Текст книги "Cубъективный взгляд. Немецкая тетрадь. Испанская тетрадь. Английская тетрадь"

Каэтано Ривера Ордоньес
Франциско Ривера Ордоньес

Норман Мейлер, один из лучших американских писателей второй половины XX века, попытался объяснить самоубийство Эрнеста Хемингуэя. Дословно не помню, но не могу забыть картину, которую нарисовал Мейлер (это не перевод, а мой пересказ):

Соприкасаясь со смертью, доходя до самой ее грани, но потом возвращаясь, мы как бы обновляемся, обретаем новые силы, перезаряжаемся, вновь способны творить. Легко представить себе, как Хемингуэй, который за свою жизнь много раз доходил до грани смерти и возвращался, рано утром спускался со спальни на первый этаж своего дома в Айдахо, доставал охотничье ружье, засовывал дуло в рот и вжимал спусковой курок все глубже и глубже в зону, за которой притаилась смерть, все глубже и глубже, до самой грани, так, что языком осязал смерть… и однажды не рассчитал.

Самоубийство? Ну, понятно, человек не засовывает в рот дуло ружья, не понимая, что если выстрелит, скажут, что это было самоубийство. Но разве это важно? А если он играл со смертью в игру, зная, что каждый выигрыш – это обновление, это прорыв? В игру, в которую можно выигрывать бессчетное число раз, но проиграть можно только однажды? Тогда это называется как?

Почему Хемингуэй был таким страстным поклонником корриды? Почему он восторгался и восхищался этим кровавым зрелищем? Не потому ли, что матадор – тот, кто убивает быка, – постоянно находится на грани смерти? И не завидовал ли ему Хемингуэй?

Городок Рондо расположился высоко-высоко на краю пропасти; стоя на мосту, который соединяет его две части, можно увидеть под собой парящих орлов. Здесь, в Рондо, находится одна из самых старых арен для боя быков в Испании, и здесь живут братья-матадоры Каэтано и Франциско Ордоньес. На этой арене, напротив ворот, откуда выбегают быки, похоронен их дед, великий матадор, родоначальник. «Хочу, – говорил он, – до конца моих дней видеть, как выбегает бык». Его сын, тоже великий матадор, на этой арене погиб. И внуки его, самые почитаемые в Испании матадоры, продолжают его дело.

Они, эти матадоры, особенные, они не такие, как мы с вами. Не так держат спину, идут, чуть выгнув ее, ставя ступню сначала на пятку, с пятки перекатывая ступню на подошву, выгнув подъем свода, и кажется, что они не идут, а плывут по земле. Разговариваю с ними и вижу, что они улыбаются одними губами. А смотрят с состраданием. Будто жалеют меня, будто сочувствуют мне, поскольку мне не дано понять того дела, ради которого они готовы отдать жизнь – не на словах, а на деле.

– Бык – это смерть? – спрашиваю я. – Это враг?

– Бык – это друг, – отвечает Каэтано.

– Как так – друг? Вы же убиваете его.

– Он гибнет ради нашей славы.

– Бык символизирует смерть?

– Нет, бык символизирует правду.

А смерть символизирует правду?

* * *

И все-таки бык – это смерть. И весь этот страшный и красивейший ритуал – это о смерти. И битком набитая арена, то заходящаяся от восторга, когда матадор, поставив быка на колени, поворачивается к нему спиной и гордой, чуть отдающей презрением, подчеркнуто замедленной походкой отходит от него, – то яростно вопящая и кидающая в неумелого матадора кожаные подушки-сидения, – это тоже все о смерти, потому что финал на этой арене завершается смертью: то быка, то матадора, но так или иначе она неизбежна, так же, как у нас с вами.

Смерть.

Для меня нет сомнений: коррида – это игра со смертью. Это размышление о смерти, это завороженность смертью, это жажда соприкосновения со смертью для того, чтобы, подразнив ее, щелкнув ее по носу, вернуться не просто живым, но обновленным. Это смотреть ей в глаза с полуулыбкой, это чувствовать ее тяжелое дыхание, это показать ей, что ты хоть и боишься ее («тот, кто говорит, что не боится быка, либо врет, либо сумасшедший», говорит Франциско), но и восхищаешься ею, любишь ее.

А вы боитесь Быка?

Курро Камачо, директор школы тореро «Амате»

– Вон, смотрите, – он кивком головы показывает на стену, на которой прикреплена голова быка. – Мой первый.

