Текст книги "Озарения"
Автор книги: Владимир Пироцкий
Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Просто работа
Здравствуйте, проходите, пожалуйста. Вижу, вы немного удивлены? На работе я всегда фартук ношу, привычка. Кстати, жена вышивала.
Уютный кабинет, свежий воздух, приятная музыка, что еще нужно человеку для счастья…
Что-нибудь хотите, выпьете? Чай, кофе, потанцуем? Извините, шутка старовата. Желаете принять душ? Прилягте на кушетку, процедура стара как мир, отработана до мелочей, да и процедурой то ее не назовешь. Пара секунд, не более, чистая формальность. Вы читали Фромма? Просто по звуковой ассоциации спросил. Некрофилия там, всякое такое. Нет, не попадалось? Да и то правда, зачем нормальному человеку эти глупости. А музыку любите? Шопен, например, ну я не знаю… похоронный марш, что-ли. «Нечеловеческая музыка». Так еще дедушка Ленин говорил, да?
Можно и помолиться, если желаете. А помедитировать?! Да, рекомендую вам перед процедурой немного отдохнуть. Но можно и сразу, как вам будет угодно. У нас учреждение класса люкс, недавно получили переходящий вымпел ударников труда, финансирование приличное, есть конечно издержки, но где их не бывает. То электричество отключат, то воду, даже смыть бывает нечем!
Но это наши коммунальщики – раздолбаи, коррупция, да не без того, на заточке инструмента экономят, сволочи, извините за мой французский, да и то сказать, трубы проржавели, у меня стаж работы, знаете какой?
Ой, столько не живут, как говорится. Я еще в детстве папе помогал, ну там, по мелочи, в основном только наблюдал, интересно же.
Кстати, меня давно интересует, что думает человек после процедуры и думает ли? Не знаю как это можно было бы узнать, ведь, по сути, сама процедура и предназначена для того, чтобы окончательно прекратить думание.
С другой стороны, известны случаи, когда курица и даже человек, продолжали двигаться после процедуры. Хотя движение и думание конечно различаются, но в каком смысле? Ладно, если что, даст бог, потом расскажете.
Впрочем, как известно, меньше знаешь, крепче спишь. Ой, извините, кажется я вас совсем утомил. Что же вы стоите? А это что, слезки? Прекрати!
Я же предлагал вам прилечь. Тише, тише.
Процедура – простая формальность, протокол. Вы же понимаете.
Давайте уже не будем затягивать, приятно было с вами побеседовать. Ни о чем… не беспокойтесь, вспомните что-то приятное. Таак, ага…
Прилягте, прилягте, посмотрим, может быть сегодня вообще ничего делать не будем. Вам удобно?
Примерим ремни, проверим. Они необходимы для фиксации, простая формальность, техника безопасности, знаете ли. У нас с этим строго. Отлично, так, так, вы мне помогаете, спасибо. Теперь ноги фиксируем. Вам не туго? Мне приятно позаботиться о вас, поверьте, вам же будет лучше.
Ложите э… кладите голову вот сюда, отлично. Придется немного потерпеть. Всё продумано, всё ради вас, вы же понимаете… закрепляем.
Повязочку на глаза. Раз! В каком ухе звенит, ась?
На кнопочку нажмем. Ап! Два!
Вжиик! Три!!!
Оп, ттвою мать! Точно в корзину.
Таак… четыре двести семьдесят, запишем.
Обрызгало немного. Но ничего, это не страшно. Вот для этого и нужен фартук.
Ну, всё, финита.
Слава богу… Что?
Что вы говорите?
Свят, свят! Да ну, на…
Это же невозможно!
Откуда здесь зеркало?! Какой идиот повесил?
Почуудилось… Чур, меня! Померещилось…
Фу-у… Утомился немного. Пора домой.
* * *
Палач закурил, задул спичку, бросил в ту же корзину с опилками. Откинулся в кресле. Затянулся… Прикрыв глаза, выпустил колечки вверх.
Через две минуты затушил сигарету о внутреннюю поверхность корзины, вытер руку о фартук, снял его и бросил в корзину. Нажал кнопку дежурного.
Тщательно вымыл руки и освежил лицо. Вытерся чистым вафельным полотенцем. Сбрызнулся лосьоном. Машинально понюхал пальцы. Нет, всё нормально.
