Текст книги "Ленинградское время, или Исчезающий город"

Не присудить мне премии было нельзя. А вручить – невозможно. В тот год ее в последний момент просто отменили. Эта Ахматова мне аукается и по сей день. Но, думаю, самому Довлатову история бы понравилась. Да и Володину тоже.

«Красные бригады» по-ленинградски

Жизнь моя протекала в советском Ленинграде в состоянии полной социальной свободы. От армии имелось освобождение. Учиться я перевелся на заочное отделение, там не было военной кафедры – то есть длину своей хипповой прически я регулировал сам. Получив весной 1970-го серьезную травму колена, я волею обстоятельств освободился не только от олимпийской карьеры, но и от тяжелого физического труда на стадионе. Семьи я еще не завел, а значит, жил без мучительных бытовых тягот.

К лету 71 года рок-банда «Санкт-Петербург», в которой я занимал позицию фронтмена, добилась максимальной популярности.

Для полной гармонии с окружающим миром следовало иметь американские джинсы – а они у меня имелись. В спортивной среде всегда были те, кто занимался спекуляцией. Или сами привозили тряпки из поездок в идеологически враждебные страны, или скупали барахлишко у таковых для перепродажи. Апофеозом советско-спортивной спекуляции оказался период бешенной популярности так называемых плащей болонья. Эти неказистые с виду, но очень легкие синтетические изделия стоили рублей пятьдесят или даже более. Постепенно появились и болоньи отечественного производства. Но итальянские считались высшим шиком, как и белые нейлоновые рубашки иностранного производства. Свернутая болонья занимала совсем мало места. И в спортивную сумку входило штук сто. Стоили такие плащи в буржуазной Европе копейки. Прибыль у спортивных барыг получалась запредельная. По негласной договоренности на таможнях всего мира спортивные делегации не досматривали. Скандал случился в 72 году, когда на границе тряханули возвращавшуюся из США команду наших баскетболистов. Нападающий Жармухамедов пытался провести пистолет. После инцидента спортсменов стали проверять, наоборот, особенно старательно.

В начале 70-х хиппарю кроме джинсов желательно было носить какую-нибудь пеструю рубашку. Местные умельцы рубашки шили. Помню одну такую на себе, ситцевую с красными цветами. Рубашка, как принято, была без ворота. Летом на босу ногу надевались сандалии или кеды. Иногда удавалось достать кеды китайского производства. Они в разы по качеству превосходили отечественные. На запястье я носил некую металлическую пластину на цепочке. Ее называли анцером. Якобы гонщики на случай аварии гравируют на металлической плоскости группу крови. Это был особый мужественный шик. Я на что-то выменял такой анцер и очень гордился. Тогда же барабанщик группы «Санкт-Петербург» Володя Лемехов привел знакомого, желавшего продать вещь, ставшую частью меня года на три. Куртка цвета хаки на отстегивающейся подкладке. Настоящая, военная. Представлялись в ней какие-нибудь марширующие десантники доблестной Голландии. Для ленинградской зимы куртка оказалась легковатой: я мерз, но терпел. А летом эту куртку я часто надевал без подкладки. Обошлась мне вещица в двадцать пять рублей. У куртки имелся капюшон, что избавляло от необходимости носить шапку! Было принято меняться одеждой. Помню, я очень завидовал коричневой кожаной куртке Мишки Марского. И как-то он дал мне ее поносить…

К третьему курсу у меня и моих сверстников пушок на скулах превратился в первые бородки. А некоторые старались отпустить бакенбарды, как у Джона Леннона на обложке пластинки «Лет ит би».

Иногда разыгрывались целые драмы или, точнее, трагикомедии! Однажды я обменял свой концертный свитерок на диск группы «Крим». Свитерок был синтетический, оранжевый. Ножницами я разрезал рукава, получилась модная бахрома. Продукт отечественной легкой промышленности не представлял никакой материальной ценности, но это была часть артистического имиджа лучшей на тот момент в Ленинграде рок-банды «Санкт-Петербург». Дело случилось в кафе «Сайгон». Свидетелями обмена являлись Кира Земляков и Коля Баранов. Имя того, с кем менялся, забыл. Тогда я очень веселился и радовался удачной сделке, но сейчас, пожалуй, вернул бы свитер обратно.

