Текст книги "Cубъективный взгляд. Немецкая тетрадь. Испанская тетрадь. Английская тетрадь"

Ханс Бьерке

Она резко встала и вышла из комнаты на веранду. Там открыла сумочку, достала сигарету и закурила.

Я вышел одновременно с ней, постоял рядом, потом спросил:

– Что, тяжело?

Она посмотрела на меня… нет, не с ненавистью, но с чем-то близким этому чувству. С неприязнью, враждебно. Сжала аристократические губы (ее аристократичность просто бросалась в глаза – в движениях, во взгляде, в фигуре, в тонких щиколотках и длинных, выразительных пальцах) и почти выплюнула:

– Хватит! Обрыдло! Сколько можно?!

Из комнаты, откуда мы только что вышли, было слышно, как кто-то рассказывает о нацистских концлагерях, о зверствах, там творимых. Шел просмотр видеоленты, было это в Переделкино в доме у моих друзей-киношников, которые пригласили меня на обед с «немецкими гостями». Замечу, что меня часто приглашают на такие обеды/ужины, считая, видимо, что мое иностранное происхождение и умение говорить на «их языке», как в буквальном, так и в переносном смысле, должно позитивно подействовать на них, расслабить и успокоить их напряженные русской действительностью нервы.

В данном случае приглашен был господин Ханс Бьерке с супругой в надежде, что он, крупнейший деятель кино и телевидения, примет финансовое участие в предлагаемом моими друзьями проекте кинофильма. Именно с этой целью были устроены обед и последовавший за ним просмотр, с которого минут через десять после его начала сбежала супруга господина Бьерке Александра.

То, что сотворил Гитлер сотоварищи и при полнейшей, чтобы не сказать восторженной, поддержке немецкого народа, лично для меня представляет собой самое тяжелое преступление в истории человечества. И дело не только – и даже не столько – в количестве убитых и замученных людей, сколько в идеологической подоплеке происходившего. Этому нет прощения. И это нельзя предать забвению.

Надо отдать должное немецкой общественности, которая настойчиво и, можно сказать, с немецкой педантичностью и основательностью делает все возможное, чтобы память об этом преступлении не исчезла. О ней напоминают на каждом шагу: например, в том районе, в котором живет моя дочь, в Шёнеберге, то и дело на улицах попадаются небольшие щиты с указами гитлеровского времени: «Евреям вход в парк запрещен», «Евреям собираться группами запрещено», ну и так далее. Детям, родившимся через несколько десятилетий после гибели Третьего рейха, напоминают о нем на уроках истории. Когда я спросил своего внука, что ему и его одноклассникам говорят о гитлеризме (ему было лет 10), он ответил: «Знаешь, говорят, что виноват был не только Гитлер, не только нацисты, что виноват был немецкий народ, который поддержал Гитлера и нацистов». Да, я в курсе того, что несколько ранее я уже обращал ваше внимание на этот факт. Понимаю и то, что с точки зрения редактуры повторы излишни. Но я нарушу правила редактуры и повторюсь, потому что считаю сказанное бесконечно важным.

Я тогда мысленно снял шляпу перед немцами, перед немецкой школой. Ведь как просто было бы сказать: «Да, был злодей Гитлер, были злодеи нацисты, они были преступниками, они причинили миру, в том числе нашей любимой Германии, тяжелые страдания, за что и поплатились. Но это все в прошлом, с этим покончено». Но нет, не ограничились этим: виноват немецкий народ. И тогда легко ответить на некоторые трудные вопросы:

– Разве может народ ошибаться?

– Да, может.

– Разве может народ совершать преступление?

– Да, может.

– Разве народ может быть виноватым?

– Да, может.

– А как понимать выражение «Глас народа – глас Божий»?

