Текст книги "Неизвестный В.Я. Пропп. Древо жизни. Дневник старости"

Мир не становился больше. Чем больше Федя видел, тем меньше становился мир.

Он видел новые цветы. Он первый раз увидел, как растут ландыши. Он собирал ромашки, колокольчики, гвоздику, медуницу, которая пахла чудесно и на которой всегда сидели маленькие черные жучки.

Удить рыбу нравилось. Нравилось, что красный поплавок качается близ листьев водяных лилий. Когда тащишь рыбу, она еще в воде, а в руке уже слышишь ее трепет и сопротивление, и это так хорошо, что можно кричать от счастья. Но Боба не позволял кричать. Надо было говорить шепотом, а то рыбу можно испугать. Говорить шепотом тоже нравилось.

* * *

Но рыбная ловля скоро была забыта для более высокого и важного занятия.

Папа привез Бобе подарок не по летам: он привез ему настоящий английский пистолет. Этот пистолет подарил ему для сына приятель по делам, и папа решил передать его по назначению вместе с тяжелой коробочкой в сотню патронов. Теперь Боба был героем дня, и Федя ходил за ним по пятам.

На помойную яму слетались вороны. Они каркали по утрам и не давали спать. Было решено, что надо застрелить ворону.

Боба долго учился стрелять. Он стрелял по мишеням, по бутылкам, которые ставились на столб и иногда со звоном разлетались на куски, по жестяным банкам, которые вешались на деревья. И вот, наконец, решили стрельнуть в ворону.

Подошли совсем близко к помойке и засели. Прилетело несколько галок. Они стояли, оглядывались, ничего не трогали. Но вот одна ударила клювом – ударила и сразу остановилась, чтобы оглянуться. Потом другая, потом третья. Галки успокоились. Медленно, медленно Боба поднял пистолет, облокотил его в левый локоть и стал прицеливаться.

Короткий сухой звук, легкий дымок – одна галка осталась лежать.

Мальчики подскочили.

Галка была еще жива. Она не могла ни летать, ни ходить, она трепетала, вздрагивала и билась. Вдруг ее всю подернуло, и она, как человек, стала изрыгать только что съеденную пищу.

– Ее рвет.

Федя побледнел, как полотно. Боба стиснул зубы.

– Возьми ее.

– Не хочу.

Боба сам нагнулся и в одну секунду свернул ей шею.

– Трус! Не можешь ворону убить.

– А ты?

Боба молча вытащил из кармана веревочку, взял длинный шест и привязал к нему ворону. Шест он водрузил у помойки.

С этого дня между братьями легла тень. Федя опять не понимал. Думать он не умел. Он не понимал, что кормить комаров, как Рыжая, нельзя, и что убивать ворон тоже нельзя.

«Нельзя» – слово, тысячу раз слышанное от Рыжей, от папы, мамы и от всех больших, новым словом стало давать незаметный росток изнутри.

Но Федя все же продолжал ходить за Бобой. Стрелять ворон стало неинтересно. Ворону убить нетрудно. А вот воробья!

Воробьи стаями налетали на огород, <клевали> семена, зерна, ягоды. Они садились на забор в ряд, как солдаты, и чирикали. Но воробей – птица непостоянная, увертливая и пугливая. Воробей долго на заборе не сидит.

Боба придумал. Веревками, проволокой, дощечками и гвоздями он укрепил пистолет к забору так, что дуло было направлено прямо вдоль верхушек, на которых любили сидеть воробьи. К курку он привязал веревку и сел в канаву.

На этот раз ждать пришлось долго. Феде стало скучно. Он забрался в малинник и стал склевывать ягоды.

Вдруг опять знакомый, сухой звук и легкий дымок.

– Эй! Сюда, скорей!

Боба ползал вдоль забора.

– Четыре штуки! Давай я тебя пересажу через забор, там еще пара. Вот это здорово! Шесть штук за один выстрел!

Вечером за ужином ели жареных воробьев. Но было странно, что воробьи такие маленькие. На заборе они сидели такие пушистые, широкие, а теперь – какие-то косточки, похожие на спички, даже тоньше спичек, и такие крохотные. Есть воробьев не хотелось.

– Не хочу. Ешь ты.

