Текст книги "Демон Декарта"

Прогнозы продаж. Письма с родины и из-за рубежа. Сомнения и надежды. Шумы и отголоски пережитых и вялотекущих болезней. Да, грамотному анализу бытия, прежде всего, препятствовала медицинская карта, на которой моря отсутствовали вовсе, а вот гор был полно, одна страшней другой. Масса низин и топких болот чередовалась с жирными, жалкими и жаркими пустынями. В мохнатых протуберанцевых лесах было страшней всего, ибо там жили семантические артефакты, добытые Левкиным из разноцветной пустоты, которая, в свою очередь, являлась порождением мерцающего смыслами информационного поля Земли.

В него Левкин был также неизбежно и надежно включен, как жук в тот самый янтарь, из которого выхода нет миллионы лет. Смерть Усамы бен Ладена и падение Тунгусского метеорита были в нем равны и конгруэнтны друг другу. Тот факт, что один из президентов Соединенных Штатов черен, как вакса, а саму эту мазь изобрели еще при Карле II и представляла она собой взбитое с печной сажей яйцо, разведенное в уксусе или в пиве, эстетически, логически и мистически дополняли друг друга. Биография Лавуазье была встроена в сознание Ивана Павловича на прочном фундаменте «Ватьсьяны Камасутры», а птица под названием Parus major каждое утро в течение долгих лет приходила к нему в мундире в образе отставного майора-железнодорожника. В подпитии он был уверен в том, что является тем самым пресловутым столяром, который сотворил из соснового чурбана человека.

Вместо того чтобы почистить зубы и помочиться, вычитать утренние молитвы или, на худой конец, проделать комплекс «Сурья намаскар», Левкин был вынужден садиться на кровати рядом с майором и гладить того по жесткой щетке седых волос, по заплаканному лицу, по плохо выбритым щекам. Вдыхать запах нечистых волос, водочного перегара, говорить что-то утешающее, приводить по памяти цитаты из Евангелий и Торы, «Алмазной сутры» и «Толкового словаря» Даля, Уголовного кодекса и «Геопоников», Византийской сельскохозяйственной энциклопедии.

И это ведь не все. Далеко не все.

Многое и другое сотворил Иисус; но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг, прочел как-то Левкин у апостола Иоанна и заплакал. Но плакал он не оттого, что в его душе появилась видимость веры. Эта видимость была там всегда. Левкину, чтобы жить, наоборот, нужно было ее как-то умерять. Или, скорее, соизмерять с собственными возможностями, непростыми жизненными задачами, а главное – с реальными объемами жизни. Слова апостола о делах Иисуса, которые невозможно было вместить в мир, очень точно и очень горько указали на самую суть обстоятельств внутренней жизни Левкина. Она была невыносимо осложнена, преизобиловала частными мирами и отдельными величинами, постоянно и бесконечно умножающимися друг на друга, противоречащими друг другу, никогда не находящими покоя, но тем не менее рождающими радость. И вот эта радость порой бывала столь велика, что вынести ее Иван уже не мог. И тогда с ним случалось то, что случалось. И именно потому он и был тем, чем был. Левкин иногда думал о том, что, если бы кто-то попытался вместить в мир книгу его личных смыслов, тот бы раскололся сверху донизу, янтарная твердь разрушилась бы и наконец-то обнажилась бы позолота небес и дивные звери, стерегущие настоящее знание.

Кроме того, были же еще и так называемые социальные реалии. Преодолевая их, Левкин жил заказами, нигде в штате не числился, потому не отказывался ни от какой работы, если только она была связана с редактурой и написанием текстов. Время жизни стремительно уходило. Работы было все больше, денег все меньше. Янтарь становился все гуще. Он будто прилипал к рукам, и их приходилось старательно мыть. Все старательнее и старательнее. Желтое вещество бытия налипало не только на руки. Иногда, подчиняясь неведомым Левкину законам, оно выступало у него на затылке, темечке, медленно стекало абрикосовым вареньем на шею и грудь. И это было неуютнее всего. Приходилось себя контролировать, особенно на людях.

