Текст книги "Завещаю вам жизнь"

Глава восьмая

Хабекер приветливо улыбнулся человеку с ровным пробором в каштановых, явно подкрашенных волосах.

– Извините, что побеспокоил вас, господин советник. К сожалению, служба…

– Я понимаю, – спокойно сказал человек с ровным пробором. – Видимо, вам нужны какие-то сведения.

– Кое-что, господин Штейн, – кивнул Хабекер. – Надеюсь, вы понимате, по отношению к вам никаких… э… претензий нет.

– Можете задавать вопросы, – сказал человек, названный Штейном. – Я вас слушаю, господин… э-э-э…

– Хабекер! – сказал Хабекер и потер сухие руки. – Я рад, что вы пришли, господин Штейн. Очень рад. Ибо надеюсь с вашей помощью выяснить некоторые подробности… э… жизни нашей колонии в довоенной Варшаве.

– Колонии? – переспросил Штейн. – Вряд ли я могу быть полезен.

– Но ведь вы были пресс-атташе в Польше, не так ли?

– Совершенно верно. С тридцать шестого по тридцать девятый год. До начала войны. Однако я не сводил коротких знакомств с членами немецкой колонии. Положение дипломата…

– Понимаю! – сказал Хабекер. – И все же… Вы были членом журналистского клуба в Варшаве?

– Да. Естественно.

– Значит, вы знали немецких журналистов, посещавших клуб?

– Конечно!

– Не можете ли вы назвать хотя бы некоторых?

– Хм… Ну, Вольдемар Лейтц из «Фелькишер беобахтер», доктор Лауен из «Мюнхен нейзте нахрихтен», Инга Штраух из «Франкфуртер цейтунг», еще кое-кто…

– Вы довольно часто встречали названных вами господ? Доктора Лауена, например?

– Как сказать… Во всяком случае, регулярно.

– В клубе?

– Нет, не только в клубе. Иногда я приглашал их в посольство. Советовал, как освещать события в Польше.

– Понятно, господин Штейн. Это входило в круг ваших обязанностей, так сказать.

– Совершенно верно.

– Скажите, господин Штейн, можно ли из ваших слов сделать вывод, что немецкие журналисты были постоянными гостями нашего посольства в Польше? Что у них имелись в посольстве знакомые и помимо вас?

– Видите ли… – Штейн помедлил. – Я не стану утверждать, что у журналистов не существовало в посольстве знакомых, кроме меня. Но эти знакомства не были близкими, пожалуй. Так, обычные официальные знакомства.

Хабекер понимающе покивал:

– Да, да, конечно… Скажите, господин Штейн… Вот среди троих вы назвали Ингу Штраух… Она, кажется, была единственной немецкой женщиной-журналисткой в Польше?

– Во всяком случае, в Варшаве – единственной, – сказал Штейн и улыбнулся. – Единственной и весьма привлекательной, господин… э-э…

– Хабекер… Красивая женщина?

– Да. Очень.

– Вероятно, у нее имелись поклонники?

– Ну, господин криминаль-комиссар, в этом можно не сомневаться!

– И среди членов посольства?

– Среди членов посольства? – поднял брови Штейн. – Нет. Инга Штраух как раз очень редко бывала в посольстве. На моей памяти всего два-три раза в дни общих приемов… Вас интересует эта женщина?

– Постольку-поскольку, – улыбнулся Хабекер, снова показав серые зубы. – Значит, в посольстве она бывала крейне редко? Но вы-то ее запомнили, господин Штейн!

– Ингу Штраух я довольно часто видел в клубе, – сухо ответил Штейн. – У нее была репутация активной национал-социалистки.

– Понимаю, – погасив улыбочку, уже без игривости сказал Хабекер, поставленный на место. – Извините, что я вынужден задавать такие вопросы, но… скажите, Инга Штраух, бывала в клубе одна?

– Нет, почему же! – возразил Штейн. – Обычно ее видели в обществе мужчин.

– С кем именно, не припомните?

– Ну, знаете ли!.. Иногда с ней появлялся Лейтц, иногда тот же Лауен, иногда кто-нибудь из наших колонистов… А! Я видел ее как-то с прежним фюрером варшавских немцев, с Вергамом. Вас это очень интересует?