Теперь Федя уже не играл больше с Бобой. Как-то само собой случилось, что он стал играть больше с Нелли.

Нелли часто называли странной девочкой. Хотя ей было уже лет десять, она все еще сосала пальцы и грызла ногти. Даже Рыжая не могла ее отучить от этого. Она ставила ноги носками внутрь, и это придавало ей что-то жалкое, так что ее можно было или очень любить, или надо было ее ненавидеть. Боба ее презирал. Она была очень привязчива, она хотела любить и часто плакала. Когда ее спрашивали: «Отчего ты плачешь?» – она отвечала:

– Меня никто не любит.

Так как ее «никто не любил», она любила своих кукол. Она всегда таскала с собой за руку куклу Клару, фарфоровую куклу с большими круглыми глазами и с длинными ресницами.

У нее была кукольная комната, где в большом порядке стояли кроватки, круглый стол, стулья, креслица, пианино. На стене висели часы и картинки, вырезанные из журналов.

У нее была коробочка, оклеенная морскими раковинками, где лежали ленты, нитки и картинки для наклеивания, которые казались высшей красотой в мире: розы, орхидеи, анютины глазки и опять розы, незабудки с голубками и без голубков. Эту коробку она держала под подушкой.

Когда детям давали конфет, она никогда не съедала их сразу. Она уносила их к себе и ела по одной, стараясь растянуть сосание. Она сосала их, когда у мальчиков уже давно ничего не было, сосала их нарочно так громко, чтобы мальчики слышали.

Федя стал играть с Нелли в куклы. Они играли в доктора, в крестины, в переезды, и это было очень интересно. У Феди была железная дорога. Нелли пускала с Федей поезда, и в них сажали кукол, нагружали всю мебель.

Во дворе играли в кондитерскую. Делали торты из песка, украшенные лепестками ромашек и колокольчиков, делали варенье из разрезанных цветов. И наконец, ходили в кухню и из остатков теста скатывали, лепили и пекли настоящие маленькие крендели.

Приходили девочки с соседнего двора. Играли все вместе, и все, <наперев>, целовали Федю. Он пришелся им очень по вкусу.

– Какой хорошенький мальчик! Пусть он всегда будет играть с нами.

* * *

В саду трава была сеянная, и в траве росли маргаритки.

Было раннее утро. Нелли в белом платьице и Федя собирали маргаритки и делали маленькие букетики.

Вдруг за липой послышался выстрел. Это Боба стрелял воробьев.

– Федька, Нелька, скорее сюда! Смотрите, как ловко я стреляю!

Дети подбежали.

Боба держал за ноги воробья.

– Посмотрите-ка на этого воробья.

Нелли протянула головку и вдруг отскочила. Она бросила маргаритки на землю и стала топать ногами.

– Гадкий, гадкий, злой мальчишка, что ты наделал! Гадкий, гадкий!

Она замахала руками, бросилась в траву и истерически заплакала.

Федя тоже протянул голову.

У воробья была отстрелена голова. И пушок и перья были забрызганы кровью. Но не это было страшно. Страшно было другое. На брюшке не было перьев. Вместо брюшка и груди был один страшный сплошной сухой и красный волдырь: этот воробей еще раньше был подстрелен, и теперь образовалась опухоль, и воробей жил и летал с этой опухолью, пока Боба не подстрелил его окончательно.

Федя мизинцем потрогал волдырь. Он был жесткий, как доска.

– Я с тобой больше не играю.

– И рыбу ловить не будешь?

– И рыбу ловить не буду. Никогда не буду.

Федя потихоньку пошел к себе. У него было спрятано два рыболовных крючка.

Потихоньку он вынул крючок и стал щупать его острие.

Потом со всей силой глубоко вонзил его себе в большей палец.

Пошла кровь. Вынуть крючок было невозможно.

* * *

В одну из суббот опять приехал папа. Он привез Нелли чудесный подарок: два огромных листа бумажных кукол, которые надо было вырезать и наклеить на картон. Каждая кукла имела несколько платьев. Платья тоже надо было вырезывать, и их можно было надевать на кукол. Все на свете было забыто для этих кукол.

