывалось в ожидании, а я стоял и видел все как в тумане, только ее глаза удивленные… совсем рядом… Верочки моей ненаглядной, глаза, прямо в меня смотрели.

До утра просидел с ней рядом. Иногда мне казалось, будто лечу я над полем, смотрю сверху на фигурки военврача и санитарок, на палатки с красным крестом, на поля, окопы… солдатики ходят малюсенькие, как воробьи.

А она будто смотрит на меня и говорит: «Ты живи, пожалуйста…, обещаешь?..»

– Верочка!… – звал я ее и не было ответа…

С утра ее увезли в операционную.

Не хотел верить, но чувствовал, – что-то страшное и непоправимое происходит в эту самую минуту.

Не пустили меня к ней.

Когда узнал…, так пусто в груди сделалось…

Больше я ее не видел… никогда…

Вот такая история, братцы…

1987 г., 2014 г