– Пожалуй, нет… А с иностранными журналистами она была знакома?

– Там все были знакомы, господин следователь.

– Значит, с советскими журналистами Штраух тоже встречалась? Там, в клубе?

Штейн пожал плечами.

– С советскими? – переспросил он. – Не замечал… Если вас беспокоит эта сторона, то вряд ли… Вот с Мак Ляреном я ее однажды видел.

– С Мак Ляреном?

– Дуайен клуба, – пояснил Штейн. – Агентство Рейтер. Поговаривали, что он связан с Интеллидженс сервис… Позвольте, когда же я их видел? Кажется, зимой тридцать седьмого, под Рождество. Штраух пришла с каким-то швейцарским промышленником, а Мак Лярен попросил разрешения присоединиться. Я сидел неподалеку, но о чем там говорили – не знаю. Вряд ли о серьезном. Мак Лярен много выпил и все время пытался рассказывать анекдоты. Кончилось тем, что Штраух и ее кавалер ушли.

– Н-да… – сказал Хабекер. – Это, конечно, любопытно… Скажите, господин Штейн, а какое впечатление производила Штраух лично на вас?

Штейн снова пожал плечами.

– Штраух была мне скорее симпатична, чем наоборот. Кроме того, я изучал ее статьи. Полезные статьи, господин криминаль-комиссар. Эта женщина обладала кроме красоты еще и тонким умом.

Лист глянцевой бумаги, лежавшей перед Хабекером, оставался чистым. Следователь подергал себя за указательный палец.

– Господин советник, – сказал он. – Я вынужден сказать вам несколько больше, чем следует. Дело в том, что я веду чрезвычайно важное расследование. И меня очень интересуют варшавские связи Инги Штраух. Очень, господин советник! Пожалуйста, постарайтесь вспомнить, не была ли Штраух особенно близка с кем-либо из сотрудников посольства, не слышали ли вы чего-нибудь о ее близких связях с иностранцами? Это очень важно, господин советник!

Штейн положил руки на подлокотник кресла, помолчал.

– Если я вас верно понял, Инга Штраух в чем-то замешана? – спросил он после паузы. – Можете не отвечать, господин криминаль-комиссар. Но, право, не знаю, что говорить!.. Штраух никогда ни у кого сомнений не вызывала. А круг ее знакомств?… У журналистов он всегда весьма широк!

– Меня интересуют связи Штраух с посольством, – настойчиво повторил Хабекер. – И с иностранными журналистами. Главным образом с советскими.

– Связи с посольством… Нет, хороших знакомых у нее в посольстве, насколько мне известно, никогда не было. А с советскими журналистами я ее не видел. Да они и не стали бы встречаться с ней! Национал-социалистские взгляды Штраух не секрет.

Хабекер вздохнул.

– Видите ли, господин Штейн, – сказал он. – Не хочу, чтобы это выглядело подсказкой, но… Вы, конечно, хорошо знали графа фон Топпенау?

– Эриха фон Топпенау? Еще бы!

– В то время фон Топпенау был третьим секретарем посольства?

– Формально – да.

– Почему – формально?

– Видите ли, господин криминаль-комиссар, Эрих фон Топпенау – личный друг посла Мольтке. Работали вместе в Константинополе. Фон Мольтке и вызвал Эриха в Варшаву. Ну и фон Топпенау, занимая должность третьего секретаря, фактически играл роль куда более важную. Он не только ведал протоколом, он являлся самым доверенным лицом посла.

Хабекер оживился:

– Вот как? Однако, по моим сведениям, между послом Мольтке и графом фон Топпенау пробежала черная кошка?

– А! – сказал Штейн. – Нужно знать Эриха. Он ведь мечтал быстро получать чины, а Мольтке его придерживал. Не спешил представлять. Вот Эрих однажды и нажаловался министру.

– Фон Риббентропу? – спросил Хабекер.

– Да, – сказал Штейн. – Они близко знакомы. В тридцать восьмом фон Топпенау ездил на партейтаг в Нюрнберг, встретил Риббентропа и воспользовался случаем. Мольтке пришлось объяснять в Берлине, почему он тормозит продвижение графа.

– И что же?

– Да ничего. Топпенау дали звание советника. Намечался его перевод не то во Францию, не то в Бельгию, но потом события повернулись так, что перевод отложили, а в тридцать девятом перевод вообще стал бессмысленным.