Музыкальный фанатизм моего поколения зашкаливал. Расскажу еще одну принципиально важную историю. Она о том, как я добывал себе новую музыку. Лето. Воскресенье. Пустынный город. На мне джинсовая куртка «ранглер», взятая поносить у студента биофака Славы Гулина. В джинсовой сумке, сшитой из старых штанов, несколько пластинок. Я иду меняться к одному жуликоватому приятелю. Он живет на Литейном проспекте рядом с лекторием. Захожу, раскладываю товар. У парня странного вида диск. Изучаю картонную обложку.

– Что это?

– Это суперновая группа! Психоделика! Группа «Спуки Туз», альбом «Церемония».

Начинаем прослушивание. Какие-то странные звуки. А затем бесконечно продолжается: «Пи-пи, пи-пи-пи!»

– Но я этот «Спуки Туз» ни за что тебе не отдам! – говорит приятель.

Да и чем я могу его удивить? У меня битловский «Сержант». Но «Сержантов» в Ленинграде завались. И остальные диски не представляют интереса. Но я закусил удила, решил, что не уйду без «Церемонии». Я приложил к «Сержанту» альбом группы «Трогз». Не сработало. Я доложил к «Трогз» диск с мюзиклом «Волосы». Ноль реакции. Я безуспешно выстраивал разные комбинации из дисков, но знакомый, гад, посмеивался и не поддавался. Тогда я снял джинсовую куртку «Ранглер» и положил на диски. Это было все равно что взорвать атомную бомбу. Со «Спуки Туз» я тем же вечером отправился в гости к другому приятелю-меломану. Мы пили сухое вино, бесконечно повторяя композицию: «пи-пи, пи-пи-пи». В результате прослушивания диск пострадал. Мы его поцарапали. Я брел домой под дождем и плакал. За джинсовую куртку я рассчитывался со студентом Гулиным долго.

Все процессы, которые проходили в большом мире, имели место быть и в Ленинграде тех лет. Первое послевоенное поколение заявило о своих правах, встав под знамена рок-музыки. Развился этот новый музыкальный жанр и в Советском Союзе. Доказывая закон диалектики о единстве и борьбе противоположностей, хипповая масса, провозгласившая, словно ранние христиане, любовь своей основной заповедью, породила проявления крайнего радикализма. Европейские «красные бригады» взрывали бомбы и захватывали заложников. В Америке террористические организации создавали черные. Зародыш чего-то подобного образовался и в Ленинграде…

Некто Коля Васин, известный в Ленинграде битломан, поздравил 9 октября 1970 года Джона Леннона с тридцатилетием, а благодарный Джон Леннон прислал Коле Васину пластинку с записью концерта в Торонто. Там Джон исполнил знаменитую песню «Дайте миру шанс». «Коле Васину от Джона Леннона с приветом» – такой автограф на невских берегах не имел цены. В реальной жизни все случилось несколько иначе, но теперь нет смысла переиначивать сложившуюся мифологию.

И вот Васин приглашает меня к себе домой по важному делу. Жил Николай тогда на Ржевке. Помню, было холодно, весна только начиналась. Я долго ехал в трамвае. В этом несуразном районе деревянные частные дома соседствовали с застройками времен сталинской диктатуры. Найдя дом, я поднялся по лестнице и позвонил. Мне открыл Коля Васин. Он был одет в широкую рубаху навыпуск и домашние тапочки. Мы прошли в комнату. На стенах висели фотографии битлов, особенно Джона, стеллажи были заставлены коробками с магнитофонными пленками, тут же стояли магнитофон и колонки, проигрыватель.

Коля Васин сказал:

– Сейчас придет человек и все расскажет, а пока извини, старик, я поставлю Джона.

Он поставил Джона, закрыл глаза и, сидя в кресле, стал раскачиваться под музыку и даже подозрительно постанывать. Скоро появился худощавый белокурый молодой мужчина с нервным лицом и прозрачными глазами, одетый в серый костюм, светлую рубашку и галстук. На лацкане пиджака поблескивал комсомольский значок. И не просто значок, а с золотой веточкой. Такой значок говорил об особых полномочиях.

– Артемьев, – представился мужчина.

Артемьев начал говорить, изредка бросая на меня короткие взгляды:

– Есть идея организовать некое сообщество людей, объединенных одними интересами. Есть мнение, которое я представляю, что стоит попробовать и объединить их, и сбить нездоровый ажиотаж, который только вредит музыкантам, и дать рост наиболее талантливым.