Улыбается устало своим воспоминаниям. И говорит:

– Это было другое время, золотое. Тогда каждого тореро можно было узнать даже со спины. А сегодня? Все похожи друг на друга, смотришь и не понимаешь, кто есть кто.

Он и представления об этом не имеет, но с моей точки зрения, этот бывший матадор, создавший школу тореро для детей, только что дал главное определение того, куда ведет глобализация: всё и все становятся похожими друг на друга, смотришь и не понимаешь, кто есть кто.

Если бы я сказал ему об этом, он бы вряд ли понял, о чем это я. Но тоска по индивидуальности, стремление быть собой, не быть похожим ни на кого, отличаться и быть узнаваемым – это сидит в нас.

Помню, много лет тому назад, будучи в Сиэтле на более не существующих «Играх доброй воли», я познакомился с американцем, владельцем крупнейшего агропромышленного комплекса, который с плохо скрываемым торжеством рассказывал мне о своих последних достижениях:

– Мы сумели вывести сорт квадратных помидоров. Они все созревают одновременно, они все одного размера, так что собирать могут их роботы. Это потрясающе!

– А как они на вкус? – спросил я.

– На вкус? Да нет у них никакого особого вкуса, – хохотнул он, – но когда с лица Земли исчезнет последний человек, который знал, что такое вкус настоящего помидора, наш помидор будет королем.

Глобализация…

Вспоминаю еще одну историю. Это было в 1957 году, я зарабатывал на жизнь переводами, как письменными, так и устными. В Москве проходил фестиваль документальных фильмов, на котором я работал синхронным переводчиком. И вот меня вызвали для перевода датского фильма «Стекло». Я сел в кабину, приготовился, пошли титры, первые кадры… а голоса нет – ни в кадре, ни за кадром. Все действие сопровождалось музыкой. Ни одного слова. И две истории. Первая: огромный завод по производству пивных бутылок. Они двигаются по конвейеру уже готовые, осталось только налить в них пиво и закупорить, всем управляют роботы, бутылки шествуют, упираясь друг другу в «затылок», словно солдаты, конвейер меняет направление, и робот-рука берет бутылку за горлышко и переносит ее, но вдруг «рука» слишком сильно сдавила горлышко и перекусила: бутылка стоит на месте, «рука» хватает впустую воздух, а новые бутылки, сталкиваясь с телом обезглавленной, спотыкаются и падают с конвейера одна за другой, одна за другой, а робот-рука хватает и хватает воздух, и бутылки падают и падают. Возникает картина полной тупости и безысходности. И тут история вторая: начинает звучать совсем другая музыка – то ли Моцарт, то ли Вивальди – и мы видим стеклодува. Он выдувает нечто сказочной красоты, расплавленное стекло, переливаясь всеми цветами радуги, играет в его руках, и он, словно волшебник, заставляет его извиваться, расширяться и, наконец, застывать в виде красивейшей вазы.

Это было, повторяю, в 1957 году. Уже тогда датский режиссер предупреждал нас о грядущем.

Серхио Карамбано Хименес

Эту фотографию я поместил просто так. Она не навеяла никаких мыслей, но я видел этого мальчика на арене, где он, вместе с десятком других, учился матадорскому делу. Глядя на него, я вспомнил концерт Майкла Джексона, на котором был в Атланте много лет тому назад. В труппе Джексона были танцоры – человек пять, кажется, – и они появлялись на сцене до его выхода. Танцевали эти мальчики замечательно, но вот вышел Джексон, начал танцевать – и не стало их. Они никуда не делись, они были на сцене, они продолжали танцевать, но их было не видно. Был один Джексон, который творил волшебство.

Так вот, все мальчики делали пассы, выгибали спины, вращались – словом, выполняли все нужные движения. Но их не было, был один этот мальчик. В каждом движении было столько грации и силы, столько «матадорского», что невозможно было оторвать взгляд.

Всмотритесь в эту фотографию, в глаза этого мальчика и запомните его имя: Серхио Карамбано Хименес.

Он будет великим матадором.

Сесар Паламос

Представьте себе, что с самого детства вы влюбились в профессию – неважно, какую. Скажем, автогонщика. Влюбились страстно, на всю жизнь. Но вы автогонщиком стать не можете – плохое зрение, словом, по медицинским показателям не подходите.

Что вы будете делать? Скорее всего, станете искать себе применение в совершенно другой области. Будете работать, служить, не получать никакого удовольствия и страдать о мечте, которой не дано было осуществиться.