– Ага! – кивнул Хабекер. – Скажите, а этот случай не повлиял на взаимоотношения посла и фон Топпенау?

– Почти не повлиял. Видимо, Мольтке не хотел портить отношения.

Хабекер вертел в пальцах карандаш.

– Скажите, что он за человек, граф фон Топпенау? – спросил Хабекер. – Вы знали его в течение трех лет. Наверняка у вас есть собственное мнение.

Штейн помолчал. Видимо, рассчитывал, не навредит ли себе, высказав больше, чем необходимо. Снял руки с подлокотников, вздохнул.

– Видите ли, – сказал он, – граф принадлежит к нашей лучшей аристократии… В прошлую войну служил в кавалерии, воевал… Русских ненавидит с фронта, а слова «коммунизм» вообще слышать не может… В партию вступил раньше многих других дипломатов. Еще в тридцать третьем… Но…

– Но?! – подхватил Хабекер. – Не стесняйтесь, господин советник. Все вами сказанное останется здесь.

– Я не стесняюсь, – недовольно возразил Штейн. – Я подбираю точное выражение… Граф несколько легко смотрит на жизнь.

– Легкомыслен, – констатировал Хабекер. – В чем же это выражается?

Штейн не спешил. Заговорил медленно, тщательно подбирая слова.

– Видите ли, я понимаю, что некоторые взгляды и привычки воспитываются в человеке семьей, пребыванием в определенном кругу общества, – начал он. – И мне ясно, откуда у графа фон Топпенау тяга ко всему, что отдает архаикой. Его преклонение перед бывшим императором, его склонность многое прощать человеку, даже национальность, за одну только принадлежность к родовой знати…

– Что вы имеете в виду?

– Дружеские связи Топпенау с польскими магнатами, – сказал Штейн. – Они ни для кого не являлись секретом, криминаль-комиссар. Наверное, вы слышали о скандале, который случился в тридцать девятом?

– Пожалуйста, подробнее, – попросил Хабекер. – Я ничего не знаю.

– Может быть, и не стоит вспоминать об этой истории? – неуверенно сказал Штейн. – Собственно говоря, с ней давно покончено…

– Пожалуйста! – повторил Хабекер.

Штейн почесал бровь.

– В конце тридцать девятого, после оккупации бывшей Польши, графа послали в служебную командировку в Варшаву, – нехотя сказал он. – Фон Топпенау ехал в обществе весьма уважаемых дипломатов и офицеров. И самым настоящим образом шокировал их, возмущаясь результатами наших бомбардировок, а также поведением оккупационных властей, которые обошлись со многими прежними друзьями графа так, как они этого заслуживали.

– Граф выражал недовольство арестами польской сволочи?

– К сожалению, да, – кивнул Штейн. – Потом Эрих объяснял свое поведение заботой об интересах рейха. Говорил, что польских магнатов следовало привлечь к сотрудничеству, а не превращать во врагов.

– Когда «потом»? – спросил Хабекер.

– Графа отозвали из Варшавы сразу же, – сказал Штейн. – И некоторое время не допускали к делам. Вот тогда он и писал объяснение фон Риббентропу.

– Понятно, – сказал Хабекер. – Но если я правильно понял, фон Топпенау удивлял вас отнюдь не приверженностью к родовой знати?

– Пожалуй, – сказал Штейн. – Эту глупость можно хотя бы понять.

– А какие глупости графа понять было трудно?

Штейн снова повозился в кресле, уставился на носки лакированных ботинок.

– Фон Топпенау многие находили умным человеком, – начал Штейн издалека. – Да и сам он был о себе высокого мнения. Иногда в шуточку называл себя старой лисой… Когда я приехал в Варшаву, меня предупредили, чтобы держал ухо востро: фон Топпенау умный интриган, он может втравить в такую склоку, что не сразу выберешься.

Штейн покачал головой, усмехнулся, исподлобья посмотрел на Хабекера.

– Предупреждали не зря, – сказал Штейн. – Я довольно быстро убедился, что фон Топпенау мастер передавать и сочинять сплетни, способные рассорить людей насмерть. У него просто страсть к этому занятию. И надо сказать, делал он свои финты очень ловко. Комар носа не подточит. Благодаря Топпенау все сотрудники посольства смотрели друг на друга с подозрением, а самого графа каждый считал доброжелателем. Иной раз это выглядело смешно. Действительно смешно.