* * *

Женился Иван скоропостижно, на второй день после знакомства с полуженщиной-полурыбой, о чем не любил вспоминать даже наедине с собой. Да и что было вспоминать? Околдовала его сучья русалка, мавка, майка, нявка, нейка. В общем, как ни крути, типичная навь, численность которых на данных территориях с конца прошлого века непрестанно возрастала. Особенно много наутов обреталось в среде депутатского корпуса и властей предержащих, новых и старых русских, тюркских, турецких, еврейских, греческих, татарских, цыганских, украинских и молдаванских.

Ну что такое навь? Смерть, мертвое тело. Смотри готский: naus – «мертвец», а также, если уж снова возвращаться к полурыбе, то mawi – «девушка». Околдовал его наут, да не рассчитал степени погруженности Левкина в янтарь. Иван старался не вспоминать об этом, ни к чему. Что было, то прошло.

Но зато в памяти часто всплывал один из эпизодов общения с родными жены. О своей жене тогда он еще ничего толком не знал и продолжал верить в любовь с первого взгляда. Во всяком случае, с ее стороны. Это было уже время, когда город, люди, янтарь выдавливали его или скорее продавливали через действительность, как через крупное сито, измельчая и перемещая куда-то дальше в пространстве невидимого.

Но тексты тогда молчали. И окружающий эфир был чист. Так что тогда он был еще о-го-го – или, по крайней мере, уверял себя в этом. Да, Левкин повернулся к печке, протянул к ней свои холодные липкие ладони и усмехнулся. О-го-го! Как говорится, телом и душой. Впрочем, скорее все-таки и-го-го. Так как желтое бытие неумолимо блуждало телом и мешало жить, как огромный речной слепень мешает жить лошади, уставшей после целой огромной жизни, наполненной разной «х», «у», «й», «н», «ей». Ей-ей, наполненной ею без меры!

Слепень-Messerschmitt точен, яростен и жужжит. Истребитель-перехватчик, палач, ангел, продлевающий жизнь. Он не сосет кровь, но вдувает в вены вещество бытия. Прямо в кровь попадают кусочки мистического янтаря, чрезмерного знания, желтоватой бездны, взыскующей смерти и любви. Лошадь в нашем случае – конь, усталый, грязный и заезженный конь в очках, с толстым, хотя и несколько коротковатым для любовных баталий пенисом и компьютерной мышкой вместо мошонки, пытается искупаться в чистых водах забвения. Но истребитель-перехватчик, ангел Вильгельм Эмиль, жужжит и бьет, как Вильгельм Телль. Он не дает вступить в эти воды, но тащит коня к родственникам жены. За поводья души и светских приличий. Тянет его за упавший хрен, набрякшие веки и соски, за скользкую разбухшую красную печень. Он шепчет ему: открой рот, Ланселот! Ибо чаша Грааля близка, а Гвенхуивар уже продает цветы в своей палатке!

Итак, они сидели в большом доме на берегу Днепра. Был полдень. Ожидание обеда. Жарко. Странная беседа взрослых людей, которые непонятно отчего внезапно вынуждены считать себя близкими родственниками. А им не хочется этого делать. И это естественно. С какой, в сущности, стати? Но, с другой стороны, закон прямо указывает на некоторую необходимость такого рода. Любовь же с этой необходимостью не согласна. Но тихо конфузится, по обыкновению, прядает ушами, поглядывая с мучительной тоской на грызущего слепня. В общем, ужасно. Кошмар, в сущности. Дичь первобытная, думал Левкин.

«Что вы скукожились, – спросила Левкина теща по имени Зина, – что вы так сидите, будто у вас геморрой?» – «Мама, оставь Ивана в покое», – лениво вступилась за мужа Марина. – «В самом деле, Зинаида, пусть сидит как хочет», – приветливо улыбнулась сестра тещи, Маргарита Тимофеевна Гудзь. – «Когда он так сидит, – пояснила Зина, анализируя свои ощущения, – мне хочется ударить его шваброй». – «Ну зачем ты так, – бархатно засмеялся тесть, снимая очки и отрываясь от газеты, – вполне нормальный зять. Только, на мой взгляд, ему стоит подумать о покупке новых носков».