– Пожалуй, лучше не задумываться над этим…

Я все жду, когда в России честно и во весь голос скажут, что Сталин был преступником, что большевики в разных своих ипостясях были преступниками, что они были виноваты в свершении тяжелейших преступлений, которые отбросили Россию на много десятилетий, но что виноваты в этом не только они, виноват в этом и русский народ, который восторженно поддерживал и самого Сталина, и созданную им систему. Я уверен, что когда-нибудь это случится, но дождусь ли?

Вернемся к нашим баранам, то бишь в Переделкино и к господину Бьерке с супругой.

– Хватит! Обрыдло! Сколько можно?! – с ненавистью, сдавленным голосом сказала она.

– Вы о чем? – спросил я, прекрасно понимая, о чем она.

– О чем?! О бесконечном раскаянии, о всеобщем осуждении, о Гитлере, о нацизме, ну, хватит, все сказано, мы все признали, мы посыпали головы пеплом, мы съели тонну дерьма, мы вывалялись публично перед всеми во всех вонючих лужах, какие есть и каких нет, и мне хватит, по самое горло хватит, не хочу больше слушать эту песню и не буду слушать ее, понимаете, не буду!!!

Было видно, что она страдает. И я испытывал от этого удовольствие. Мне страшно хотелось спросить, что делали ваш папа, ваш дедушка в те, уж не столь далекие, годы? Где служили? Какие подвиги совершали во славу Третьего рейха? Скольких евреев убили, чтобы избавить мир от недочеловеков? С каким рвением выбрасывали правую руку, приветствуя вождя, и с каким восторгом пели “Deutschland, Deutschland über alles”? Но не спросил. Я даже не спросил ее о том, как получилось так, что ее муж, такой успешный и богатый деятель киноиндустрии, член совета директоров нескольких крупнейших компаний, родился не в Германии, а в Аргентине? Не потому ли, что его отец оказался среди тех высокопоставленных нацистов, которым удалось ускользнуть от рук правосудия и бежать в Латинскую Америку, где их ожидал теплый прием под крылом сочувствовавших им местных полуфашиствующих диктаторов? Хотел спросить, да не спросил. Но когда кончился просмотр и мы, расположившись на террасе, пили чай, я сказал о том, что собираюсь снимать документальный фильм о Германии и очень хотел бы взять у них интервью, когда буду в Баварии (то, что живут они под Мюнхеном, было для меня абсолютно ожидаемым фактом).

Она посмотрела на меня с неприязнью, подняла руку, как бы отталкивая мое предложение, но господин Бьерке широко улыбнулся и радушно – даже слишком – сказал, что да, конечно, это будет замечательно, обязательно, только дайте знать заранее.

Встреча состоялась. На широком, безупречно ухоженном газоне, окруженном не менее безупречно ухоженными деревьями, в лучах заходящего баварского солнца, они сидели на двух стульях, он и она, и отвечали на мои вопросы. Наша киногруппа довольно долго плутала в поисках их особняка, расположенного километров в 20 от Мюнхена, опоздали мы примерно на час и были встречены хозяйкой словами о том, что интервью вряд ли состоится, у них нет времени, ждут гостей. Но господин Бьерке, вновь взяв на себя роль «доброго полицейского», сказал, что нет, ничего страшного, время найдется, мы ни в чем не виноваты, заблудились, что ж, с кем не бывает.

Интервью состоялось, и его супруга упорно давала мне понять, что терпеть нас не может, меня в первую голову, а он делал вид, что наш приезд доставляет ему исключительное удовольствие. И она со всей своей откровенной неприязнью была мне несравненно симпатичней и интересней, чем он. Во время интервью она говорила то, что думала, – прямо, жестко, не выбирая выражений. И по поводу раскаяния, и по поводу турок, заполонивших Германию, и по поводу иммигрантов. А он смотрел на нее почти просяще и необыкновенно внимательно, порой вставляя поправки и смягчая ее суждения.

Но победила она. Потому что интервью все-таки не состоялось: мы приехали слишком поздно, быстро садящееся солнце не давало того освещения, которое было необходимо для качественной съемки, а своего света с собой почему-то в этот день не взяли. Так что все, что было, я рассказал по памяти.