– Зачем это было нужно фон Топпенау, по-вашему, господин советник? – полюбопытствовал Хабекер.

– Мне кажется, он не преследовал никакой особой, скрытой цели, кроме единственной – поиздеваться над человеческими слабостями, лишний раз убедиться в низменности человеческой натуры, – ответил Штейн. – А может быть, находясь в довольно ложном положении – третий секретарь, но доверенное лицо посла, – Топпенау испытывал потребность в подлинной, а не мнимой власти над людьми и удовлетворял эту потребность подобным образом.

– Жажда власти? – задумчиво протянул Хабекер. – Так…

– Фон Топпенау честолюбив, – заметил Штейн. – Да, пожалуй, это была жажда власти. Впрочем, не исключено, что ему просто хотелось независимости, какой он не обладал.

– Власть и есть высшая форма независимости, – сказал Хабекер. – Власть и деньги… Кстати, вы не сказали, почему посол Мольтке тормозил служебное продвижение графа. Вероятно, у посла имелись достаточно веские причины, чтобы не помогать близкому человеку?

– Да, наверное, – согласился Штейн. – В свое время в посольстве толковали об этом… Полагали, что Мольтке не видит у графа настоящего служебного рвения, опасается его склочного характера, не одобряет его увлечений…

– Женщины? – спросил Хабекер.

– Да нет, – сказал Штейн. – Что там женщины… Они могут быть у каждого мужчины, а фон Топпенау вдобавок ограничивал свои связи кругом высшего варшавского общества. Нет!.. Просто у графа существовала привычка к широкому образу жизни. А это требует соответствующих расходов. Я не говорю о таких мелочах, как гардероб, туалеты жены, званые обеды, хотя и они поглощают уйму денег. Ведь надо и квартиру иметь получше, и автомобиль, и шофера содержать, если уж ты запросто принят у тех же Потоцких. Да и карманные у этих господ побольше, чем у нас с вами, криминаль-комиссар.

– Разве у графа не было служебного автомобиля? – удивился Хабекер. – Разве его квартиру не оплачивало государство?

– Служебным автомобилем пользовались все, – сказал Штейн. – А государственная квартира фон Топпенау не устраивала. Мала. Граф брал положенные квартирные, но прикладывал свои деньги и снимал квартиру значительно лучшую. Он вечно нуждался в средствах. Занимал направо и налево.

– Вот как? Однако фон Топпенау состоятельный человек…

– Да, у его отца имение в Пруссии, а за женой он взял хорошее приданое. Но графиня фон Топпенау – женщина властная, а ее родные вовсе не дураки. В брачном контракте оговорено право графини на владение собственным имуществом. Таким образом, к жениным капиталам граф доступа не получил. Что же касается имения в Пруссии, то… Видите ли, фон Топпенау-старший женился в начале тридцатых годов на молодой женщине, а в таких случаях сыновьям посылают меньше, чем те хотели бы.

– Да, да, – согласился Хабекер. – История обычная!.. Значит, Эрих фон Топпенау был вовсе не так богат, как представлялось другим?

– Ну, бедняком его не назовешь, – усмехнулся Штейн. – Но нужду в деньгах граф испытывал. И пополнял свою кассу всеми возможными способами. Его знали как крупнейшего игрока на бегах. Картами граф тоже не брезговал. Как говорится, клевал по зернышку, где только мог.

– Однако игрока подстерегает возможность проигрыша! – заметил Хабекер. – Или фон Топпенау не проигрывал?

– Ну как не проигрывал? – возразил Штейн. – Еще как проигрывал! Он же не шулер. Кстати, в посольстве узнавали об очередном финансовом крахе графа на следующий же день.

– Каким образом?

– По особенной ядовитости графа. И, конечно, по тому, что он у кого-нибудь просил в долг.

– Ему охотно давали? – полюбопытствовал Хабекер.

– Только те, кто рангом выше. Тем, кто ниже рангом, фон Топпенау отдавать долги забывал. И они, конечно, отказывали.

Хабекер исписал уже половину листа.