– «Санкт-Петербург» – самая крутая команда в городе! – Это Коля Васин включился в разговор.

Артемьев посмотрел на меня внимательно и продолжил:

– Но и много, естественно, противников. Поэтому мы должны сперва организоваться, представить программу действий, провести ряд мероприятий и поставить противников перед фактом. Стоит подумать и приобрести общую клубную аппаратуру и тем гарантировать профессиональное звучание каждого выступления.

– Уже согласились «Аргонавты», «Белые стрелы», «Славяне» и даже «Фламинго»! Ви шел оверкам! – воскликнул Коля Васин.

Через пару недель меня с клавишником Мишкой Марским вызвали к Медному всаднику. Большая группа волосатиков по велению Артемьева также явилась к памятнику Петру Великому.

Восторженный голос Коли Васина слышался издалека. Он был в кожанке времен Пролеткульта, кепке-восьмиклинке, сшитой из потертой джинсовой ткани. На лацкане кожанки круглый значок «Imagine». Раздалась команда, мы двинулись к дебаркадеру, что стоял у парапета, и, к общему удивлению, погрузились на речной трамвайчик, который тут же и отплыл.

Во время заплыва по Неве Артемьев проговорил развернуто то, что я уже слышал на Ржевке, и предложил проект Устава создаваемой организации. Говорили много глупостей. Артемьев конкретизировал и поправлял. Несколько раз речной трамвайчик причаливал к берегу, и музыканты бегали за вином. В итоге был принят довольно жесткий устав, постановили скинуться по двадцать рублей в кассу Поп-федерации.

Прошло еще сколько-то времени. Стало совсем тепло. По сложной системе конспиративных звонков узнаю: ночью в школе на улице Восстания произойдет встреча наших рокеров с польской рок-группой «Скальды», приехавшей в СССР на гастроли. Всем велено иметь при себе три рубля на организационные расходы. Играют с нашей стороны «Фламинго» и «Санкт-Петербург».

Эта школа, бывшая гимназия, – тяжелое, мертвое, без света в окнах здание. Теперь его отремонтировали и напротив, в скверике, поставили памятник Анне Ахматовой. А надо бы еще и мемориальную доску о первом подпольном рок-сейшене в Ленинграде повесить!

В гимназии народу мало, все знакомые. Знакомят со «Скальдами». Братаны Зелинские, Анджей и Яцек, взрослые и, соответственно, пьяные славяне. Артемьев тут же и Васин. Мероприятие имело фантастический успех.

Теперь за мной закреплена группа потенциальных слушателей.

Наступает лето 71 года. Белые ночи, тополиный пух. По системе конспиративных звонков узнаю время и место следующего концерта. Обзваниваю закрепленных за мной и договариваюсь о встрече возле Финляндского вокзала. Конспирация все-таки у нас плохая. Все конспиративные группы договариваются о встрече там же. Человек где-то пятьсот джинсовых волосатиков набиваются в трамваи и едут в ночи, пугая случайных пассажиров. Собираю со своих по три рубля, после я сдам собранное Артемьеву.

Новая подпольная акция проходит под видом съемок фильма о протестующей западной молодежи. Опять в Ленинграде на гастролях «Скальды», опять они после официального концерта приехали поиграть с нами.

Сейшен проходит на пять с плюсом. Затем осенью того же года еще несколько. Оказавшись в лирических отношениях с одной барышней, приближенной к Артемьеву, я узнал вот что:

– Вы просто солдаты, а я уже лейтенант.

– Какой еще лейтенант?

– А такой. У нас жесткая организация. Артемьев – генерал, Коля – полковник. И еще несколько лейтенантов.

– Это еще зачем? – удивился я.

– А затем! На этих сейшенах будут собираться средства для свержения советской власти!

Честно говоря, я не поверил и лишь отмахнулся. Но сомнения зародились. Стал я ими делиться с музыкантами из других групп. В итоге получил приглашение на съезд федерации. Мы с Марским приехали в пивной бар «Медведь», находившийся напротив Таврического сада. Кроме участников съезда никого более в «Медведь» не впускали. На съезде разбирали мое персональное дело и просили покаяться. Я Артемьева послал. В ответ рок-группу «Санкт-Петербург» приговорили к остракизму. Более мы на сейшенах Поп-федерации не выступали, ходили как зрители. Как сообщила подружка-лейтенант, один из подпольных приемов выглядел так: Артемьев звонил в какой-нибудь райком комсомола, представлялся директором картины о бунтующей западной молодежи, который снимается на «Ленфильме». Просил помочь подобрать зал. Комсомол помогал. Никто ни разу не пытался проверить информацию. Поздней осенью Артемьева арестовали.