Нелли вырезала, Федя клеил. Федя наделал деревянных чурбашек, чтобы куклы стояли. Теперь Нелли была опять счастлива: она опять могла любить. Она целовала каждую куклу, она укладывала их в постельки, утром она их одевала. Потом к куклам приходили гости, и им надевали праздничные белые и розовые платья.

Три дня продолжалось это счастье.

Однажды утром в комнату вошел Боба.

– Хотите, я сделаю, чтобы ваши куклы танцевали?

– Как танцевали?

– Так, они будут танцевать.

– На ниточках?

– Без всяких ниточек. Они будут танцевать сами. Вы только будете смотреть.

Нелли не верила. По ее мнению, лучше не надо, чтобы они танцевали.

– А как ты это сделаешь?

– Это мой секрет.

– Нет, не надо. Я не хочу.

– Не хочешь? Ну, они в один прекрасный день у тебя все-таки затанцуют.

В этот день обед запоздал. Из трубы валил дым, но дрова были сырые. Нелли и Федя играли в песке.

Они увидели, как кухарка прошла в сарай за щепками и стружками. Вдруг из верхнего окна, где была кухня, высунулась голова Бобы.

– Идите скорее сюда, на кухню, ваши куклы уже танцуют. Скорее, скорее!

Нелли не знала, радоваться ей или бояться. Она вихрем понеслась вперед, Федя – за ней.

Еще на лестнице он услышал страшный крик Нелли.

Да, куклы танцевали. Боба поставил их на горящую плиту. Они ежились, свертывались, падали, прыгали и уже частично почернели.

Нелли не бросилась на своих кукол. Она с плачем выбежала, Боба побежал за ней.

На нем была сабля, и в руках было игрушечное ружье.

Ружьем он нацеливался на Нелли. Нелли думала, что это пистолет, что Боба хочет ее убить, как воробья, и кричала так, как могут кричать только дети, когда они боятся. Они выбежали в сад, Федя – за ними. Он побежал наискось и встретился с Бобой у клумбы. Если Нелли дошла до пределов возможного для человека ужаса, то Федя дошел до пределов человеческой ярости. Он, как тигр, набросился на своего брата, сшиб его с ног и молча, закусив губу до крови, стал наносить ему быстрые удары обоими кулаками.

IV

Жизнь проходит не по годам. Она проходит по дням, которые есть, и таких мало, и по дням, которых нет, которые приходят и уходят, не замеченные никем, – и таких тысячи.

Для Феди нет зим. Зима проходит как сон. Но когда можно выйти без пальто, это уже день жизни.

В эту весну ему исполнилось девять лет. В это лето поехали на взморье.

Федя выбежал за забор. Он стал пересыпать белый и сухой песок из руки в руку. Он собирал ракушки, рыл колодцы и канавы и вдруг спросил:

– А где же море?

– Да вот оно.

Как? Это море? Он не заметил моря. Только через месяц, когда он сидел на холмике и смотрел сквозь сосны, которые чернели на красном от заката небе, он между двух сосен заметил блеск и вдруг сказал: «Море». С этого дня он запомнил море и стал слушать его шумы.

Сад был отгорожен высоким глухим забором от соседнего сада. Было только одно место, где можно было встать на пень и посмотреть в соседний сад.

То, что было в соседнем саду, было лучше всяких сказок, лучше всего, что он видел или о чем слышал.

По саду тянулись ровные дорожки, посыпанные белым песком. Дорожки вели к дому и к морю. Белая стена дома была скрыта за густой сиренью, за липами, плакучими березами и красным кленом. Росли светло-голубые елки, каких он никогда не видел раньше. Трава была подстрижена. По утрам садовник подстригал ее особой машинкой, которой он водил взад и вперед. Он приносил в дом большие букеты самых необыкновенных цветов. Весь сад был усеян цветами, и в клумбах горели стеклянные шары. Из дома часто слышалась музыка. Тихие звуки раздавались над цветами и дорожками. Хотелось плакать от счастья.

В таком саду не могли жить обыкновенные люди.

Люди, которые там ходили, всегда были в белом. Иногда они собирались на лужайке и какими-то короткими, круглыми лопаточками перебрасывали через сетку белые мячи.

С улицы забор был низок. Сквозь выкрашенн<ые> в зеленую краску <спицы> с белыми остриями можно было видеть все. Но Федя никогда даже не поворачивал головы, проходя мимо сада. Этот сад был его секрет, и посмотреть туда было стыдно. Только потихоньку он простаивал часами на пне и смотрел туда.