– Кто-то же должен делать свою работу, – устало и удовлетворенно сказал он.
Выключил софиты, аппаратуру, включил защиту, вышел в предбанник и защелкнул дверь кабинета с табличкой «Бокс № Г36».
Вошел в фильтрационный лифт на уровне «минус семь». Сканирование, мягкий подъем на первый этаж.
Вышел на парковку, водитель сидел за рулем авто, спиной к нему.
Уселся поудобнее на заднем сиденье.
– Домой, – добродушно сказал он и откинулся головой на спинку кресла.
1988; 2024.
Поз дно
Сибирский рэп
Мы уже привыкли почти.
Всюду морок непонимания.
Настоящая боль и беда
придут без стука, без напоминания.
Зима, белый снег, а в пять уже сумерки.
Будто солнце украли! Сыграем в жмур ки?
Всё путем, но дайте немного солнышка!
Нельзя же так, я не просто устал, а дошел до донышка.
Эх, тоска без душевных слов,
без правды глаза в глаза.
Неуютно и холодно врать,
да бояться не то сказать.
Не спасает уже молчанье —
без души, равнодушное, гордое.
Как веревка над пропастью,
тлеет шнуром бикфордовым.
Ох, как надоело быть добрым, простым и внимательным.
Улыбаться и прятать свой взгляд, чересчур проницательный.
Кого-то случайно обидеть – легко!
Задеть, самому вдруг обидеться.
Лучше, ну их подальше, ты знаешь куда,
чтоб никогда не видеться.
Зубы сжать свои, в горло кляп,
до предела напрячь желваки,
чтоб не дай Бог чего.
Спрячу глубже свои чугунные кулаки.
Неудобно и глупо быть просто честным,
когда взгляд напротив, зашорен местью.
Всем подряд! За его дурацкую молодость.
Жизнь, овчинкой, как мордой об стол, съёжилась.
За свои неподдельные страдания.
За своё мучительное непонимание.
Его злые чужие глаза наполнены гневом и страхом.
Они бьют поддых и грозят весь мир перетра@ать.
Всех готов он смешать в клубок, своего и чужого,
Плюнуть первому встречному —
хуже выпада ножевого.
А кому и за что, по какому праву?
Без раздумий, топор злословия падает!
И хотя б на минуту ему, вроде, становится легче.
А дальше снова тупик. Ничего не радует.
Откуда ты взялся, куплет озорной, бесшабашный?
Тебе подпевает проснувшийся морок вчерашний.
Карточным домиком жизнь рассыпается,
Ничего хорошего не начинается.
На пути осколка оказался кто-то, брызнули слезы.
Теперь он затих, лежит в неудобной живому позе.
Кровь густой кока-колой течет
из пробитого пулей пластика.
И собака взъерошенная скулит
к нему безнадежно ластится.
А ему нормально и клево, уже ничего не важно,
Пусто там, где мысли терзали. И как-то влажно.
И не жалко ему себя, тихой осыпью мимо ползут вагоны.
А душа еще здесь? Или где-то там, в созвездии Ориона?
Эта рваная рана, теплый еще, беззащитный комочек,
Лишь мгновенье назад был живой, а теперь ничего не хочет.
Он был частью, лишь долю секунды назад, вселенной,
Она так хотела быть единственной, живой, бесценной.
Невозможно вместить, неужели вселенная
навсегда распалась?..
Столбняком безнадежным ответ,
– Ничего не осталось…
А тот, который напротив…
Пусто в его глазах.
Поэтому надо быть терпеливым,
он, нехотя, может не то сказать.
Он не видит меня, открытыми настежь глазами,
Не понимает, зачем ему это всё, сейчас рассказали.
Взгляд его оглушен невозможностью видеть.
Подходи, если хочешь рискнуть,
попробуй его обидеть.
Ветер колет настырно щёки
Дым горчит, выедает сердце.
Дико танцует хохочущий грязный Джокер,
Где-то смеется и скачет случайное скерцо.
Взрыв и огонь! Покорежены плиты бетонные,
топорщится арматура,
Непоправимо и грубо кем-то оборвана
музыка – архитектура.
Отражается капля мира
в дымящемся зеркале гильзы, латунно-блестящей.