Каждый из музыкантов Поп-федерации получил повестку на улицу Каляева. Там, в следственном отделе, мы сидели в длинном коридоре, поджидая своей очереди.

Выяснилось, что Артемьев носил значок не по праву, и в смысле значка он, собственно говоря, не являлся никем. Усталый человек из следственного отдела механически задавал вопросы: был ли там-то и там-то? Сдавал ли трешницы и сколько? И про речной трамвайчик, и про «Скальдов». Прочтите, распишитесь, свободны.

Судили его весело. Это походило на сейшен. В тесном вольерчике на скамейке сидел Артемьев.

Его белокурая подруга сидела в первом ряду и живо реагировала на действия суда. Прокурор сказала, но неуверенно: «В десятом классе подсудимый создал группировку школьников, в которой имел звание фюрера…»

Суду прокурор смогла предъявить лишь два подделанных Артемьевым бюллетеня, и за это Артемьев после покаянного слова получил год исправительных работ на стройках страны. А белокурая подруга, также проходившая по делу о бюллетенях, получила год условно. Про деньги, передаваемые нами обвиняемому, речь вообще не шла. Билеты на сейшены не продавали, а то, что я и такие как я собирали трешницы и сдавали их в липовую Поп-федерацию, так то – частные пожертвования, которые не запрещены. Да и о свержении советской власти на суде не заикались.

Кстати, Борис Гребенщиков одну свою знаменитую песню начинает так: «Полковник Васин приехал на фронт со своей молодой женой…»

Надо будет при случае его спросить: может быть, и он был в курсе военной структуры Поп-федерации?

Вот так в маргинальной среде советских хиппарей тлела искра вахабизма.

Книжники

Начиная писать воспоминания о Ленинграде, я предполагал быстро проскочить 70-е годы и более подробно рассказать о том, как работал в Ленинградском рок-клубе на улице Рубинштейна и видел всех: юного Цоя в жабо, Кинчева в пиджачке, Шевчука, только что приехавшего из Башкирии… Но все-таки стану придерживаться исторической справедливости и задержусь на 70-х годах – ведь столько важного и удивительного случилось тогда. А вдруг, кроме меня, об этом поведать будет некому.

Несмотря на гонку вооружений, космический проект и негибкость плановой системы ведения хозяйства в производстве товаров общественного потребления, жизненный уровень населения продолжал расти. Строили новые «спальные» районы, открывались новые станции метро, страна разрабатывала всякие месторождения… На бытовом уровне это выражалось в увеличении денежной массы, которая давила на потребительский рынок, создавая дефицит товаров. Собственно, об этом и без меня постоянно говорят буржуазные экономисты.

Еще в 60-е стало популярным подписываться на собрания сочинений. Светло-коричневый Паустовский, голубенький Пушкин, синий Жюль Верн, бордово-черный Фейхтвангер. До сих пор на книжных полках во многих квартирах стоят книги, приобретенные дедушками и бабушками нынешних обитателей. Помню разговоры родителей о том, что нужно идти в «Подписные издания» (такой магазин только несколько лет тому назад закрылся на Литейном проспекте) и выкупать тома. Несколько раз меня отец брал с собой. Мы выстаивали длинную очередь, затем отец протягивал листки купонов. От них отрезали талоны на вышедшие тома, выдавали новинки. Мы гордо возвращались домой. Над таким приобретательством можно, конечно, посмеяться, но все-таки детство и юность моего поколения прошло в окружении книг. И эти книги мы в итоге прочли.