Но однажды, когда он проходил мимо сада с Нелли, к забору подошли две девушки в белых полудлинных платьях.

– Нелли, приходи к нам в четыре руки играть.

Как? Они знали Нелли…

Девушки с любопытством смотрели на Федю. Они не отходили от забора и о чем-то говорили с Нелли.

Федя не смотрел на них. В одну секунду он увидел все. Одна была светловолосая, с маленькими голубыми глазами. У нее были полные, бледные щеки и толстые губы. Она была низенькая, полная, и все ее движения были ленивы. Но глаза смеялись, и она в разговоре двигала плечами. У другой были черные волосы и черные глаза. Она была выше, стройнее. Густые косы венком были обвиты вокруг головы. В зубах она держала белую розу и сердито смотрела на Федю.

– Федя, поздоровайся. Это Агнеса, а это Мелитта.

Федя приподнял фуражку, покраснел так, что больше краснеть уже нельзя было, и очень неловко шаркнул ногой, как его учила Рыжая. Агнеса засмеялась и своими пухлыми, белыми руками стала поправлять косы. Она перебросила их через плечо и стала перевязывать ленты. Мелитта не улыбнулась. Она гордо посмотрела на мальчика, вынула изо рта розу и с скучающим видом стала вдыхать ее аромат, спрятав за розой весь подбородок и рот. Федя увидел на лбу складку и белый пробор в черных волосах наклоненной головы.

Федя считал неприличным смотреть, но хотелось смотреть так всю жизнь. Хотелось смотреть, и глаза уходили совсем в другую сторону, на дорогу, по которой шел шарманщик. Сердце сладко заныло, как будто кто-то приподнял его над землей; было почти больно.

– Федя, попрощайся.

Федя опять приподнял фуражку и опять шаркнул ножкой.

Хотелось молчать, но Нелли стрекотала, как сорока.

– Они зовут нас играть в теннис. Они хотят нас научить, и чтобы ты пришел и Боба.

– Пусть Боба пойдет, а я ни за что не пойду.

– Почему?

– Так, не пойду.

– Ты влюбился! Ха-ха-ха. Он уже влюбился. В которую же ты влюбился?

– Отстань.

– Нет, ты скажи. В Агнесу?

– Отстань!

– Значит, в Мелитту?

Этот разговор продолжался всю дорогу.

* * *

День тянулся медленно. Федя ждал ночи, чтобы уткнуть голову в подушку. Ночью, когда все уснули, он присел в постели.

– Которую я люблю? О, Мелитту. Мелитта, Мелитта, Мелитта! Какое странное, какое красивое имя!

Он видел ее не более трех секунд. Он взглянул на нее не более трех раз украдкой, но он знал ее всю, всю. Он видел разрез ее глаз, немного косой, как у татарки. Он видел влажные, черные глаза, тонкую переносицу, нежные ноздри, ушедшие в белую розу. Он видел складку у шеи, когда она поворачивала голову, и видел тяжелые черные волосы. Голова ее наклоняется. Может быть, это она наклоняется над ним. Сейчас он услышит трепет ее сердца. Руки его тянутся к ней. Но глаза ее смотрят строго и нисколько не улыбаются. Там, у забора, она держала себя прямо, и в этих широких плечах, в этих суженных глазах, в этом проборе и в том, как она держит спину, он пьет себе боль, боль, ужасную боль.

Она злая. Пусть. Она должна быть злая, гордая, жестокая. Она не должна никогда смеяться. Она должна смеяться только над ним. Она должна смеяться и мучить его.

Спит он или не спит? Вот он идет по какой-то красивой улице, где все дворцы и где живут только очень богатые люди, у которых есть свои экипажи. Вдруг издали несется экипаж, запряженный парой белых как снег лошадей. В коляске – она. Федя выбегает на середину улицы. Он бросается под лошадей. Он чувствует, как звонкие копыта вонзаются ему в грудь, как колесо с тонкими, изящными спицами проезжает по его горлу. Прибегают люди. Задавили мальчика! Ей показывают окровавленного мальчика. Смотрите! Смотрите! Но она не смотрит на окровавленного, задавленного мальчика. На лбу ее легкая морщинка, и у нее гордый и скучающий вид. Кучер трогает. Белые, взмыленные лошади несутся дальше.