Кто-то взял себе право решать и карать,
будто он настоящий.
То, что было мгновенье назад
трепетным чувством, мыслью, живым дыханьем,
Запеклось неизбывным горем,
загублено грубым огня полыханьем.
И уже где-то там между Ригелем и Бетельгейзе,
в созвездии Ориона,
плачет, с нами навечно, страдающая Мадонна.
Вечно усталые жители, пассажиры метро,
глядят тревожно.
Что это там за звук? Бежать?
Сдвинуться невозможно.
Но нет, повезло пока,
облегченно выдохнули и вздохнули.
В кого-то другого, там далеко,
вошли звенящие пули.
Скользко, тошно в душе, боком иду, потерянный,
Слезы высохли в горле давно… сбита резьба и мера.
Кому и сколько страданий, горя, отмерено?
Какая там, к черту, вера?!
Кажется, пусто в груди и тоска неизбывная выиграла.
Но неужто и впрямь, душа умерла, начисто выгорела?
Земля ползет змеей из-под ног.
Навзничь! Бьёт, чужая и неуместная.
Жалит, бьется, зудит звонок,
Кружит мелодия, истошно пресная.
Зыбкая вслух тишина звенит,
вязкой сетью томит, нависшая.
Радость странна и нелепа, ядовито горчит,
будто вино прокисшее.
В мире испорченном, сером, где нет чести,
Подлость и зло навсегда вместе.
В мире, насквозь пропитанном ложью,
кажется, что уже ничего невозможно.
Где кроме зла и силы,
остались шальные пули,
которые совесть скосили.
Забрали все. И ничего не вернули…
Ну что? Напрочь! Еще одна…
Последняя? Основа…
Осколки мира, рвут сердца плоть,
но бьется оно снова.
Рассыпается память, спекшимся бурым песком,
если пнуть ее, походя, кованым берца носком.
Рушится карточный домик грез, смеха и сквозняка.
Разрываются жгучей молнией черные облака.
Гаснет лучик нежный от сердца к сердцу,
От души к душе.
Поздно… Теперь это просто мишень.
Смерть здесь всего лишь цифра,
в немыслимом вираже.
Счетчик несется бешеный вскачь
И-ни-че-го-не-важ-но-у-же…
Кто-то беспомощно курит,
на экране мертвая пустота рябит.
Чудится, где-то гуляет буря,
издалека свербит.
И не важно, кто мы и где,
есть мы еще, или нет.
Память измята болью,
В пламени, пачкой корчится, от сигарет.
2015
Ироническое
Сабля
Пенсионерское
Я себе саблю купил. Казалось бы, на хрена мне сабля? А ничего, думаю, может и сгодится когда. Времена нынче смутные, да и вообще, хорошая вещь в хозяйстве всегда полезна. Я хоть и пенсионер, а тачанки, блин, все же снятся иногда. И Анка пулеметчица… Да, нет, это я шучу, конечно… Хотя, сабля мне и напомнила молодые годы, а там и тачанки, и кони-звери, и девчата лихие, а главное – романтика. Вот за это я бы, ух …, хоть сейчас – гимнастерку, папаху, портупею и вперед! Хоть сейчас, – точно вам говорю.
Пересчитал пенсию, вижу, не обманули, обещали надбавку в честь нового года, ну и дали-таки. Вот и захотелось купить мне что-то из ряда вон выходящее. Под настроение эта казацкая шашка и подвернулась, «туды ее в качель». Это я в каком-то фильме слышал. А может и не казацкая, кто ж ее знает. Отдал за нее аккурат почти всю пенсию, а надбавку оставил за квартплату рассчитаться, на остальное еды закупил, может на пару недель и хватит.
Вот и сижу себе, кумекаю, куда ее повесить, саблю-то. А сабля, надо вам сказать, знатная, с гравировкой, рукоять резная, ножны с замысловатым рисунком – мелким как бисер и с серебряной нитью, может и златоустовской работы, загляденье, да и только. Из рукояти, шелковая кисточка свисает и так задорно качается при ходьбе, да на подвиги зазывает.
Только где мне ее носить-то, разве что по квартире своей и при закрытых дверях, чтоб соседка не заметила. Потому и решил повесить ее над своей кроватью, саблю-то. А если кто шутить станет, зарублю, ей богу. С места не сойти! Вот так, а не надо смеяться над ста…, пожилым человеком.