Но может быть, вы поступите так, как поступил Сесар Паламос. Он мечтал быть матадором, но по своим физическим данным совершенно не подходил. И тогда он нанялся работником мадридской арены Лас Вентас, главной арены страны. Он проработал там всю жизнь. Убирал следы корриды. Убирал грязь. Чистил трибуны. Но стал своим для великих матадоров, был свидетелем всех великих боев, были случаи, когда от разъяренного быка его отделяла лишь деревянная перегородка, он даже ощущал дыхание быка.

И был совершенно счастлив, хотя жил более чем скромно. И еще – он стал рисовать, и в кафе, где мы встретились с ним, все стены увешаны его картинами, которые чем-то напоминают рисунки Пикассо. На всех картинах, конечно, корриды.

Вопрос: что лучше – отдаваться тому, что ты любишь, даже если не можешь заниматься этим, но можешь быть рядом, даже если жить будешь трудно и бедно, или забыть об этом и заняться чем-то другим – куда более выгодным?

Что лучше, журавль в небе или синица в руке?

Энрике Гонсалес Мачо

Он сказал: «У испанцев есть опасная черта характера: мы любим возвеличивать кого-либо, а если не удается поднять его до самых вершин, тем лучше, мы его сбрасываем. Есть в этом какое-то малопонятное стремление к саморазрушению».

Нет, не согласен, это не стремление к саморазрушению, и это не сугубо испанская черта характера. И это вообще не черта характера, а часть нашей, сугубо человеческой натуры.

Ах, с какой страстью мы создаем великих! Вождей, актеров, спортсменов, военных. Как преклоняемся перед ними. Но как только узнаем, что они в чем-то нарушили нами созданный образ, поступили не так, сделали не то, – с каким рвением, граничащим с восторгом, мы рушим этот образ. Потому, скажете вы, что они не выполнили наши ожидания, обманули нас, разочаровали? Как бы не так.

В нас глубоко сидит и ждет своего часа нечто темное и мерзкое, которое не может допустить, не может примириться с тем, что кто-то лучше нас. Или, точнее, что мы не так хороши, как кто-то другой. Да, мы возвеличиваем этого другого, но сами, возможно, не отдавая себе в этом отчета, ждем его падения. И уж тут мы мстим ему за то, что сами возвеличивали его. Не можем простить его за то, что сами ошиблись, сами сделали его полубогом, сами возвели на пьедестал – и низвергаем его с таким же восторгом, с каким возвели на вершину.

Есть такой анекдот: когда умер Альберт Эйнштейн, он оказался у райских врат, где ожидал его святой Петр.

– Добро пожаловать, Альберт, – сказал Петр, – мы тебе рады. Нет ли у тебя каких-нибудь просьб?

– Есть, – сказал Эйнштейн, – я хотел бы поговорить с начальником. Это возможно?

– Для тебя, Альберт, – ответил Петр, – нет ничего невозможного. Все устроим.

Через некоторое время Всевышний принял Эйнштейна.

– Альберт, хотел со мной поговорить? Я к твоим услугам, – сказал Всевышний.

– У меня к тебе есть одна просьба, – сказал Эйнштейн.

– Слушаю тебя, – сказал Всевышний.

– Не мог ли бы ты написать формулу, по которой ты создал нас? – спросил Эйнштейн.

– Без проблем, – ответил Всевышний, взял кусок мела и стал на грифельной доске писать формулу.

Он писал, писал, и вдруг Эйнштейн сказал:

– Стоп! Там ошибка.

Всевышний виновато улыбнулся и сказал:

– Да, я знаю.

Бог ли, природа ли, но мы созданы с изъяном.

И не одним.

Пилар Эйре

Мне захотелось встретиться с этой женщиной после того, как я прочитал ее книгу «Одиночество Королевы». Несмотря на название, книга эта не о королеве. Книга о короле. Точнее, книга о том, как король Испании, Хуан Карлос I, изменял своей жене.

Сеньора Эйре журналист и писатель, и она считает, что не существует никаких запретов, когда речь идет об освещении жизни публичных фигур. И это особенно верно, когда речь идет о представителях власти. Тем более, когда это касается лидера.

Наследие Франко, говорит она, – заведомая непрозрачность, которой окружена власть. И еще она говорит: человек, который обманывает свою жену, может обмануть свою страну.