Теперь Федя ждал ночей, чтобы «бросаться под лошадь». Копыта, раздирающие ему грудь, – только это выражало и растравляло все снова и снова его любовь.

Теперь он уже иначе стал смотреть через забор. Он искал мелькания белого платья или звука ее ровного, мелодичного голоса. Вот, кажется, она. Но лица не видно. Нет! Да! Но кто это так ловко бросает мяч через сетку? Это – гимназист с другой дачи. Он в летней форме, в белом кителе и белой фуражке. Как он красив! Как выгибается его тело, когда он отбрасывает мяч! Да, ему можно играть в теннис, а Феде – нельзя. У него короткие штанишки, голые, черные колени, ужасная голубая блузка в белую полоску и разношенные сандалии.

Его охватывает горечь бытия. Неужели Нелли это знает, когда она говорит: «Меня никто не любит». Бедная Нелли… И неужели он такой же, как Нелли? Но таким он не хочет быть. Нет, нет, нет…

Мама находила, что Федя бледен, что он плохо поправляется. Отчего он все молчит, почему он не играет, как другие дети? Сегодня вечером будут играть в крокет на взморье. Он должен идти и играть.

Федя покоряется. Она тоже будет играть. Федя попадает в черную партию, Мелитта – в красную. Конечно. Разве возможно такое счастье, чтобы он играл в одной партии с ней, чтоб он помогал ей, или еще хуже, чтобы она помогала ему? Нет, уж лучше играть в разных партиях.

Федя быстро выходит в «разбойники», а Мелитта застряла у «мышеловки».

– Третий черный! Федя, играй.

Это командует Боба. Федин шар стоит прямо у «мышеловки». Ему только и можно, что ударить шар Мелитты. Но как это сделать? Ударить ее шар – это все равно, что ударить ее, что разбить драгоценный хрустальный сосуд. Нехотя он наклоняется, нехотя попадает в ее шар. Но что делать дальше? Федя встречается глазами с Нелли. Нелли смотрит на него с самым открытым любопытством. Она хитро улыбается. Она не смотрит – это она подсматривает. Она все, все понимает. Откуда это она знает? Но она, несомненно, знает все. Значит, и другие могут знать его тайну. Им овладевает бешенство. Ловким, звонким ударом он далеко отбрасывает шар Мелитты с занятой ею позиции и продолжает разбойничать. Прощай, счастье, прощай, Мелитта, и все, все. Нелли страшно довольна. Мелитта презрительно морщит нос. Сердце Феди обливается кровью. Отныне Мелитта для него потеряна навеки. Разве можно ей, такой прекрасной, наносить хотя бы малейшее зло?

В. Я. Пропп с братом Робертом. 1897 г.

(РО ИРЛИ, ф. 721, ед. хр. 271)

Приближалась осень. Становилось холоднее. На море часто бывала буря, серые волны с ревом подкатывали к ногам и отскакивали назад. Море выбрасывало камни, бревна, мертвых рыб и однажды выбросило маленького мертвого тюленя.

Но бывали теплые, мягкие дни, без ветра. Листва желтела. Ночи были темно-синие, звездные.

На пляже сколачивали какой-то помост. Было объявлено, что будет устроен осенний маскарад, что будет играть оркестр, а ночью будет сожжен блестящий фейерверк.

Приходили Агнеса и Мелитта. Агнеса играла польки и вальсы, а Мелитта, сидя в мягком кресле, разглядывала альбом. Но было решено, что все пойдут на маскарад. Агнеса будет «водяной лилией», Мелитта – «колосом», а Нелли – «маком».

В назначенный день Федя вышел на взморье. Нелли ушла к Агнесе и Мелитте, чтобы одеться. Отражение луны покачивалось в спокойновзволнованном море, на горизонте слабо догорал розовый закат между лиловыми полосками туч.

Становилось все темнее. На помосте зажгли разноцветные китайские фонарики, заиграла музыка.

Вдруг из темноты вышли три девушки в белом. Впереди шла Мелитта.