Я вообще-то, человек мирный, даже в армии не служил из-за плоскостопия. В детстве, конечно, любил фильмы про «Красных дьяволят», про буденовцев и прочее, потом «Белое солнце пустыни», Сухов, Тихонов-Штирлиц, ну и фильмов полста про войну отечественную. Все это теперь вспоминаю, как сплошной фон, без которого не мыслю свою жизнь. Прошедшую, почитай, но еще не совсем… Мы еще повоюем, господа хорошие! Есть еще, как говорится, порох… как там? Да не важно, главное, что сдаваться я не собираюсь, как «Варяг», понимаешь…
Ну, вообще-то, я все понимаю, и про международную обстановку, про враждебное мировое окружение, про козни капитализма, про расхитителей и тунеядцев внутри страны, но почему мне, такая пенсия полагается, что даже пулемет «Максим» на нее не купишь, это я никак не могу понять.
Да я бы в первых рядах пошел защищать идеалы, о которых мечтали еще отцы и деды! Если бы не поясница, блин, да не коленки. Хотя ноги вполне колесом, как раз для седла бы сгодился. Так ведь нет же, не зовут, ироды. Не допускают нас, пенсионеров, до серьезного дела. Только и остается, что с соседкой ругаться.
Если на трезвую голову рассудить, так я даже побаиваюсь иногда теперь, а вдруг зарубаю соседского котяру и саму соседку ненароком? Очень уж вредная она баба, я вам скажу.
Благо, что не пью уже восемь с половиной лет. Да и то сказать, одно утешает, что сабля-то не настоящая, а сувенирная. Но такая, блин, шикарная, на вид даже лучше настоящей.
А колбасу ею, скажу по секрету, рубить можно, если ножа нет. Я пробовал, немного зазубрилась, но когда в ножнах висит, этого не видно.
2017
Hände hoch
Святочное
В войну это было. Аккурат на святки. Забросили меня в тыл врага, по легенде. Будто я – раненый немецкий офицер, возвращаюсь по месту службы после госпиталя. Прихожу, значит в главную избу – там у фрицев штаб, сижу в сенях, жду. У крыльца часовой стоит со Шмайсером.
А флагов там фрицевских понатыкано на стенах! Мама дорогая! В центре стены портрет самого главного фашиста в упор, прямо на меня смотрит, усики топорщит и будто подмигивает мне. Вот, странно, фамилию его помню, а как зовут, забыл. Да и то сказать, на хрена мне его имя сдалось?
Двери в горницу открываются. Входит в сенцы дежурный офицер, адъютант генерала. Седой такой, гладко выбритый, подтянутый. Фельдфебель, одним словом.
Смотрит на меня подозрительно, но все же спрашивает по-немецки: «Melde deinen Rang». Кто мол таков, в каком звании. Представьтесь, битте-дритте.
Я сначала хотел представиться по полной форме, как выучил перед заброской к врагам, набрал уже воздуха, чувствую себя неуютно, потому что не привык врать, но я же здесь на задании. Врать врагу даже положено.
Только собрался отрапортовать, открыл рот… но понимаю, что я забыл… забыл, как меня зовут! Ну точно не Штирлиц… Не только свое имя немецкое и звание по легенде, но и то, как меня зовут на самом деле. Стою, переминаюсь с ноги на ногу секунд пять, холодный пот прошиб, пытаюсь что-то сказать, но не понимаю ничего, всё как в тумане и как-то неудобно перед человеком, немцем этим.
Серьезный такой, строгий, готовый в любой момент поднять тревогу и выхватить парабеллум, но ждет пока… Напряжение растет… Мне не страшно. Но так неприятно забыть свое имя… Что делать? Scheiße! Это-то слово я помню.
– Sprechen Sie! – пытливо так на меня смотрит адъютант, – Мол, говорите, говорите!
Я понимаю, что он говорит, но в ответ из себя не могу ни слова выдавить.
– Sollen wir still spielen? – говорит фриц, – то есть, что мы, будем в молчанку играть? У меня какие-то слова в голове вертятся – ферфлюхт кальт, генук, хенде хох, швайне, schnell-шнель, курка, яйки, млеко, я, я, нихт шиссен, гутен морген, und mein Murmeltier mit mir – «Мой сурок со мною» – всё не то!