– Вы нарисовали довольно яркий портрет, – сказал он задумчиво. – И много вы встречали таких дипломатов, господин советник?

Штейн вынул платок и протирал пенсне.

– Дипломаты – тоже люди, криминаль-комиссар, – сказал Штейн, дыша на стекла. – Но, конечно, фон Топпенау – фигура неординарная. Однако судить о нем только по отрицательным качеством не следует. Между прочим, это начитанный человек, великолепный знаток международного права и настоящий лингвист. Он владеет минимум шестью-семью языками… Говоря о странностях графа, я просто хотел объяснить, почему посол Мольтке не спешил с его продвижением.

– Благодарю вас, – сказал Хабекер. – Я понял. Все это крайне интересно.

– Пожалуй, Мольтке смущало еще одно обстоятельство, – не слушая, сказал Штейн и аккуратно водрузил пенсне на переносицу. – Я имею в виду откровенную англоманию фон Топпенау. Граф не стеснялся восхищаться английскими аристократами, их привычками, их умением оставаться у власти. Говорил, что немецкая знать должна подражать сынам Альбиона. Мне рассказывали, что дом у графа построен на английский манер.

– Знали об этом в Берлине?

– Конечно, – спокойно сказал Штейн. – Я писал об этом.

– И это никого не смущало?

– Не знаю, – сказал Штейн. – Впрочем, у любого дипломата вы найдете подобные же странности. Деловые качества фон Топпенау гораздо более важный фактор, нежели его мелкие страстишки.

Хабекер выглядел обиженным.

– Граф действительно хороший дипломат? – хмуро спросил он.

– Достаточно ловкий, во всяком случае, – ответил Штейн. – И прирожденный руководитель: он умеет всякого заставить работать вместо себя. У фон Топпенау такой вид, что никому из сотрудников не приходило в голову отказаться от поручений, высказываемых самым вежливым, но и самым безоговорочным тоном. Потом-то спохватывались, ворчали, догадывались, что граф свалил на их плечи собственную работу, но выполняли ее.

– Н-да, – сказал Хабекер. – Иными словами, трудиться фон Топпенау не любил. И всегда находил послушных овечек.

– Учтите, он был другом посла, – напомнил Штейн. – Люди воздерживались портить отношения с графом, чтобы не испортить отношений с самим фон Мольтке.

– Понятно! – уныло сказал Хабекер.

Потеряв нить мыслей, он тупо уставился в стол. Его одолевала усталость. Давнишняя работа сначала в полиции, а потом в гестапо приучила, казалось, не реагировать на коррупцию, на служебное подсиживание, на продажность государственных чиновников, на их недобросовестность, а порой и на их готовность к измене рейху. Но иногда криминаль-комиссара, как вот сейчас, охватывало отчаяние. Где ни копни – обязательно докопаешься до навозной кучи. И конца этому не видно…

– Я вам еще нужен? – услышал Хабекер голос Штейна.

Следователь стряхнул тупое оцепенение.

– Извините, – сказал он. – Задумался…

Приходилось взять себя в руки, напрячься, не показать Штейну своего истинного состояния, извлечь из разговора максимум пользы.

– Скажите, господин Штейн, – спросил он, – вы не знаете, Инга Штраух была знакома с графом фон Топпенау в Варшаве?

– Инга Штраух? – переспросил Штейн. – Поскольку она бывала в посольстве… Но я не видел, чтобы они разговаривали.

– А вне посольства они не встречались?

– Не знаю… Не видел, криминаль-комиссар.

– В последнее время Инга Штраух работала секретарем фон Топпенау, – пояснил Хабекер. – Я полагал, что их знакомство могло относиться еще к варшавскому периоду.

– Не думаю, – помедлив, сказал Штейн. – Не могу утверждать, но не думаю. Конечно, Штраух – красивая женщина, но… Я уже говорил, что фон Топпенау ограничивал свои связи польским высшим светом. И потом, если бы Эриха хоть раз видели с Ингой Штраух, это стало бы известно в посольстве. Мы наблюдали за знакомствами сотрудников посольства, криминаль-комиссар, а Инга Штраух не такая женщина, близость с которой осталась бы незамеченной.

– Значит, вы не думаете, что граф знал Ингу Штраух в пору варшавской службы?