«Да-да, – серьезно кивнула пышная Маргарита, – я согласна с тобой, Мишель! Носки без дырок на пальцах придают даже самому невзрачному мужчине неизъяснимый шарм. Возьмите себе это на заметку, Ванечка. Кроме того, никогда не вправляйте клеша своих брюк в носки. Создается впечатление, что вы сумасшедший. А сие неприятно, согласитесь. Другой человек, чужой, посторонний, не скажет, утаит от вас эти простые истины, но не я. – Маргарита вдумчиво оглядела всю фигуру Ивана Павловича. – И в самом деле, что вы так ежитесь? У вас температура? Неудобный пиджак? Может быть, у вас и в самом деле сфинктер болит? Запор? Простатит? Изжога? Не стесняйтесь, здесь все свои!»

Тесть посмотрел на Ивана поверх очков. «Да у него просто свитер под пиджаком спину натирает, так ведь, милый? – сочувственно проговорил тесть. – Свитер такой, кусается! Он надел его на голое тело». – «А зачем ты такой свитер надеваешь на тело, когда идешь в гости, – спросила Гудзь, – ты же знаешь, что он кусается, так зачем его надевать?» – «Я тоже этого не понимаю», – фыркнула теща, встала с кресла, вышла на балкон отдышаться.

С балкона был виден сентябрьский Днепр. Внизу какие-то люди тащили лодки от поселка к заводи. В камышах сидело сто тысяч рыбаков. Они курили, ловили рыбу, пили водку. Над рекой стоял сизый туман и слышался надсадный кашель. Камыш упирался в небо – высокий, прямой, желтый и светлый, как слеза, которая дрожала в горле у Ивана Павловича невысказанной обидой.

Во время неспешной беседы близких родственников с упрямо молчащим Иваном янтарь разливался по телу последнего все гуще и гуще. Казалось, не пройдет и пяти минут, как он проступит на его одежде мутными желтоватыми пятнами. Левкин печально смотрел на свои носки и не видел дырок. Возможно, они были, спорить не хотелось. Но видно ему их не было.

Да и при чем тут носки, если из-под многослойного ногтя большого пальца левой ноги Маргариты Тимофеевны стекала и капала на пол густая янтарная струйка? Она растекалась у ее ног гладкой мерцающей лужицей, рябила, превращалась в тапок в форме зайца, в ночной горшок в форме гуся, в желтую, подрагивающую по каемке лепестков болотную лилию. Снова растекалась лужей. Набравшись густого колера зрелого сентября, янтарь принялся медленно взбираться по ножке стула, а потом и по ноге Маргариты Тимофеевны. Иван почувствовал приступ тошноты. «О боже, – проговорил он. Тесть и теща вздрогнули и с испугом посмотрели на него. – Боже мой!» – Левкин не в силах был отвести взгляд от янтаря, который деловито убирался под юбку перезрелой барышни.

«Зачем, – спросила Гудзь, – вы так смотрите на мои ноги? Это неприлично».

Сконцентрировав мысли на вчерашнем переводном тексте по содержанию и начальной дрессировке восточноевропейских овчарок, Иван отвел взгляд. Теперь следовало зафиксировать его на какой-то теплой осмысленной точке. Он решил посмотреть в глаза тестю, который был настроен по отношению к Левкину вполне лояльно.

Тесть по-своему понял обращенный к нему взгляд. «Выпьем?» Пить нельзя было ни в коем случае, так как алкоголь сводил на нет работу сдерживающих центров. Это Левкин понимал. Но он также знал, что, если срочно что-нибудь не предпринять, дело закончится плохо. Пить ни в коем случае было нельзя, но другого выхода не находилось. Нужно было или пить, или падать на пол, стучать по нему всеми членами своего организма, плакать и призывать на помощь некую группу матерей, обретающихся предположительно в Z.

Этого Иван Павлович, конечно, не желал. Он наверное знал, что ни одна мать на его зов не придет, не защитит, не поможет. Видно, матери рожают сыновей в мир не для того, чтобы выслушивать их гадкие пошлые истерики по поводу того и сего, пятого и десятого.