Да, какого хрена?! Я – контуженный! Какой с меня спрос? Кричу ему: «Ich bin verkrüppelt!»
Смотрю так на этого Ганса, вызывающе. Щас ты у меня, – «Hitler kaput!», – заорешь. Раздражаться начинаю, соображаю лихорадочно, глаза вниз опустил, чтобы свою ненависть не раскрыть раньше времени…
Блиин!… Смотрю, а я в подштанниках на босу ногу и валенках на три размера больше, стою. И холода совсем не чувствую. Шарю за пазухой рубахи, а там ни аусвайса, ни нагана именного, только Сталин усы топорщит… И Маринка анфас улыбается. Чё делать?..
Фриц такой, медленно-медленно к кобуре руку тянет, как в замедленном кино. Я рубаху на себе рванул! Затылком чую – часовой затвор автомата передернул, но выстрела нет – заклинило патрон. Я его – валенком в нос, хрясь! Он на кота, что в сенях сидел, наступил, котяра такой сибирский мохнатый прямо фрицу на пилотку вскочил, когтями его рвет, шипит страшным голосом: «Scheiße!» Извините за его французский!
С насеста петух на адъютанта слетел, крыльями бьет, тот парабеллум выронил, пистолет на лету стреляет и прямо часовому в ногу.
Я адъютанта отталкиваю от двери, рванул ручку на себя, там большая горница с двумя окнами, генерал фашистский сидит за столом при параде, китель расстегнут, в руке сигара, на столе дорогой коньяк и блюдо с картошкой «в мундире», рядом денщик генерала, возле окон два автоматчика. По радио музыка орет – группа «Hände hoch».
У стола нога на ногу Тихонов – Штирлиц сидит в мундире и фуражке немецкой, в зубах беломорина. Сапоги начищенные сверкают.
Он ко мне бросился: «Где ты ходишь?! Жду тебя тут, как проклятый.»
Хриплым голосом шепчу ему: «Entschuldigung, товарищ штандартенфюрер! А как его по имени, ну никак не могу вспомнить!
Генерал ему кричит: «Max, wer ist noch da?»/ Макс, кто там еще?/
Штирлиц: «Herr General! Das sind unsere eigenen» /Господин генерал, это наши, свои./
Он мне: «Рядовой Сидоров, приказываю! Спасите радистку Кэт, с ребенком. С этими я сам разберусь, – кивает на генерала. Здесь до канадской границы двадцать минут бегом. Там у меня окошко есть», – дает мне осколочную гранату и выталкивает за порог горницы.
Я выпадаю в сени, а он захлопывает дверь изнутри. На меня всей тушей наваливается адъютант и замыкает железную хватку на моем горле. Часовой лежит в луже красного цвета и орет благим матом.
Я хриплю и лихорадочно соображаю из последних сил, – Где мне искать радистку Кэт?
В этот момент, за окном, ка-ак piz-da-net /жахнет/ из гаубицы! Аж стекла в избе посыпались! Крики, маты кругом! «Кони, люди, звери, э-эх!»
И только тут я осознаю с содроганием и радостью… Блиин!
Это у кого-то на кухне таз цинковый с бельем с печки гробанулся…
А поперек горла у меня кот соседский лежит, дремлет.
Фф-у-ух, как, все-таки, хорошо в своей родной общаге проснуться!
Просто кайф!..
2018
Общага
Страшная весенняя сказка
В одной комнате общежития жили Совесть, Ум, Скромность, Страх, Тщеславие, Подлость и ХэЗэ.
Все было ничего, пока не пришел Пян-Се Ц.
Он же, ПянсеЦ, он же, Пянсец, Песец, Пипец или просто Пиz… ц. Но об этом после. Все равно ведь он уже пришел.
Совесть была старая, даже застарелая какая-то, несовременная. Она вечно ходила, как в воду опущенная, иногда кряхтела и ворчала, но по большей части молчала.
В молодости она читала Канта в переводе с немецкого, ей нравилось выражение «Категорический Императив», но чем больше она вдумывалась, тем сложнее было совместить теорию и реальную жизнь.