Когда в 67-м я поступил на истфак университета, отец привел меня в «Академкнигу», находившуюся на Литейном проспекте, метров сто не доходя до Невского, и купил первокурснику соловьевскую «Историю России с древнейших времен». За четырнадцать толстенных томов пришлось заплатить чуть более двадцати семи рублей. Буквально через несколько лет история Соловьева у перекупщиков стоила уже бешеных денег. Где-то на втором курсе в «Старой книге», занимавшей бельэтаж соседнего с «Академкнигой» дома, я постоянно покупал уцененные до пятидесяти копеек книги античных авторов. Книги в годы моего студенчества стоили чуть меньше или чуть больше рубля. До начала 70-х серьезного книжного черного рынка не существовало, но затем он сформировался стремительно. Тогда же резко выросли цены, к примеру, на джинсы. Если в 70 году я купил почти новые «супер райфл» за пятьдесят, то к середине семидесятых такое удовольствие уже стоило сто пятьдесят и более рублей.

Так ощущался в Советском Союзе товарный голод.

В «Старую книгу» я заходил постоянно. Все сливки, конечно, снимали чернокнижники, вечно толпившиеся у скупки. Те, кто хотел сдать книги и получить тут же на руки деньги, проходили двором в помещение, где книги принимали. В арке, во дворе, перед дверью скупки постоянно терлись мужчины неприметной внешности с бегающими глазами, говорившие проникновенным шепотом: «Можно посмотреть, что вы сдаете?» Глаза у них бегали, с одной стороны, от страха: их периодически ловила милиция; с другой стороны, от умственного напряжения: им предстояло мгновенно оценить человека с книгами, найти подход, уговорить на сделку до того, как он войдет в помещение и займет очередь к оценщику. У особо талантливых чернокнижников хватало изворотливости устроиться в очередь и шепотом донимать клиентов «Старой книги». У некоторых имелись коррупционные связи с оценщиками. Смех смехом, но иногда можно было выловить в куче копеечной ерунды редкое и, соответственно, дорогое издание. Речь идет, понятное дело, об изданиях дореволюционных. Если человек понес в скупку что-то антикварное, это уже говорило о его неосведомленности. Чернокнижник предлагает рубль, в крайнем случае три. А получает продукт с рыночной стоимостью двадцать пять, пятьдесят, сто рублей. Но наивного продавца еще предстояло выследить.

…Когда я стал интересоваться книгами, то первые мои действия, как водится, привели к потерям. «Историю» Соловьева я отдал одному сайгоновскому знакомому в обмен на кучу ерунды. А она уже стоила под сто пятьдесят рублей. Но постепенно, по мере погружения в мир книжников, я начинал ориентироваться в ценах и приемах барыжничества. Благо опыт собирания виниловых пластинок у меня имелся. Кстати, на пару американских дисков я выменял себе Четьи минеи, жития святых. В кожаном переплете, на церковнославянском языке. Издание было не очень старое и не особо ценное, но выглядело убедительно. Мою маму жития очень раздражали. А я постоянно выходил с каким-либо томом на кухню и начинал читать. Благо на истфаке я курс древнерусского языка прошел. Мне нравилась мистическая напевность языка. Мама, атеистка, раздраженно отмахивалась. Делал я это нарочно, и теперь мне стыдно…

Если раньше я ходил в кафе «Сайгон» для того, чтобы обменяться мнениями о новых пластинках, то теперь наша компания говорила уже и о книгах. В определенном смысле меня подталкивали собирательские успехи приятеля-битломана Коли Баранова. Он постоянно показывал редкие издания Зощенко, Аверченко и Тэффи, хвалился какими-то западными детективами, о которых я и не слыхивал. Вообще, воздух ленинградского общения был пропитан разговорами о литературе и кино. Друг Никита Лызлов каждое лето собирал компанию для поездки на Московский международный кинофестиваль, потом возвращался полный впечатлений. Я все собирался поехать с ним, но так и не собрался. Все следили за новинками журнала «Иностранная литература», выходившего тиражом в сто тысяч экземпляров. Как только там появился роман Маркеса «Сто лет одиночества», так его сразу все прочитали и начали обсуждать. Думаю, не только в Ленинграде. Огромная страна от Калининграда до Владивостока обменивалась мнениями. Не успели там же опубликовать элитарного Питера Хандке, как мои товарищи Коля Зарубин и Женя Степанов принесли сочинения этого австрияка и стали рекомендовать как сюрреалистическую рок-прозу. И я старательно пытался понять, что означает повесть «Вратарь в ожидании одиннадцатиметрового удара». Этим, замечу, создавалось единое интеллектуальное поле Советского государства. Цензура отечественная оказалась во сто крат слабее цензуры западной. В Советском Союзе переводили все новинки, в которых не имелось выпадов против коммунистического режима. Чего стоит только пятидесятитомная «Библиотека США» – от Вашингтона Ирвинга до Курта Воннегута!