Да и кто бы, скажите, пришел на помощь к такому человеку? Никто. Разве только профильные специалисты. Но дело в том, что Иван знал о своих состояниях неизмеримо больше любого врача. Мог бы лекции читать студентам медицинских факультетов. Его опыта самонаблюдения хватило бы на две-три кандидатские диссертации. Но Левкина не прельщала слава Кандинского. И потом, не зря говорят: мол, не показывай на себе, дурная примета. Кроме того, Иван был убежден, что любая болезнь с некоторой точки зрения вовсе не болезнь. Как расскажешь обо всех перипетиях, светлых, пронзительных и счастливых моментах, которые выпали на его долю в качестве носителя, обладателя некоторого мучительного, но и счастливого избытка?!

Да, избытка! Об этом Иван был готов спорить с кем угодно. Никогда – ни в своем ужасном детстве, ни в еще более мучительном отрочестве, не говоря уже о более зрелых, вовсе уж инфернальных годах, – Иван не думал о себе как о человеке, обделенном чем-то. О нет! Он обладал избытком. Только этот избыток следовало вынести. Эта ноша требовала постоянных усилий. Но именно в эту секунду она потребовала алкоголя.

Левкин, улыбаясь одними слегка подрагивающими губами, повторял про себя мантру, заключающуюся в том, что восточноевропейское собако, покрытое шерстью животное, умеренно растянуто. Высота в холке для кобелей шестьдесят шесть (тире) семьдесят шесть сантиметров, для сук – шестьдесят два (тире) семьдесят два сантиметра (точка, точка, точка). Предпочтителен крупный рост, прост, клен и клест. Восточноевропейское умеренно растянутое собако имеет определенный тип сложения, а также некоторый костяк и мускулатуру, о которых Иван не помнил ничего.

Левкин взял в руки бокал густого терпкого коньяка. У тестя был отличный вкус. «Она скорее выше среднего роста», – проговорил Иван, чувствуя, как пищевод согрел первый глоток. Коньяк смешивался с янтарем, вступал в реакцию. Торжествовала выход, говоря образно, кипящая магма мозга, способная на многое.

«Кто выше среднего роста? – участливо поинтересовался тесть, по-светски присев в кресло рядом. – Если ты о Марине, то это не так. Она скорее малышка. При чем тут она?!» Иван внезапно хохотнул, сам неприятно удивившись этому хохоту. «Окрас чепрачный на осветленном фоне. Но глубокий чепрак не считается большим недостатком, – добавил он с большим удовольствием. – Это я с вами, – пояснил Левкин, заметив, что к их разговору прислушиваются дамы, – пытаюсь толковать на кинологические темы. Кинология, Михаил Эдуардович, – это наука о собаках. Об их выведении, дрессировке, но прежде всего – об их существовании на планете Земля. В последнее время меня заботит овчарка. Небольшое, покрытое шерстью собако, часто, к сожалению, суко. Иное, включенное в шерсть. По сути, нонсенс. Продукт направленных мутаций. Страшные вещи, Михаил Эдуардович, творятся под покровом культуры. Мы живем в мире уродов, порожденных уродами».

«Интересно, – кивнул тесть, – а почему?» – «Что, – не понял Иван, – почему?» – «Почему, – задумчиво повторил тесть, – именно со мной на кинологические темы?» – «А почему бы и нет? – Нежно глянув на тестя, Иван протянул ему пустой бокал и пальцем показал, сколько именно нужно в него налить. – Почему, собственно, не кинология? Или вы хотите поговорить о том, как мой свитер или сфинктер, а вернее сказать, свинктер под пиджаком в мелкую синюю клеточку натирает мне спину и кусается?! Давайте, я готов! – Он с трудом подавил очередной приступ мелкого убористого смеха. – Не стесняйтесь! Свинктер кусался, – продекламировал он нараспев, – сжимался, ломался, он сфинктером был, но не признавался! Или лучше о носках? Легко. Какие перышки! Какой носок! И, верно, ангельский быть должен голосок! Ангельский носок у вас, говорит, наверное, мохеровый, в Киеве трудно удивить плохими манерами!