Она старалась всегда быть чистой, но ее дразнили «чистенькой», обвиняли в том, что она надевает «Белое пальто», боится снять перчатки и замарать руки, стремится «таскать каштаны из огня чужими руками», «въехать в рай на чужом горбу».
В общем, ее хулители проявляли завидную изобретательность, а при ее чувствительности, это приводило к незаживающим ранам в ее душе. И конечно, ее мучили угрызения, стыд, нервозность, происходящие из ее натуры.
Иногда она даже ловила себя на мысли, что завидует тем, кто живет бессовестно. Это добавляло керосина в топку ее аутоагрессии, потому что она обнаружила в себе стремление наказать тех, кто нарушал законы морали и нравственности и ничего не могла с собой поделать, и это тоже тревожило ее совесть.
Она же не была гражданским судьей и сомневалась в своем праве быть судьей моральным. Она даже хотела поступить на юридический, но там был большой конкурс и надо было иметь блат в приемной комиссии.
В курилке шутили, что здесь собираются не для правосудия или восстановления справедливости, а для того, чтобы влиять на распределение благ в нашей общаге и чтобы не допустить всеобщей резни.
Даже «Золотое правило» стало для нее камнем преткновения. У нее появился вопрос, который ей некому было задать, а самой не хватало энергии и ума его обдумать: «Как измерить отношения, о которых говорится в Золотом правиле?» Ведь, чтобы относиться к другим та́к же, как ты хочешь, чтобы относились к тебе, надо сопоставить свое отношение к другим и отношение других к себе.
При этом, под отношением можно понимать чувства, испытываемые друг к другу или действия по отношению друг к другу, или то и другое. Понятно, что из чувств следуют действия, а действия порождают чувства. То есть, чувства и действия взаимосвязаны. Причем, одни и те же действия могут вызывать разные чувства у разных сторон, участвующих в отношениях.
Это окончательно исключает возможность сравнения отношений, ведь невозможно измерить отношения в единой системе единиц измерения для разных участников взаимодействия. Отсюда она делала вывод, что эти понятия и действия у разных людей несопоставимы и чреваты крайностями.
Например, один хочет, чтобы другой человек его понимал, а тот другой хочет, чтобы его любили. То, что для одного означает дружелюбие и доверие, для другого может оказаться признаком фамильярности или нарушением границ. Впрочем, о взаимосвязи понимания и любви говорил в свое время еще Конфуций.
А если между участниками есть стойкое взаимонепонимание, обусловленное расхождениями в их коренных убеждениях, это ведет к тому, что каждый будет стремиться заставить другого быть таким, каким тот не хочет быть или не может, или то и другое вместе.
Поэтому применять Золотое правило невозможно, так думала она. А если представить себе, всю сеть взаимоотношений людей и групп людей, где неизбежно возникают неразрешимые противоречия, задача регулирования отношений становится неразрешимой в принципе.
Со временем Совесть смирилась с неразрешимостью нравственных проблем, хотя и оставила за собой право пытаться их решать по мере поступления и в меру своих сил, а пока она замкнулась в себе и свела к минимуму свои проявления в мире, потому что каждый ее шаг оборачивался новыми муками и самобичеванием.
Самоуверенность из Отдела кадров нашей общаги, между делом сообщила Сплетне, работавшей там же машинисткой, что наша хваленая Совесть просто договорилась со своей совестью, то есть, сама с собой. Это ее не украшает, но хотя бы свидетельствует о ее практичности.
Самоуверенность, Сплетня и Справедливость сошлись во мнениях и испытали что-то подобное великодушию по отношению к жалкой жертве социума, как пошутил Сарказм, забежавший в Отдел кадров почесать язык и потешить свое самолюбие.
Беспринципность, Стяжательство и Упрямство, заведовавшие хозяйством в нашей общаге, конкретно намекали Совести, что она слишком много о себе понимает, что ее высокомерие доведет ее до беды, кто слишком высоко взлетел, тому будет больно падать.
Ум был тоже странноватый, с «не от мира сегосинкой», как говорили в восьмидесятые годы двадцатого века. Ум вечно все путал, усложнял сложное, упрощал простое, простое называл сложным, а сложное – простым. Все делал не по-людски, говорил много и подолгу, но его никто больше десяти секунд и не слушал, так что он никому не мешал.