Тело два-три раза было обернуто легкой, белой материей, свисавшей до земли. Из-под подола с каждым шагом виднелись ступни в греческих сандалиях. Руки оставались свободными. Черные волосы спадали почти до земли. На лбу был полувенок из васильков, а в волны ее длинных, мягких волос были вплетены васильки и колосья спелой ржи.

Все платье было усыпано живыми васильками и колосьями. Пучок их был прикреплен у пояса, под сердцем, весь подол был обшит ими. В руках она легко держала стройную связку колосьев, зернами вниз, украшенную двумя-тремя васильками. Глаза смотрели строго и величественно из-под слегка нахмуренных бровей.

Феде показалось, что он сейчас упадет, что остановится дыхание.

Как, это Мелитта? Та Мелитта, которая по ночам давила его копытами белых лошадей? Нет, нет, это – другая, в тысячу раз лучшая, святая и красивая, та, перед которой можно стать на колени.

А лошади – это был грех, тяжкий грех. Другие, смутные сны впервые охватывали душу мальчика. Сны, из которых потом стала складываться его жизнь.

А пока он смотрел, не отрывая глаз. Душа купалась в огне очищения. Он держался рукой за дерево, и губы шептали бессвязные, но священные слова любви.

V

Так прошло десять лет жизни Феди.

Он теперь уже большой мальчик. Он ходит в школу, конечно – в немецкую, приличную школу. Смотрит он задумчиво и спокойно. У него мягкие волосы, он всегда плохо причесан и плохо одет. Он учится очень хорошо, но хуже, чем некоторые подлизы, которые всегда все знают. Федя иногда плохо слушает, он никогда не подлизывается. У него есть друзья, но нет друга.

Родители всегда думают, что школа для детей – целая жизнь. Для Феди она – сон, жестокий сон. Он не видит школы, как не видит мамы. Пробуждение бывает, когда он собирает марки, когда он читает интересную книгу, и в те секунды, когда он вдруг слышит хруст снега под ногами или когда он думает о лете. Он никогда не осуждает школу. Так нужно. Не может быть иначе. Это – порядок. Если бы он был большой, он сказал бы: «Как ужасен порядок». Но он этого не говорит и не думает. Он думает, что все учителя русского языка должны заставлять делать переводы с немецкого на русский. Что арифметика состоит в том, чтобы узнать, какой купец выгоднее продал сукно. Что к уроку латинского языка надо зазубрить десять новых слов и стихотворение, в котором содержатся исключения. Ему все равно, чему его обучают. Какое дело ему, который купец продал сукно выгоднее?

Но там, где 50 мальчиков проводят каждый день в бесцветной комнате шесть скучных часов, там протест висит в воздухе и когда-нибудь должен прорваться.

Среди 50 мальчиков один – только один – был сыном сапожника. Он умел ругаться и говорить похабные слова. Он дерзил учителям, плохо учился и задирал тех, кто был слабее его. Его недолюбливали.

Каждую субботу в класс приходил директор, старый, сгорбленный австриец с красивой бородой, огромным лбом и орденом на груди. Он просматривал журнал, вызывал тех, кто был записан, и усталым голосом читал привычную нотацию, тускло глядя светло-голубыми глазами на мальчика, который провинился в том, что подсказывал, шумел или «пытался обмануть», списав мудреную задачу у товарища.

Затем он клал журнал на кафедру – в этот момент все вставали – и уходил, позванивая связкой ключей, которую он всегда носил в левой руке на цепочке.

Но в одну из суббот директор, положив журнал на кафедру, – и в этот момент все, как всегда, встали, – не ушел, а спокойно сказал:

– Садитесь. Колесников![63]63
  В рукописи встречается также другие написания фамилии – Колесинский. При публикации принят первый вариант написания фамилии – Колесников.


[Закрыть]

Сын сапожника встал. Все оглянулись на него. Что ему скажут? Ведь он не записан.

– Колесников! Ты, вероятно, не понимаешь, в какой школе учишься… Наши традиции требуют, чтобы наши ученики ходили одеты прилично. Про тебя этого сказать нельзя. Заметь себе это и докажи, что ты понимаешь, в каком обществе ты находишься, учась в этих стенах.

Директор вышел.