Это, кстати, лисица вороне говорит. Старая сука, хочет выманить у птички, питающейся падалью, пищу, хлеб насущный, сыр, покрытый легкой соблазнительной плесенью. Стоит, падла, на задних лапах и языком вот так делает! – Иван показал, как именно. – Даже свинктером работает от азарта! Упс, упс, упс! И этот свинктер, заметьте, нигде ей не натирает, что еще раз доказывает вторичность любой так называемой реальности по сравнению с реальностью эстетической! Ведь глупо же, в самом же деле, предполагать, что натирающий свинктер, то есть мир, в котором он натирает, и является тем самым миром, в котором мы живем! Не может быть этого! Не верю!»

Иван выпил еще граммов семьдесят коньяку и замолчал, взволнованный открывшимся видением. Народ, притихший во время его монолога, ожил. Гудзь посмотрела на тещу. Зина, в свою очередь, глянула на Марину. Полуженщина покачала головой, одновременно пожала плечами, разведя руки в стороны. Как истолковывать этот жест, Иван так и не понял за то время, что они пытались жить вместе. Впрочем, периферией сознания Левкин уловил, что молодую жену происходящее скорее забавляет.

«Или, быть может, вы желаете поговорить о ляжках вот этой женщины? Нет?! Что вы молчите?! Да выберите же, млять, тему! – Иван прикрикнул на тестя, крепко о чем-то задумавшегося, и самостоятельно налил себе коньяку. – Выберите, Мишель, а не то провал, фиаско, фрустрация! Вам знаком термин «фрустрация»? Обман, расстройство замыслов, неудача, тщетное ожидание, короче, жопа. Жопа, кстати, не что иное как грубое, просторечное название двух человеческих ягодиц и милого, крохотного по сравнению хотя бы с вашим огромным мозгом, анального отверстия, сфинктера или свинктера, как мы договорились называть его в нашей теплой компании!»

В этот момент видение усилилось, обрело зримую форму. И даже звук, что вообще-то случалось нечасто даже после приема алкоголя. Увиденное заставило Ивана глянуть на тестя веселым, пронзительным, чепрачным на осветленном фоне взглядом и предположить: «А ведь именно это, то есть именно жопа, и привлекает вас больше всего в Маргарите Тимофеевне? Так ведь, Мишель? Когда наша Зина уходит, вернее, уезжает на свою идиотскую работу в институт, вы вступаете в половую связь с Маргаритой, а если быть более точным, даже не с ней. Она сама по себе вас никогда не привлекала в этом смысле. Ваша жена может быть спокойна, вы ей верны. Ведь вы вступаете в половую связь именно со свинктером, который неизвестно что еще ей там натирает, вашей милой кокетливой избраннице».

Иван встал и стремительно прошелся, вернее, пробежался по комнате. Выглянул на балкон. Там было темно и оглушительно пахло грибами. «Вот тут, – он указал на круглый обеденный стол, который стоял посредине комнаты и за которым, в сущности, они все располагались. – Вот именно тут произошло ваше первое совокупление. Она накрывала на стол, по обыкновению, в жару не надев трусы, а вы, по обыкновению опять же, смотрели на ее жопу не как на совокупность ягодиц, мясных человеческих булок с дыркой посредине, а как на тоску и сказку всей вашей жизни. Вы, Михаил Эдуардович, ощущали себя маленьким принцем, глядя, как колышутся эти телеса. Внутри себя самого вы были упоительно воздушны, представляя, что ждет всякого неутомимого и любознательного исследователя среди этих телес. Вы думали о том, как бы славно было бы вам среди них затесаться!