– Знать ее Эрих мог, но близки они не были. Это бесспорно, криминаль-комиссар.

Хабекер чувствовал, что зашел в тупик. Длительные расспросы Штейна ничего не принесли. А может быть, они и не могли ничего принести?

– Н-да… – протянул Хабекер. – Странно… Все это очень странно… Тем не менее я весьма признателен вам, господин советник. Простите, не дадите ли вы характеристику и другим ведущим работникам посольства в Варшаве? И, если вас не затруднит, немного об их отношениях с графом и с Ингой Штраух.

Штейн переменил позу, закинул ногу на ногу, поджал губы.

– Право, не знаю, с кого начать? – неуверенно начал он. – Военный атташе Вольцов… Член партии. Кадровый военный. Грубоват, но всегда искренен. Сейчас на Восточном фронте. Графа фон Топпенау недолюбливал, но многое ему прощал как бывшему солдату… Постойте! Вот кто был знаком с Ингой Штраух! Ну, конечно же! Штраух дружила с его секретарем Соней фон Шрейбер! Вольцов сам мне рассказывал, что раза два обедал со Штраух и своей секретаршей!

– Минутку! – сказал Хабекер, черкая карандашом по бумаге. – Не так быстро, господин Штейн… Штраух дружила с его секретарем. А кто такая фон Шрейбер?

– Ну, как вам сказать?… Ничего примечательного. Родом из семьи крупного торговца зерном в Петербурге. И родилась там. Между прочим, поклонница всего русского. Нет, нет, не советского, а именно русского. Самовары, калачи, цыгане и тому подобное. Но исключительно порядочна. Атташе Вольцов находил, что Шрейбер можно доверить любую тайну и быть абсолютно спокойным, что эта тайна останется погребенной, как в могиле.

– Означает ли это, что Вольцов доверял Шрейбер свои тайны? – спросил Хабекер.

– Как секретарь военного этташе, Шрейбер, конечно, знала довольно много. Но это касалось сведений о вооруженных силах Польши, наверное.

– Не мог ли Вольцов сообщать Шрейбер наши планы в отношении Польши?

– Не знаю. Конечно, мог. Но вряд ли он делал это. Он не был болтуном, криминаль-комиссар.

– Хорошо. Когда примерно Штраух познакомилась со Шрейбер и Вольцовом?

– Полагаю, году в тридцать восьмом… Да, именно так.

– На какой почве?

– Это мне неизвестно.

– Однако существовало же что-то общее у Штраух и Шрейбер, что способствовало их сближению? Как по-вашему?

– Вероятно, что-то было… Может быть, занятия, которые вела Штраух с немецкими женщинами в Варшаве?

– Это по линии женского отдела партии?

– Да.

– Хм! – сказал Хабекер. – Конечно, могло и так случиться… А где сейчас Шрейбер?

– По-моему, в военно-воздушном министерстве. Мне говорили, она по-прежнему остается секретарем какого-то атташе.

– Ясно. Спасибо. Вы можете дополнить что-нибудь еще?

– Нет…

– Так. Пожалуйста, о других работниках.

– Хорошо, – наклонил голову Штейн. – Ну, например, советник по экономическим вопросам Кирфель… Тоже член партии. Закончил университет в Берлине. Человек безупречный, мне кажется. Знал фон Топпенау очень хорошо, вел себя по отношению к нему сдержанно, но признавался, что граф ему антипатичен.

– Вам тоже признавался?

– Может быть, только мне и советнику Реннеру. У нас троих взгляды на вещи совпадали.

– Кирфель знал Ингу Штраух?

– Не больше, чем я.

– Понимаю. А кто такой советник Реннер?

– Макс Реннер? Один из самых способных дипломатов, пожалуй, какие находились в Варшаве. Дисциплинированный, исключительно работоспособный человек. В последние годы перед войной мы вместе работали в Москве. Реннер сделал очень много, господин криминаль-комиссар, чтобы заключить пакт с Россией и заглушить сомнения русских.

– Как Реннер относился к фон Топпенау?

– Точно так же, как я и Кирфель. Он недолюбливал этого человека.

– С Ингой Штраух был знаком?

– Как все остальные.