Я очень хорошо помню то время, когда частная жизнь политических деятелей, тем более глав государств, была абсолютно закрытой. Табу для прессы. При этом эскапады этих господ были хорошо известны. Например, любовные похождения президента Джона Кеннеди обсуждались за барной стойкой не менее открыто, чем итоги очередного тура американского футбола, но ни в одном СМИ об этом не говорилось ни слова. Прошло не так уж много времени, и любовные похождения президента Билла Клинтона были новостью номер один, обсасывались абсолютно всеми газетами, журналами, радио и телевидением. Вспомните, с каким сладострастием обсуждались его похождения, как вспоминали его любовниц того времени, когда он был всего лишь губернатором Арканзаса, а «страсти по Монике»[20]20
  Моника Левински, сотрудница Белого Дома.


[Закрыть] стали поводом для призывов к импичменту.

Я помню, как во Франции смеялись над пуританизмом американцев, да и у нас смеялись не меньше: мол, какая разница, кого Билл еб-т, какое это имеет отношение к его работе?

А вот сеньора Эйре считает не так. Тот человек, который стремится к власти, должен понимать, что народ имеет право знать о нем все, абсолютно все. Не нравится? Не ходи во власть.

Крутая, конечно, дама. Но что-то мешает мне принять ее слова безоговорочно. А испанцы, спрашиваю я ее, согласны с вами? Она усмехается – видно, что в молодости она была чертовски красива – и чуть презрительно говорит:

– Бисмарк сказал, что Испания, должно быть, очень сильная страна, раз она выжила до сих пор, несмотря на испанцев.

Порой мне кажется – Бисмарк сказал бы то же самое о России.

Педро Рамирес

Мне важно сказать несколько слов об этом человеке – одном из самых известных журналистов Испании.

Ему было 23 года, когда он стал колумнистом газеты ABC. В течение пяти лет он писал еженедельную воскресную колонку «Хроника недели». В 28 лет он был назначен главным редактором газеты Diario 16 – газеты умирающей, с тиражом 15 тысяч. Через два года тираж вырос до 100 тысяч.

23 февраля 1981 года в Испании случился путч. Газета Рамиреса жестко выступала против лидеров путча. Ровно через год Рамирес был изгнан из зала суда, в котором слушалось дело о путче: сторонники путча отказались явиться в суд, если в зале будет находиться главный редактор газеты Diario 16. Верховный Совет военного правосудия отозвал его документы и вынудил его покинуть помещение. Это привело к историческому решению Конституционного суда, отменившего решение Совета военного правосудия, противоречащее праву читателя на информацию.

В марте 1989 года он был уволен с должности директора газеты за публикацию материалов о созданной при поддержке правительства антитеррористической организации GAL, задачей которой было убийство членов ЭТА. Более того, ему было запрещено впредь заниматься журналистикой.

Через семь месяцев после своего увольнения и изгнания из профессии Рамирес и три его товарища создали газету El Mundo. Больше пятидесяти журналистов газеты Diario 16 уволились с работы и перешли к Рамиресу.

После первого года своего существования тираж газеты достиг 100 тысяч; когда я встретился с Рамиресом, у газеты был один миллион триста тысяч читателей и она стала второй газетой Испании.

Под руководством Рамиреса газета разоблачила участие властей в убийстве более двух десятков баскских активистов, что привело к суду над бывшим министром внутренних дел и рядом других лиц, как политических, так и военных. Газета так же последовательно выступала против американской войны в Ираке.

В 2014 году Рамирес был уволен. Как он считает, его увольнения добилось правительство.

Вопросы, которые возникали во время нашего общения, представляются мне важнейшими для понимания журналистики.

Цензура и самоцензура. С цензурой все ясно: существует официальный запрет на публикации в СМИ определенной информации; запрещена критика определенных лиц, событий, взглядов; запрещен доступ в СМИ определенным людям. Существует подробный перечень этих запретов в виде справочника, которым цензор пользуется, принимая решение. Часто это доходит до абсурда. Помню, когда в год пятидесятилетия Октябрьской революции (1967 г.) я готовил номер журнала, посвященный Ленинграду, и принес военному цензору нашу фотосъемку мостов Невы, сделанную с вертолета. Цензор запретил их.

– Но почему? – возмутился я. – Ведь американские спутники могут прочесть номерные знаки автомобилей, не то что увидеть наши мосты!

– Установку 1937 года в отношении такой съемки никто не отменял, – ответил мне цензор.

Да, с цензурой все ясно.

А вот с самоцензурой… Журналистика сегодня поражена ею – и не только в России. Готовя материал, журналист задается вопросами: понравится ли это редактору? Не рассердит ли это мэра? Губернатора? Президента? Не угрожает ли это мне? Не уволят ли меня и, если уволят, что будет со мной, с моей семьей? Может, не надо писать, говорить об этом? Может, надо писать и говорить о другом и по-другому?