А у вас губы мокреют от возбуждения, вы в курсе? Я почему спрашиваю. Дело в том, что чужие люди, незнакомые, которым все равно, как вы выглядите, вам об этом говорить не станут. Ну, течет у вас изо рта во время случки, и пусть течет. Но мы же с вами почти родня. То есть – натуральная! Родные! Родненькие! В отличие от чужих, помните чудесный фильм Ридли Скотта?! Не помните?! Да что ж вы, в самом деле, господа, в невежестве-то погрязли. Надо, надо будет вас как-то обрадовать в этом смысле. Фильм-то снят еще в семьдесят девятом, а вы ни в одном глазу. В общем, я как-нибудь потом изображу кратенько. А сейчас довольно знать, что чужие – это такая мерзость, ужас, такой, мать его, страх, что лучше засунуть себе голову в сфинктер и задохнуться там, чем встретится лицом к лицу хотя бы с одним из этих монстров. У них вместо крови кислота, они рождаются из липких яиц, они просто суки, млять, сволочи, я не знаю. А кроме того, представьте, убивают космических колонистов ни за хрен собако, кстати, о кинологии! Но сейчас не об этом.

Так вот, Мишель, у вас пренеприятно течет изо рта, когда вы испытываете желание. Как у какого-нибудь чужого. Я это к тому, что вы в тот июньский полдень текли, мой друг, как последняя сучка. Вас томила ваша горькая, никчемная половая жизнь, которую вы тридцать лет вели в угоду семейным ценностям. Немолчным прибоем она пробивала ваш мозжечок».

Иван помолчал, с интересом рассматривая белого как мел тестя. «Я могу предположить, что именно свинктер – это то, чего не хватало вам всю вашу жизнь. Именно он грезился вам в ваших юношеских мечтах и фантазиях. Именно его, в сущности, вы хотели бы видеть своей супругой и матерью своих детей. Но это, к сожалению, никак не осуществимо! Ну как, в самом деле, может государство, это ли, другое, – сами понимаете, нам в нашем ученом споре это совершенно не важно – разрешить людям, мужчинам ли, женщинам ли, вступать в официальный и нерасторжимый на небесах союз со свинктером? Вы можете себе это представить? И я не могу. Хотя, кажется, вам и грезилось бы что-то в этом роде. Звучит Мендельсон. «Уважаемые родные и близкие брачующихся! Сегодня две голубки, две ласточки, два белых невинных зайчика, два существа, сущности, мать их, две самости, до сего дня скитавшиеся в янтарной бессмысленности бытия, наконец слепились в одно целое! Согласны ли вы, Михаил Эдуардович N-ский, и вы, Свинктер Оргазмович Узкоходов, любить друг друга, пока смерть не разлучит вас?!» Впрочем, – добавил Иван после секундного раздумья, – это порой уже случается в более развитых странах. Но мы не об этом.

Маргарита Тимофеевна, а что вы молчите, расставив ноги? Что ж вы ничего больше не рассказываете нам о дырках? Ведь эта тема, кажется, еще десять минут назад вас так волновала. Странно, что сейчас вам нечего сказать. А вы, Зина, – он стремительно повернулся к теще, – не желаете нам поведать, как решили однажды вернуться домой, ощутив на улице внезапную слабость? – Левкин озабоченно покачал головой. – Вам и впрямь стало дурно. Так бывает у диабетиков. Вы постояли минут пять у калитки, потом присели на лавочку и так провели еще одну минуту, пока не поняли, что сегодня лекции у третьего курса отменяются. Дурнота не проходила. Напряженно вдыхая через нос сосновый блаженный запах, вы медленно отправились домой. Вошли, бросив сумку в прихожей, и быстро прошли через все комнаты на звук несомненного совокупления, который вами, конечно, был сразу узнан и правильно истолкован».

«Иван, прекрати наконец!» – вступилась за родных и близких Марина.

«Отчего же?!» – Иван упал в кресло, закрыл глаза, продолжая видеть внутренним зрением крупные детские слезы тогдашней Зины. Она была моложе на пятнадцать лет, стройнее и печальнее. В сущности, еще совсем не старая, очень приятная женщина перехватила себе ладонью рот, стараясь даже не дышать. Ей было так больно, как было только однажды в жизни. Во время родов. Но, в отличие от той боли, эта боль не обещала прекратиться никогда. И добрый толстый гинеколог не стоял рядом, не кричал с поразительным азартом: «Тужьтесь, тужьтесь, Зиночка! Вы молодец! У нас уже почти получилось!»