Над ним частенько подшучивали, по пьянке иногда наезжали, но кончалось все мирно, максимум одним-двумя синяками отделывался. А все потому, что у него все было не вовремя и наоборот. Да еще и память дырявая была, как носок. Про него говорили, что он задний, зато крепкий. Может потому он и выглядел так глупо.
Когда он встречал нового человека, он представлялся не как Ум, а как Мудрость. Правда со временем, когда потерял несколько зубов, буква «р» тоже поте-ялась и это звучало не очень к-асиво, хотя ничего ст-ашного, но он решил снова вернуться к имени Ум.
Однако, Ум только для поверхностного взгляда выглядел простоватым и глуповатым. То, что он всю жизнь читал, накладывало свой отпечаток. Но Ум старался этот отпечаток спрятать или стереть, чтобы ему лишний раз не говорили: «Ты что, самый умный?»
Хотя, чтение и не гарантирует наличия ума, все же начитанность и знания необходимы для размышлений, ведь если и знаний нет, тогда вообще дело труба. С другой стороны, ходячий всезнайка без разума, годится, разве что, только для викторин на телеке, как тот самоуверенный персонаж, торгующий своей крохоборческой памятью и одетый в нелепую жилетку с сотней карманов.
Ум требует размышлений и развития, причем обычно это делается молча. С другой стороны, когда молчишь, можно и не думать, все равно никто не узнает. В нашей общаге говорили: «Промолчи, может за умного сойдешь». Ум это понимал, но иногда, увлекался и начинал размышлять вслух.
Страх его почти сразу же перебивал, восклицал «Ах!» и прикладывал указательный палец к своим губам. Ум быстро спохватывался и замолкал. Как пел один бард: «Промолчи – попадешь в первачи». Он еще о многом сказал и спел. И всё кончилось трагично. Но это уже другая история.
Ум не зря читал трактат Сунь-цзы и понимал, что войны лучше избегать, а побеждать противника надо, умело управляя им и используя косвенные средства, основанные на понимании стратегии. При случае, Ум мог козырнуть знанием Эффекта Даннинга-Крюгера, но ему хватало ума не распространяться долго на эту тему. Он интуитивно понимал, что здесь все не так просто, как некоторым кажется.
Но эти знания грели Уму душу и незаметно подпитывали его тщеславие и снобизм. К тому же, знания, почерпнутые из книг без их осмысления и применения, могут завести Ум совсем не туда, куда он направлялся. Как говорится: «Ума палата, да разума маловато». Поверхностные знания могут разбудить в нем Тщеславие, Гордость, Самодовольство и даже Глупость.
Но в нашей общаге жил не Большой Ум, а вполне компактный оптимальный Средний Ум и перечисленные выше личины в него не умещались, они жили в общаге сами по себе и считали себя самостоятельными фигурами. Они могли презирать Ум или насмехаться над ним и даже издеваться в определенные периоды истории нашей общаги.
И действительно, в последние лет тридцать или более, с Умом стали происходить странные метаморфозы, он давал всё больше поводов для сомнения в его адекватности.
Ум старался изменить мир, подверстать его под ту схему, которую создавали более ста пятидесяти лет назад теоретики коммунизма и социализма, он стал похож на велосипедиста, которому интересно не вращение педалей, а наблюдение за эффектами, возникающими когда велосипедист вставляет в колеса различные палки. Ум стал придумывать себе различные препятствия, мешающие ему думать, да и всем вокруг. То есть, Ум усердно пилил сук под собой.
Ум стал запрещать себе и другим использовать некоторые слова и выражения, чтобы кого-нибудь не оскорбить, он подменял привычные и точные слова приблизительными и многозначными, с удовольствием внедрял в общение эвфемизмы, развлекался феминитивами; при приеме на работу, устанавливал квоту на прием по надуманным критериям, тем самым искажал смысл отбора кандидатов. Он даже придумал термин позитивная дискриминация, хотя и давно, но в наше время это стало применяться все шире.
Ум не брезговал пейоративами в неофициальных разговорах в редакции общежитской многотиражки и в курилке. Он делал много такого, что вызывало недоумение у тех, кто руководствовался базовыми научными понятиями и здравым смыслом.