Не так давно я узнал, что Ханс Бьерке покончил с собой. Застрелился.

* * *

Ну, вот и закончил.

Перечитал все и задался вопросом: то, что я написал, – объективно? В нем нет враждебности к немцам, к Германии? Я смог преодолеть свои пристрастия?

Вдруг возник вопрос: а для кого я писал – для вас или для себя?

Ей-богу, не знаю.

Испанская тетрадь

Введение

Поездка по Испании изначально была странной. Я в Испании бывал. Первый раз, мне было шесть лет, семья бежала из оккупированной Франции. Помню, что сидел в купе и с удивлением смотрел через окно на то, как мой отец плачет, прощаясь со своей сестрой, моей тетей Тото. Еще помню, что в купе кроме моей мамы была молодая женщина, которая была представлена мне как «твоя няня». Много лет спустя я узнал, что это была не няня (как только мы пересекли испано-португальскую границу, она исчезла), а дочь богатой еврейской семьи, согласившейся дать моему отцу некую сумму денег, необходимую для подкупа гестапо и получения документа для выезд из Франции. Без такого документа ему, еврею, да еще с Нансеновским паспортом[3]3
  Выдающийся норвежский исследователь Арктики и гуманист, Фритьоф Нансен, в 1922 году представил документ для беженцев (тогда преимущественно русских), который позволял им жить и работать без ограничений. Этот документ получил международное признание.


[Закрыть], выезд был заказан, а собственных денег на подкуп гестапо у него не было.

Еще помню, что на франко-испанской границе испанский пограничник потребовал открыть один из чемоданов, и когда папа открыл его, таможенник залез рукой на самое дно, вытащил книгу и, посмотрев название, положил ее назад, взял под козырек, развернулся и вышел из купе. Папа с мамой хохотали, хотя я ничего смешного в этом эпизоде не увидел. Позже папа рассказал мне, что книга называлась «Мемуары кардинала де Рец» и что пограничник, видимо, страстный католик, увидев слово «кардинал», мгновенно решил, что человека, возящего с собой такую литературу, невозможно заподозрить в неблагонадежности и такой человек достоин глубокого уважения. Причина смеха заключалась в том, что кардинал де Рец был авантюристом и фрондером, вызывавшим гнев католической церкви. Если бы пограничник был более образован, нам бы грозила опасность: увидев книгу фрондера, он бы потребовал открыть все чемоданы, в одном из которых обнаружил бы три тома избранных сочинений В. И. Ленина. Зачем отец так рисковал, я так и не спросил его никогда, но это была совершенно бессмысленная игра с огнем. Впрочем, не единственная и далеко не самая опасная в его жизни.

Еще я помню, как мы шли по мадридской улице, папа нес багет. Навстречу шел мальчик лет 14-ти, необыкновенно худой. Он сказал что-то папе, который протянул ему багет. Мальчик взял его, вопросительно посмотрел на папу, а потом бросился прочь, прижимая к груди хлеб. Я спросил папу, что сказал мальчик, и он ответил мне:

– Он сказал, что хочет есть.

– А почему он убежал? – спросил я.

– Потому что боялся, что я передумаю и отниму у него хлеб.

Я тогда не знал ничего об испанской гражданской войне, о том, кто такой Франко. Но потом, через несколько лет, живя в Нью-Йорке, я познакомился с несколькими испанцами – политическими беженцами, дружившими с моими родителями, и постепенно получил представление об этой войне.

Когда мне исполнилось 14 лет, когда мой отец потерял работу за свои «красные» взгляды, когда нам пришлось переехать из двухэтажной дорогущей квартиры, расположенной в престижном районе Нью-Йорка, в совсем скромную квартиру и в совсем другой район, меня из-за тесноты определили жить у Марии Луисы Фалькон, испанской подруги моих родителей, воевавшей против Франко и еле сумевшей унести ноги от фалангистов.