– Так. Продолжайте, господин Штейн. Кто еще работал в Польше?…

Штейн принялся перечислять дипломатов. Но сколько он их ни перечислял, Хабекер не смог услышать в характеристиках Штейна ничего предосудительного, такого, что пролило бы свет на интересующие его вопросы.

Иные из дипломатов плохо жили с женами, других подозревали в излишней близости к полякам, третьи просто не соответствовали должности, но никто из них не мог считаться челозеком, особенно близким фон Топпенау или Инге Штраух.

Хабекер мрачнел.

Его версия об особых отношениях Инги Штраух и ее теперешнего начальника графа фон Топпенау рушилась, и рушилась окончательно.

Сомнительней всех выглядели военный атташе полковник Вольцов и его секретарша фон Шрейбер. Тем более, что фон Шрейбер, если Штейн не ошибался, работала в том же министерстве, где и арестованный Генрих Лаубе.

«Может быть, нити ведут туда?» – спрашивал себя Хабекер.

Занятый размышлениями, он сначала не обратил внимания на одно имя, названное советником Штейном. Но Штейн продолжал говорить, и Хабекер вдруг насторожился.

– …Я-то застал уже другие времена, – говорил Штейн. – Но раньше он посещал посольство запросто. Когда только хотел. И мог прямо проходить к послу. А если Мольтке отсутствовал – шел к фон Топпенау.

– Простите, – прервал советника Хабекер. – О ком вы говорите? Я не расслышал имя.

– Я говорю об Эрвине Больце, – с оттенком недоброжелательности в голосе сказал Штейн, – о совладельце юридической фирмы «Хорст и Больц».

– Благодарю. Так что с этим Больцем?

– Больц являлся доверенным лицом Мольтке, – сказал Штейн. – Во всяком случае, до тридцать шестого года.

– Почему до тридцать шестого?

– Выяснилось, что он нечистокровный ариец, – сказал Штейн. – Не то прадед Больца, не то его прабабка с материнской стороны были евреями. И естественно, посол отмежевался от прежнего фаворита. Вход в посольство Больцу был запрещен.

– Так. Но почему вы о нем заговорили?

– Потому что о нем все говорили в Варшаве, – сказал Штейн. – Ни для кого не являлось секретом, что и посол, и фон Топпенау относятся к Больцу с полным доверием. Больц много ездил по Европе. Его фирма занималась делами немецких национальных меньшинств. Отсюда и поездки. Отсюда и разнообразные знакомства.

– Не понимаю. Из каких кругов?

– Из самых различных. Он, например, был личным другом Бенеша, встречался с Хорти и с другими лидерами. Больц всю подноготную восточноевропейской политики знал.

– Даже так?

– Да, именно так, криминаль-комиссар.

– Кому же он предоставлял информацию?

– Нашему послу в Польше, криминаль-комиссар, фон Мольтке. Из-за этого Больца и считали чрезвычайно полезным человеком. Потому и доверяли.

Хабекер озадаченно смотрел на Штейна.

– Но если сказанное вами истина, то Больц действительно мог приносить пользу! – заметил Хабекер.

– Не знаю, – возразил Штейн. – Мой предшественник, как мне хорошо известно, неоднократно обращал внимание министерства на чересчур тесные связи Больца с ведущими лицами польского посольства. У моего предшественника эти связи вызывали опасения.

– Почему? – спросил Хабекер.

– По той причине, что Больцу слишком уж верили, – ответил Штейн. – И посол, и фон Топпенау доверяли ему содержание служебных документов. Больше того, Больцу поручали даже составление официальных отчетов посольства в Берлин.

– Не может быть! – сказал Хабекер. – Это вопиющее нарушение правил!

– И тем не менее это так! – возразил Штейн. – В свое время абвер, озабоченный утечкой некоторых сведений политического характера, запрашивал руководство НСДАП в Польше относительно Больца.

– И каким был ответ?

– Этого я не знаю, но, судя по тому, что Больца оставили в покое, – благоприятным… Вообще-то Больц давал чрезвычайно тонкие анализы экономики восточноевропейских стран и редко ошибался в политических прогнозах.

– Могу ли я заключить из ваших слов, что вы тоже пользовались информацией Больца?