Да и получившийся в результате этих мучительных родов младенец, некое духовное образование с печальными мохнатыми, немного гноящимися глазами, не собирался взрослеть. Он с тех пор не покидал этих комнат. Глядел багровыми глазами на жителей старого интеллигентского дома. Ел по ночам котлеты по-киевски, под утро хлебал диетический киселик прямо из кастрюли. Холодильник распахивал настежь. Никогда не выключал ночник. Мочился мимо унитаза голубой струей, фальшиво насвистывая Вивальди. Иногда в ночи расхаживал по комнатам и декламировал стихи. Что-то в том духе, типа, «Маргарита, Маргарита, членом к счастью пригвоздита, дребезжало сердце Зины, как усталая дрезина». Вполне невинные и бессмысленные строчки. Именно их Левкин принялся напевать, прикрывая глаза…

Дом сначала никак не мог привыкнуть к этому младенцу, но потом усвоил его в себя, принял. По ночам возвращал из обходной галереи в комнаты, там было потеплее, скрывал от него входную дверь, чтобы тот не ушел и безвозвратно не затерялся среди страшного бескрайнего мира. Рассохшимися балками, стенами и ставнями напевал ему колыбельные песни. И младенец порой засыпал.

Бедное, бедное дитя.

* * *

…И, кажется, потерял сознание. В любом случае дальше никаких событий память не сохранила. Очнулся Иван в Марининой квартире. Во рту ощущался привкус кислой стали, мертвых кошек и табака. Он ясно все помнил и ни о чем не жалел. Тогда ему еще казалось, что все наладится. Ведь, в сущности, как могло оно не наладиться, если у него имелась настоящая жена?

Впрочем, он не обольщался. И правильно. Они скоро расстались, хотя и остались друзьями. Когда Левкин навсегда покидал Киев, имея отличный повод для бегства – смерть родителей, единственным человеком, который пришел провожать его в аэропорт, была бывшая супруга. В ходе совместной жизни она оказалась лесбиянкой и рыбой. Попытавшись совместить несовместимое, Марина на второй месяц их супружества сдалась и призналась, что им нравится один и тот же тип женщин. А кроме того, выяснилось, что она по ночам не спит, а уходит из квартиры прочь и плавает в мутных водах Днепра, ловит сырую рыбу, ест ее вместе с плавниками, кишками и плавательным пузырем, ломает животом камыши, приманивает одиноких прохожих, трется грудью о речную скользкую глину. Часами исторгает из себя чешую, глядя на то, как плывет, покачиваясь, над Днепром сдобный сухарик луны.

«Это у тебя сны такие?» – Иван честно пытался понять. «Нет, – пожала плечами Марина, – какие там сны! Я продукт русалки, Ваня, молодой и прекрасной студентки одного киевского гуманитарного вуза, замученной половым партнером в овуляторной фазе менструального цикла. То есть она успела зачать, будучи еще вполне человеком, а вот дальше, что называется, не задалось. Но у нее был такой сильный инстинкт материнства, что он не дал ее трупу разложиться до тех пор, пока мама не выносила меня».

«Прикольно, – сказал Левкин и щелкнул зажигалкой, он любил в людях странности. – То есть ты хочешь сказать, что мертвая женщина девять месяцев плавала по Днепру туда-сюда, не желая успокоения, только потому, что у нее в животе находилась ты?» – «Именно», – кивнула Марина. «Малоправдоподобная история, – вздохнул он. – Обожди, а как же эти родственники, что я видел?»

«Родители, которых ты видел, не настоящие», – устало пояснила Марина. «Пришельцы со звезд, что ли?» – «Не в этом дело. Меня студентка родила в воде, будучи уже мертвой. Девять месяцев не разлагалась, горемычная, давая возможность плоду сформироваться и выйти из утробы. Редкий, в сущности, случай». – Да уж, – согласился Иван, – ранее в медицине ничего подобного описано не было». – «Ребенка, то есть меня, нашли добрые люди, пьяные менеджеры одной киевской фирмы. Выловили багром из воды и отнесли в больницу. А уж в больнице добрый толстый доктор подменил нормальное дитя, девочку, родившуюся у Зины и Миши, мной».