Я Марию Луису обожал за сияющую улыбку, за необыкновенную доброту, за то, что она позволяла мне ложиться спать, когда хотел (в отличие от строжайшего домашнего порядка), и еще за то, что когда однажды она обнаружила под моей кроватью набор полупорнографических журналов, она не сказала ни слова, а лишь аккуратно сложила их стопочкой на полке у изголовья моей постели.

Много лет спустя, учась на биофаке Московского государственного университета, я подружился с Антонио Претелем, родители которого бежали от Франко в Советский Союз в 1939 году. Он, как и подавляющее большинство «советских» испанцев, вернулся на родину сразу же после смерти Франко (1974 г.). Этот массовый отъезд запомнился мне навсегда. Эта тяга к родной земле после тридцати пяти лет жизни, – пусть на чужбине, но на чужбине, ставшей второй родиной для одних и реальной родиной для тех многих других, кто родился в Союзе, – поразила меня. Мне кажется, такой жажды своей земли нет ни у одного другого народа.

Не знаю, почему, но Испания меня всегда, с самого детства, занимала, казалась особой, таинственной, непохожей на все прочие страны Европы. Я зачитывался книжками о конкистадорах, о могущественной Испании XVI века, об инквизиции. Дома у нас в Нью-Йорке висела превосходная копия картины Гойи «Мальчик в красном»: красное платье резко оттеняет белизну лица и черноту глаз и волос ребенка. От него веет беззащитностью; три кота притаились за мальчиком справа и жадно уставились на птицу, которую тот придерживает бечевкой. Дальше слева – клетка с птичками. Так получилось, что моим первым художником стал испанец Гойя. С него началась моя страстная любовь к живописи. С его живописи началось пробуждение во мне, двенадцатилетнем подростке, чувственности. Его «Маха одетая» и «Маха обнаженная» вызвали мои первые эротические сны. Герцогиня Альба терзала мое воображение и тревожила мой сон много лет, и даже сейчас, на склоне моего пребывания на этой Земле, она то и дело появляется в моих снах и манит… в Испанию. Была еще одна картина Гойи, которая врезалась в мою память навсегда: «Третье мая 1808 года». Прямо сейчас, сидя в бизнес-лаунже терминала «В» аэропорта Шереметьево в ожидании приглашения на посадку в Симферополь, я вижу раскинутые руки, белки глаз и оскал расстреливаемых наполеоновскими солдатами испанцев-сопротивленцев – «гверильи». И знаю, что никогда не видел и не увижу ни одной картины, столь невыносимо громко кричащей об ужасе войны, как «Герника» – картины Пикассо, еще одного испанца.

Словом, Испания с самого детства не оставляла меня. Когда я решил снимать документальный фильм «В поисках Дон Кихота», – не представлял себе, с каким чувством разочарования я завершу его. По сей день считаю, что это самый слабый мой фильм. Подчеркиваю: мой. Потому что съемочная группа, как всегда, работала безупречно. Но мне не удалось проникнуть в суть Испании, не удалось показать ее особый цвет и запах, ее тайну. Осталось чувство неудовлетворенности, досады. Что было, то было, уже ничего не поделаешь, но возвращаясь к испанскому опыту с помощью этой «тетради», я постараюсь передать то, что мне не удалось передать в своем фильме.

Алекс де ла Иглесиа

Из всех людей, которых я встретил и с кем говорил в Испании, наибольшим сходством с Дон Кихотом обладал кинорежиссер Алекс де ла Иглесиа. Если он прав, утверждая, что на самом деле Дон Кихот и Санчо Панса – один человек и что этот человек и есть Испанец (пишу с заглавной намеренно, речь идет об образе собирательном), – то он говорит о себе. Его стремление, с одной стороны, к созданию «величайшего кинофильма» и вместе с тем, с другой стороны, его убеждение в том, что достижение такой цели невозможно и стремиться к этому глупо, – это и есть воедино соединенные Дон Кихот и Санчо Панса: уверенность, что нет ничего невозможного, и в то же время уверенность, что ничего такого добиться нельзя. Де Иглесиа говорит, что это и есть испанец. Потом, подумав, добавляет, что эти два начала есть в каждом человеке. В определенной степени я согласен с ним, но только в определенной.