Ум, совместно с Фарисейством и Софистикой, придумал одну фишку, казалось бы, странную, но она вмиг обрела популярность. Эту фишку назвали Новой Этикой. Она окончательно смешала понятия, запутала общество и посеяла сумятицу в умах жителей общаги, усилила вражду между искусственно созданными группами жителей. Борьба за равенство привела к новому неравенству, борьба против дискриминации одних жителей усилила дискриминацию других.
Напрашивается мысль, что попытки скороспелых изменений в обществе оказываются односторонними и вместо гармонизации отношений между людьми и оздоровления общества в целом, приводят к еще большему хаосу, усиливают прежние противоречия в обществе и порождают новые. Ум додумался до пересмотра привычных понятий, характеризующих гендерные и другие различия, договорился со своей совестью о том, что он готов согласиться с теми, кого раньше считал своими злейшими врагами, использовавшими ум для планирования и совершения дел Зла. Ум ожесточился и дошел до того, что готов был оправдывать беззаконие и преследование по политическим статьям.
А ведь лет двести назад Александр Сергеевич Грибоедов предупреждал, что с Умом шутки плохи… Это объявили комедией, а сейчас, в наше постмодернистское время, смесь трагедии с комедией обернулась трагифарсом.
Так формировался в процессе жизни наш Ум, у которого не было своего дома, а была только койка в общаге, с которой его могли в любую минуту попросить, а точнее – дать пинка. Поэтому не удивительно, что наш Ум не блистал умом и старался не выпячиваться. Так же делали все жители общаги и внимательно следили друг за другом, чтобы никто не выпячивался.
Александр Зиновьев писал, что советских людей «…никто не оболванивал, не запугивал, не развращал…» они и «не считают себя оболваненными, запуганными, развращёнными. Советских людей вообще нет надобности подвергать такой обработке, так как они сами способны кого угодно оболванить, запугать, развратить. Это – их натура, и потому им приятно это делать как в отношении себя, так и других11
А. Зиновьев Гомо Советикус, 1981.
[Закрыть].»
Даже когда Ум высказывал разумные мысли, но выходящие за рамки бытового сознания, Скромность и Глупость хихикали у него за спиной, крутили пальчиком у виска, делая лицо: «Ну, вы же понимаете», цокали языком, качали головой и говорили: «Фу-у!»
Однако, Ум втайне искал себе единомышленников, которые помогли бы ему удовлетворить свое тщеславие. Ум дружил с Юмором и Иронией, которые жили вместе за ширмой в комнате, где жили еще Смех, Сарказм, Сатира и другие, но они вечно где-то шлялись и возвращались в комнату лишь под утро, обдавая пространство перегаром.
Ум, Юмор и Ирония втроем сочиняли коротенькие миниатюры, которые они называли «Фигушки в кармане». Там было обо всем и ни о чем, но массовой телевизионной публике нравилось, особенно когда Пошлость присоединялась к их компании и вкрапляла в текст свои шуточки. Она, по-свойски, регулярно захаживала к ним на огонек. Вроде мелочь, но и интеллигенции это нравилось, грело ее тщеславие, давало отдушинку подавляемой агрессии и аутоагрессии.
Одновременно с этим, они не упускали возможности направить острие иронии и сарказма против думающих людей, высмеивая их и выставляя в виде чудаков, а для массового потребителя добавляли щепотку площадного юморка.
Совесть однажды про эти «Фигушки» сказала, что в их шутках немного сатирки и туманных намеков, ложка плоского юморка, иногда чуть-чуть остренько, но безопасно про парадоксики нашей общажной жизы, иногда еще щепотка философийки и сарказмика. Фанаты наших юмористов обиделись, пообещали надавать Совести тумаков и посоветовали ей «заткнуть хлебало».
Попутно Ум изобретал различные способы борьбы с теми, кто пытался самостоятельно мыслить и высказать миру свои мысли, Ум топил их в потоке бессмысленной рекламы и информационного шума, придумал целую линейку скандальных шоу на ТВ и др. Он превращал информацию в дезинформацию, подтасовывал и умалчивал факты, перетолковывал их, перемежая ложь и правду, комментировал, вкрапляя правду в ложь и ложь в правду, игнорировал контексты и позволял себе другие интеллектуальные забавы, выхолащивая само понятие думания.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?