– Нет! – излишне торопливо сказал Штейн. – Мне приходилось слышать доклады Больца, но его информацию я не использовал. В нем текла не арийская кровь… Вы же понимаете…

«Лжет! – подумал Хабекер. – Впрочем…»

– Где сейчас Больц? – спросил он.

– Не имею понятия, – сказал Штейн. – До тридцать девятого он жил в Варшаве. А теперь эмигрировал, наверное.

– Почему вы полагаете, что он эмигрировал?

– Хм! Человек с еврейской кровью!.. Если он был нежелательным элементом даже в Польше, что могло его ждать в Германии? Такие всегда эмигрировали, если успевали.

– Так, – сказал Хабекер. – Ясно. Значит, в тридцать шестом Больцу отказали в доверии. Что, после этого он встречался с послом и графом фон Топпенау?

– В посольстве? Никогда! – твердо сказал Штейн. – Но на квартире посла бывал. Об этом знали. Мольтке заявил, что имеет право на частную информацию.

– А фон Топпенау? Он тоже продолжал видеться с Больцем?

– По-моему, нет. Узнав о происхождении Больца, граф сразу отрекся от прежних отношений. Он сам отдал распоряжение не пускать юриста в посольство. А потом надоедал всем и каждому, жаловался на еврейскую хитрость, каялся, что сразу не почуял в Больце израильтянина.

– Хм! – сказал Хабекер. – А в каких кругах вращался Больц?

– В кругах промышленников, политиков, дипломатов, журналистов.

– Немецких?

– Нет, вообще. Но и немецких.

– Наши журналисты его знали?

– Варшавские?

– Да.

– Больше понаслышке, наверное. Они для Больца интереса не представляли, насколько я понимаю. Какую информацию мог почерпнуть у них Больц?

– Но Больц для журналистов представлял, наверное, интерес?

– Возможно. И, может быть, поэтому сторонился пишущей братии. Он, знаете ли, понимал: информация – тоже деньги.

– Может быть, для кого-нибудь Больц делал исключение? – спросил Хабекер. – Вы не замечали?

– Нет, – покачал головой Штейн. – Если вы подозреваете что-нибудь относительно Инги Штраух, то это исключено. Совершенно разные круги общества. По-моему, они даже знакомы не были. Как-то на ужине в клубе журналистов Больц любовался Штраух. Мне показалось, он спрашивал о ней у своего собеседника. Но когда тот ответил, Больц перестал поглядывать в сторону запретного плода.

– Запретного? Вы полагаете, Штраух имела какую-то прочную связь?

– Я хотел сказать совсем другое, – улыбнулся Штейн. – Просто Больц услышал, наверное, о национал-социалистских взглядах Штраух и сообразил, что успеха у нее иметь не будет.

– Ах вот оно что! – сказал Хабекер. – Ну, конечно! А я-то подумал… Значит, Штраух могла знать о происхождении Больца?

– Могла. О том, что Больцу запрещено посещать посольство, и о том, по какой причине запрещено, говорили все.

– А он походил на еврея?

– Нисколько, – сказал Штейн. – На австрийца он походил. Знаете, из тех, силезских. У него иногда и словечки особые проскальзывали. Да он и родился в Силезии. Вот только не помню уж где.

– Так, – сказал Хабекер. – Вы, кажется, говорили, что у вашего предшественника Больц вызывал опасения? А у вас он опасений не вызывал?

– То есть как не вызывал? – поразился Штейн. – Но ведь я с того и начал, что единственным подозрительным лицом считал в посольстве как раз Больца! Вы просто не расслышали, господин криминаль-комиссар!

«Теперь ты называешь меня господином! – подумал Хабекер. – Ах ты свинья!.. Ну, ладно».

– Почему же вы считали Больца подозрительной личностью? – спросил он, выдержав паузу.

– Но… Посудите сами! Человек не имеет отношения к дипломатической службе, а является своим среди работников посольства! Добровольно помогает послу и графу Топпенау разбирать документы, составлять служебные бумаги в Берлин! С какой целью? Зачем?

– А как вы думаете – зачем?

– Я ничего не утверждаю, господин криминаль-комиссар, но таким образом Больц мог получать информацию не менее ценную, чем та, которую он привозил фон Мольтке! Именно об этом я говорил и самому послу и руководителям Министерства иностранных дел в Берлине. Я-то и настоял, чтобы Больца выдворили из посольства!