Как только он вышел, все оглянулись на Колесникова. Никто ничего не понимал. Вдруг мальчики со страхом заметили, что Колесников плачет! Этот силач, задира, которого все боялись, плачет. Плакать вообще не полагалось. За слезы дразнили. Но эти слезы не были похожи на те слезы, за которые можно дразнить в перемену.

После звонка все обступили Колесникова. Но уже до звонка некоторые догадались, в чем дело, и разгадка передавалась «по телефону»: Колесников ходил в овчинном тулупе, как мужик, и в высокой мохнатой шапке, тоже из овечьей шерсти. Тулуп ему прислали из деревни, и у отца не будет денег на новое пальто.

Класс жужжал:

– Это несправедливо!

Слово было найдено, и это слово показывало, что мальчики знают другую справедливость, чем справедливость знаменитого директора и старейшей школы, основанной во времена Анны Иоанновны[64]64
  Школа при церкви Св. Анны была открыта в 1736 г. в период правления императрицы Анны Иоанновны. Находилась в Петербурге по адресу: Кирочная, 8 (см.: Антонов В. В., Кобак А. В. Святыни Санкт-Петербурга. СПб., 1996. Т. 3. С. 242).


[Закрыть].

«Порядок» заколебался.

Это колебание учуяли старшие и с насмешкой просовывали голову к малышам. Старшие уже давно были посвящены во что-то такое, что позволяло им курить, обзывать учителей разными кличками, дружно шуметь на уроках и издеваться над паиньками-малышами, которые слушались выживающих из ума старых учителей. Они просовывали голову в дверь, чтобы высунуть язык или выкрикнуть обидные слова насчет коротких штанишек, но в сущности для того, чтобы узнать, что творится у малышей. Но их прогоняли. У класса появился секрет. Секрет состоял в том, что из картона был склеен кубик, в кубике была прорезана щелка, и в эту щелку дежурный каждому в отдельности предлагал опустить монету.

В кубик – символ справедливости – стали падать медные и серебряные монетки, спрятанные на конфеты, марки, на каток, на цирк. Когда ресурсы были исчерпаны, стали прикидывать – сколько собрано. Вот когда пошла настоящая арифметика! Высчитали, что каждый в среднем положил по десять копеек, а т<ак> к<ак> в классе в этот день без Колесникова присутствовало 52 человека, то и вышло, что в кубике должно быть 5 рублей и 20 копеек. На пальто и шапку не хватит! Денег больше ни у кого не было. Хотя ни один не уклонился от внесения своей доли, но были и такие, которые говорили, что Колесникову, должно быть, очень неприятно, что для него собирают деньги в его же присутствии (ив этой партии был Федя) и что денег собирать не нужно. Но Колесников вовсе не казался недовольным. Кулаки его никогда не могли быть без движения. Но сегодня они раздавали исключительно легкие, дружественные тумаки. Некоторые говорили, что надо попросить денег у родителей. Но это вызвало общее негодование. Почти все никогда ничего не рассказывали родителям о школе. Да, но как же быть?

Тогда Коля Васин, широкоплечий, всегда веселый идеалист с курчавой белокурой головой, блестящими голубыми глазами и очень широким ртом, который всегда приветливо улыбался, сказал:

– Вот что. Мы должны просить учителей нам помочь. Пусть они тоже что-нибудь дадут. Ведь они богатые.

Эта мысль всем понравилась, может быть потому, что ее высказал веселый Васин, которого все очень любили.

Дискуссия продолжалась две перемены. О «секрете» малышей уже знала вся школа, но теперь это казалось неважным.

Следующий урок был урок арифметики у классного наставника, господина Зекенгофа. Было решено, что кубик поставят на кафедру и что дежурный объяснит, в чем дело.

Господин Зекенгоф был маленький черный толстяк, страдавший одышкой, а потому часто бывавший в дурном расположении духа. Но у него бывали дни, когда вдруг начинал острить, и тогда он становился добрее. Все помнили, что однажды, когда в классе была пущена стрела, он вызвал виновного к кафедре, долго рассматривал стрелу и сверху, и снизу, и со всех сторон, как будто он видел очень любопытную вещь, а потом, взглянув на виновника, сказал: «В следующий раз я засуну тебе стрелу в нос. Садись».