«А на хрена он это сделал?» – «А кто ж его знает, – вздохнула Марина, – может, он нормального младенца продал налево». – «А если спросить?» – «Не выйдет, – развела она руками, – утопила я его как-то в самом конце прошлого десятилетия. Как выяснила все, так и утопила». – «Ну и зачем, – поинтересовался Иван, потирая трехдневную щетину, – ты выходила замуж?»

«Млятская погоня за традиционными ценностями, – пояснила Марина, вынула из его пальцев сигарету и жадно затянулась. – Конформизм у нас в крови. И потом, не забывай, могли быть дети! У них был бы умный, но гребнутый папа и богатая, хотя и не принадлежащая к хомо сапиенс, мама. Обожаю межвидовое скрещивание. Это ли не кайф?» – «Не кайф», – ответил Иван. «Да ты не расстраивайся, – похлопала она его по щеке, – хороший друг лучше двух подруг».

Марина имела бизнес, после развода порой выручала Ивана деньгами. Иногда подкидывала заказчиков. Порой поселяла в квартиры, за которые ничего не нужно было платить по целому году – хозяевам было достаточно присмотра за личными вещами и домашними питомцами.

Иногда, особенно в морозные зимние ночи, когда Марина ленилась уходить на Днепр, Иван приезжал к ней, и они сидели до утра, попивая бренди. С наутом хорошо было сидеть. Она часами молчала, курила, пахла болотом и тихо улыбалась своему размытому отражению в оконном стекле.

В аэропорту выглядела растерянной. На голове топорщился сиреневый ежик, в ухе болтался кусок кожи с золотым жуком на конце. Образ дополняли скинхедовские ботинки с белыми шнурками. Пуговицы на белой кожаной куртке отливали червонным перламутром.

«Ну что, голубь, – она обдала его ароматом мятной жевательной резинки, – прости, если что не так». – «Все было просто отлично», – кивнул он. – «Ага, – кивнула Марина, пригубила кофе. – Вот что я тебе скажу. Не женись больше спьяну, та еще лотерея. И в следующий раз выбирай бабу с грудями. Все бабы без грудей, как я, – конченые суки. Вот такой секрет». – «Буду иметь в виду», – кивнул Левкин. «А лучше, как найдешь невесту, зови меня. Я подскажу, стоит с ней связываться или нет. У меня на баб глаз наметан». – «Ну да, ну да, – кисло улыбнулся Иван, – я в курсе». Помолчали.

«А что ты это, Ваня? Родительский дом начало кончал? Да здравствует шахтерский край, мой край бескрайний, край угля и быдла?!» – «Сама ты быдло. Родители умерли», – сухо сказал он, поднялся, взял сумку на плечо и двинул на регистрацию.

Он шел, ссутулившись, и думал о том, что эта сутулость и сухость, с какой он попрощался, обязательно заставят Марину раскаяться. Пусть и не во всем, но хотя бы в чем-то. Это была маленькая месть, крохотный серебряный гвоздик, который он засадил ей на прощание куда-то между холодным рыбьим сердцем и плавательным пузырем. Умные совестливые лесбиянки, особенно родившиеся у неживых матерей, просто обречены на душевные муки.

Он бросил сумку на ленту транспортера и подумал о том, что на самом деле не так удручен, как хотелось бы. И это плохо. Провинция увидит это и не простит. Он должен быть удручен, да и Мрак этого, наверное, хотел бы. Мрак и те, что стоят в его тени там, в провинции, горящей огнем и металлическими ветрами.

Но отчаяния не было. На самом деле, кто такие эти умершие, он толком и вспомнить не мог. Впрочем, как ни странно, боль от их потери это не уменьшало. Просто он не был удручен. Но это не значит, что он был бесчувствен.

А по сути, Левкин твердо знал, что просто настала пора уехать из этого города в тот. Здесь жить он уже не мог, а там его ждали. Что-то новое готовилось в судьбе. Возможно, смерть, а возможно, что и похуже. Но в голосах, объявляющих рейсы, звучала музыка сфер. В грудь женскими острыми кулачками стучалась судьба, и Левкин был тревожен, но счастлив, пусть и не мог пока понять, в чем смысл возвращения в Z, что направляет вещи и события и чем завершится их неумолимое движение.