Если в американце Дон Кихот существует в значительной степени – мол, нет ничего невозможного! – то Санчо Пансы в нем почти что и нет. У русского, как мне кажется, все ровно наоборот: все бесполезно, нечего стараться, а тот, кто так не считает и пытается что-то делать, на самом деле борется с ветряными мельницами.

Русская литература буквально кишит Пансами (не в смысле социального происхождения или внешности) при почти полном отсутствии Кихотов. Пожалуй, могу вспомнить только одного: князья Мышкина, которого Достоевский называет «идиотом»…

Вообще же этот широко распространенный в России взгляд, что все бесполезно, что «хочешь жни, а хочешь куй, все равно получишь х-й», – существует очень давно. С чем он связан, судить не берусь, но абсолютно уверен в том, что такая жизненная позиция представляет собой тяжелейшие путы, которые мешают России двигаться вперед. Объяснение отказа от той или иной деятельности (например, от участия в голосовании) доводом, что, мол, это бесполезно, ничего из этого не выйдет, «они» (кто точно, не говорится, но всегда имеется в виду власть) все равно сделают так, как хотят, – в этом нет ни капли «кихотизма», зато «панчоизмом» прямо разит.

Пока сеньор де ла Иглесиа размышлял вслух о том, кто такие испанцы и что есть «испанскость», я искал русские – именно русские, а не российские – параллели. Привожу несколько его высказываний.

«Быть испанцем – это смеяться в лицо невзгодам». Русский не смеется в лицо невзгодам. Русский молча терпит их, принимая почти как неизбежность (наступает момент, когда терпение лопается с самыми страшными последствиями, приводящими чаще всего к еще бо́льшим невзгодам, но это уже другая тема).

«Единственный способ увидеть себя – поглядеть в кривое зеркало». А вот это похоже, если в качестве кривого зеркала иметь в виду анекдоты. Ведь все анекдоты о чукчах вовсе не о чукчах, они придуманы русскими, которые таким способом смеются над собой.

– «Мы обожаем юмор, но черный, не белый. Мы по-настоящему смеемся над тем, над чем смеяться нельзя. На похоронах. Над тем, что бабушка свалилась с лестницы. Черный юмор позволяет нам быть самими собой, не притворяться». Без комментариев. Хотя комментарии очень просятся.

– «У Гойи в серии «Капричос» есть картина: два мужика, по колено утонувшие в жиже, палками лупят друг друга насмерть. Это и есть Испания». А Россия? Разве на протяжении всей своей истории она не раздираема надвое? Разве не насмерть лупили и лупят друг друга ее «славянофилы» и «западники», «патриоты» и «демократы», «государственники» и «либералы»?

– «Испания – это карикатура на саму себя». Эти слова я запомнил надолго. И не потому, что они относятся к Испании.

Если вдуматься, то между Испанией и Россией удивительно много общего. Обе являют собой край Европы, одна – западный, другая – восточный. Оба народа долгие столетия находились под гнетом чужих завоевателей: испанцы – мавров, русские – монголов. В истории каждой из них формирующую роль играли (почти в одно и то же время) два тирана, деятельность которых остановила надолго движение в сторону Возрождения и демократии: в Испании – Филипп II, в России – Иван IV. Обе страны были раздираемы гражданскими войнами, приведшими к власти душегубов и палачей: в Испании – Франциско Франко, в России – Иосифа Сталина. И до сегодняшнего дня в обеих странах люди продолжают делить друг друга на условных «красных» и «белых».