Самоцензура рождается и цветет там, где нет правил, нет у журналиста уверенности в своей защите, там, где правит не закон, а произвол.

И это касается всех журналистов, кроме тех, которые не колеблясь, твердо решили следовать политике «партии и правительства». У них нет самоцензуры. Она их не мучает. Правда, они перестали быть журналистами…

Рамирес говорит:

– На свете есть три профессии, в которых долг превыше всех обстоятельств: священник, врач и журналист.

Каков долг священника, я точно не знаю.

Долг врача понятен: он должен лечить. В любых обстоятельствах. Предположим, врач идет по полю боя и видит лежащего на земле раненого. Он не должен спрашивать, свой он или чужой, он должен спасать его. Если спросит, значит, не врач.

Каков долг журналиста? Информировать. Как можно полнее, как можно объективнее, как можно честнее. Невзирая на лица. Не беря в расчет ходульные представления о патриотизме, о дружбе.

Вот пример. Когда я работал в США и делал с Филом Донахью программу Pozner & Donahue для телевизионной компании CNBC, известнейший в Америке профессор журналистики Фред Френдли собрал группу видных тележурналистов и задал им следующую загадку:

– Представьте, что вы берете интервью у своего министра обороны. Сидите у него в кабинете. Вдруг звонит телефон. Он берет трубку, слушает, потом произносит – «Хорошо», кладет трубку и говорит вам: «Посидите три минуты, я сейчас вернусь», и выходит. Вы, конечно, смотрите, что у него на столе – вы же журналисты. Видите, что лежит документ – лежит вверх ногами, но вы же умеете читать вверх ногами, вы же журналисты. Из этого строго секретного документа вы узнаете, что через десять дней ваша страна объявит войну другой стране. Это не подстава, министр просто забыл перевернуть документ. Как вы поступите?

Нам потребовалось полминуты, чтобы сформулировать единогласный ответ: мы постараемся предать эту новость гласности.

Когда я рассказываю эту историю студентам факультетов журналистики в России, ответ бывает совершенно иным. Чаще всего говорят, что предать эту информацию гласности непатриотично.

Непатриотично? А кто мы такие, чтобы решать, какую новость следует сообщить, а какую нет? Патриотично ли принять решение о начале войны, не спросив нашего согласия? Мы готовы к тому, чтобы погибли наши отцы, мужья, братья, сыновья? Мы с этим согласны?

Это теоретический пример. А вот практический. Когда 26 апреля 1986 года взорвался блок на Чернобыльской АЭС, когда радиоактивная пыль поплыла по воздуху, когда в Киеве первомайская демонстрация шла под радиоактивным дождем и СМИ молчали – это было патриотично?

Совсем другая история, о которой я рассказывал не раз. Жил один испанец по имени Хорхе Семпрун. Он воевал против Франко. Когда Франко победил, он бежал во Францию – это было в 1939 году. В этом же году началась Вторая мировая война, Франция бесславно капитулировала. Семпрун пошел в Сопротивление, вскоре стал один из лидеров и одним из самых разыскиваемых немцами борцов за свободу Франции. Его поймали, потом отправили в концлагерь, кажется, Бухенвальд. Он выжил. Много позже он написал книгу о том, как везли их, будущих лагерников, пять дней. Называется она Le Long Voyage[21]21
  «Долгое путешествие». Книга вышла во Франции в 1963 году.


[Закрыть]. В одной из глав Семпрун рассказывает следующий эпизод:

Он сидит в одиночной камере в гестаповской тюрьме. Солдат, который его караулит, спрашивает:

– Почему ты сидишь, что ты сделал?

– Я здесь потому, что я – свободный человек.

– Ты свободный? – со смехом говорит солдат, – какой ты к черту свободный?! Ты сидишь в тюрьме, а вот я – свободный. Скоро пойду в казарму, потом в бистро, попью пивка…

– Дурак ты, – говорит Семпрун, – ничего не понимаешь. Я ведь мог не рисковать шкурой, не сопротивляться вам, сидеть дома, попивать красное вино и читать газеты. Но как свободный человек я понимал, что у меня не было выбора. Ведь вы, фашисты, враги свободы. Если бы я отказался сопротивляться вам, я бы отказался от своей свободы. А вот тебе скажут «стреляй в него», будешь стрелять, скажут «кругом, шагом марш» – повернешься и пойдешь. Ты не свободный человек.

Долг свободного человека. Долг священника. Долг врача. Долг журналиста. О котором некоторые забыли и многие знать не знают.