Теперь, когда некоторые скептики говорили, что дело с Зекенгофом может кончиться плохо, им отвечали:

– А помнишь, как он про стрелу сказал?

Против этого ничего нельзя было возразить, и кубик был поставлен на кафедру.

Как только появился господин Зекенгоф, все поняли, что дело проиграно. Он был не только мрачен, он свирепо шагнул к кафедре мелкими тяжелыми шагами, гораздо быстрее, чем всегда, расписался и с треском захлопнул журнал. Затем, не говоря обычного «садитесь», обратил свои маленькие, выпуклые глаза на дежурного, который в струнку стоял около кафедры, показал пальцем на кубик и спросил:

– Это что?

– Это… кубик.

– Кубик?

Господин Зекенгоф размахнулся со всего плеча и с такой силой и ловкостью ладонью хлопнул по кубику, что он перелетел через головы учеников, ударился о противоположную стенку и со звоном упал на пол.

В классе была мертвая тишина.

– Я вам покажу кубик!

Лицо господина Зекенгофа налилось кровью.

– Садитесь! Дежурный! Моментально подобрать эту вещь и все деньги раздать обратно.

Дежурный подходил к каждому отдельно, спрашивал: «Ты сколько?» и раздавал деньги. Тут обнаружилось, что некоторые дали только две или три копейки, что больше у них не было.

– Кончил?

– Кончил. Имею доложить, что осталось семь копеек.

– Семь копеек? Давай их сюда.

Урок пошел своим чередом. Больше господин Зекенгоф никому ничего не сказал.

Но история этим не кончилась. Краткое заключение ее наступило через неделю: Колесников пришел в новом черном пальто и новой шапке.

– Откуда же у тебя пальто?

– Директор дал 25 рублей на пальто и на шапку.

* * *

Так мальчики проучили директора. С этого события в душе класса и в душе Феди начала происходить перемена: появилась критика. То один, то другой стал передразнивать учителей. Федя стал учиться заметно хуже. Смутное чувство, что не он плохой, как всегда говорили учителя и большие, а что что-то другое плохо, это чувство понемногу созревало в новую мысль и создавало нового Федю. Из прилежного ученика он понемногу превращался в лентяя – потому что учителя очень глупы. Поведение его начало портиться. Он с удовольствием и принципиально стал болтать на уроках, подсказывать, вообще – делать запрещенное. В его манерах стало появляться нечто вызывающее. Дома он стал держать себя букой, и Боба называл его «профессором кислых щей».

VI

Папа позвал Федю в кабинет.

Это было <так> необычайно, что Федя сразу спросил себя: «Ав чем я виноват, что я наделал?» И собирал в голове свои провинности.

С папой никогда не бывало никаких разговоров. Разговоры каждый день бывали только такие:

– Что сегодня в школе?

– Ничего не было.

– Не спрашивали?

– Нет.

– А письменных?

– Не было.

Папа целый день проводил в конторе. Он приходил только обедать (и вышеописанный разговор всегда происходил перед обедом у умывальника), после обеда опять уходил в контору, потом приходил часов в семь, переодевался в сюртук и опять уходил.

По субботам бывало еще, что папа говорил:

– Федя, заведи часы.

Часы висели в кабинете, в столовой и в спальне, и каждую субботу Федя должен был их заводить. Больше никаких разговоров с папой не бывало.

Впрочем, был не один папа, их было несколько, совсем разных.

Один – тот, который, придя из конторы, всегда очень тщательно мыл лицо, руки, голову и задавал вопросы о школе, вытираясь полотенцем. Этот папа, сидя за столом, с детьми не говорил. Он ел не так, как все. Он брал большую салфетку, один конец затыкал за воротник, а другой конец пододвигал под тарелку. Тарелка тоже ставилась не так, как ставят ее все: она ставилась почти в середину стола, так что салфетка образовывала как бы дорожку. Очень, очень медленно мягкие, пухлые пальцы, очень короткие и обросшие волосами, подводили ложку к губам, обвисшим усам и бороде. По дороге с ложки капало на салфетку, и капли супа оставались на бороде и слизывались языком. Когда папа открывал рот, челюсти у него всегда хрустели. Впрочем, Федя иногда себя спрашивал: «Воротник это или челюсти?» Но решить не мог.