Сусана Гарсиа

Она хозяйка дома, в котором жил и работал Сервантес. Водит экскурсии, рассказывает о том, как скромно (я бы даже сказал – аскетично) жил великий писатель. Смотрит испытующе: вам в самом деле интересно, или вы пришли проформы ради? В зависимости от впечатления либо довольно быстро и сухо заканчивает рассказ, либо…

Она испытующе посмотрела мне в глаза и спросила:

– Вы помните, что написал Сервантес, представляя свою книгу читателю?

– К сожалению, нет, не помню.

– А я напомню вам. Он рассказывает о том, как однажды пошел на базар и увидел продавца шелка, который заворачивал товар в листы рукописи, написанной на арабском языке. Сервантес купил эту рукопись за бесценок, принес домой и передал мавру для перевода. Это и оказалось рукописью «Дон Кихота». Поняли?

Я кивнул: мол, понял.

– Как вы думаете, для чего Сервантес придумал эту историю? А для того, – сказала она, не дождавшись моих соображений, – чтобы власть поняла, что он к авторству этой книги не имеет никакого отношения. Но это не все. Сам автор с самого начала сообщает нам, что его герой, Дон Кихот Ламанчский, страдает безумием. Он говорит всем и каждому, в том числе святой инквизиции: не обращайте внимания на то, что говорит этот человек, он – безумец. Сервантес таким образом дважды «отказывается» от Дон Кихота: не он писал, и герой – сумасшедший. Понимаете?

Да, понимаю. И поняв, еще раз поразился тому, насколько сильные мира сего опасались писателей и какая же сила заключена в фиксированных на бумаге словах. Можно прочертить совершенно прямую линию от Новикова и Радищева до Кольцова и Булгакова. Можно провести не менее прямую линию от инквизиции Торквемады – через ЧК Дзержинского – и прямиком к торжественному сжиганию книг в нацистской Германии, организованному Геббельсом. Для них писатель был личностью опасной, не только развращающей мозги, но и, что хуже, будящей их, заставляющей людей думать и, следовательно, сомневаться.

Нет большего памятника силе написанного слова, нет большего подтверждения опасения этого слова со стороны власти, в особенности репрессивной, – чем советский самиздат. Вдумайтесь: человека могли отправить в лагерь, посадить в тюрьму, запихнуть в «психушку», наконец, расстрелять за то лишь, что он перепечатывал в шести экземплярах (машинка больше не брала) какой-то текст, например «1984» Джорджа Оруэлла. Но это было в «просвещенном» XX веке. А что могли сотворить с неугодным автором и тайным читателем его произведений веке в XVI–XVII?

Сервантес объявил Дон Кихота безумцем, чтобы его слова, полные справедливого гнева, всерьез не принимались властью – как светской, так и религиозной.

Радищева сама Екатерина II объявила сумасшедшим за «Путешествие из Петербурга в Москву». Разве можно было простить человеку слова: «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человеческими уязвлена стала». Не догадался Александр Николаевич написать, что эти слова принадлежали полоумному шуту.

Да и сообрази Петр Яковлевич Чаадаев написать, что рукопись «Философических писем» он обнаружил у иноземного торговца на базаре, не объявил бы его сумасшедшим Николай I.

Возвращаюсь к сказанному: поразительно, как боится власть, в особенности репрессивная, написанного слова. Ведь читают не все, читает меньшинство, а уж книги, такие как «Дон Кихот», на самом деле читают немногие (точнее, единицы); в XVI веке грамотных можно было сосчитать на пальцах одной руки… ну, ладно, преувеличил, но таковых было крайне мало. Народ читать такие произведения не мог. Но мудрый Сервантес на всякий случай отрекся от какого-либо авторства этой книги, написанной никому не известным арабом. Тогда, пять веков тому назад, ему это удалось. Сегодня, когда хай-тек легко проникает даже в наши самые интимные тайны, никаких шансов у него не было бы.