На Западе советских авторов практически не издавали. Там высоко ценили русскую классику да продвигали некоторых диссидентов типа Солженицына.

Дух же народа проявляется именно в литературе. Когда железный занавес рухнул, то эта начитанность сыграла с нами злую шутку. Мы пошли к американцам навстречу, думая, что они, как хемингуэевский «Старик и море», а они были как бывшие советские в виде Шварценеггера с «калашниковым». Кстати, до сих пор такими и остались. Потому что современной нашей литературы, а значит, и нас, не знают… Но это я соскользнул уже в иные времена.

Одним словом, нахватавшись приемов, я сделал несколько приобретений. Однажды по дороге из университета я решил сдать ненужные учебники. Имелся букинистический магазин и на улице Герцена перед аркой Генерального штаба. Сел в очередь, она еле двигалась. Увидел в сумке соседа старые переплеты. Сосед бурчал, что куда-то опаздывает. Я посмотрел книги и выкупил у него пять томов по пять рублей, хотя, став семейным человеком, уже столкнулся с финансовыми проблемами. Это были тома собрания Мережковского, издание Вольфа 1911 года. Я их потом, честно признаться, продавал задорого и поштучно, серьезно пополняя семейный бюджет.

Оказавшись по спортивным делам в городе Баку, заглянул в местный книжный магазин. Тут книги покупал прямо продавец. Пока его не было, я приобрел у местного жителя за один всего рубль шикарное издание 1928 года. В роскошной обложке, на прекрасной слегка пожелтевшей бумаге, со множеством гравюр. Некий американец Бен Хект «1001 день в Чикаго». Из содержания книги я узнал: Хект был дружен с Шервудом Андерсеном, а Шервуд являлся старым товарищем Эрнеста Хемингуэя, а Хема мое поколение читало и любило.

Пока я выискивал старые книжки, страна начала впадать в книжную истерию. Началась эпопея со сдачей макулатуры в обмен на талоны. Сдал двадцать килограммов старых, допустим, газет – получи право на приобретение дефицитной книги. Такими тиражами «Королеву Марго» Дюма, «Лунный камень» Коллинза или исторические романы Дрюона никогда и нигде на земном шаре не издавали. Теперь эти когда-то массово вожделенные книги ничего не стоят.

Книжный бум развился стремительно. Никита Лызлов году в 73-м вытащил меня в субботу на улицу Карла Маркса. Там имелся обширный сквер, и в этом сквере по правилам политэкономии капитализма трудился книжный рынок. Сюда приносили и книги для интеллектуалов, и всякую «попсу». Меня зрелище этого изобилия просто потрясло. И главное, потрясли люди – сотни людей! Они раскладывали товар на скамейках, на газонах, держали в руках. Отчаянно торговались, спорили, били по руками, уходили и возвращались.

Милицию я в сквере не видел. Места там уже не хватало, и через некоторое время рынок переехал к «трубе». «Трубы» было две. Одна окаймляла город с севера: там собирался книжно-пластиночный рынок. «Труба» была и на юге, в Дачном. По виду это были такие огромные трубы, через которые прокачивали, видимо, газ. За ними начиналась «ничья» территория. На этих свободных землях по выходным царил капитализм. Помню, мы туда отправились с тем же Колей Барановым и Сергеем Курехиным. Последний интересовался такими заумными авторами, о которых я и не слышал. Честно говоря, мне возле «труб» не понравилось – там было шумно и грязно. Ходить по книжным магазинам в центре города – совсем другое дело. А после стоять в «Сайгоне» и глазеть по сторонам. Собирались в «Сайгоне» и разные экономические жулики. У них действовала своя табель о рангах: от, как говорится, антикварно-иконной крутежки и переправки народного достояния за кордон до пятерочных книжных спекуляций. Одного из крутых звали Распылителем. Получил он такое прозвище за случайный, как говорили, и плевый для него проигрыш в карты пятидесяти тысяч рублей, что по ценам черного рынка равнялось, наверное, 10–12 тысячам крепких долларов середины 70-х. Я видел Распылителя несколько раз, но он не часто наведывался в «Сайгон», лишь по особой надобности. Был он скромен телом, сероват лицом, носил бородку клинышком и не бросался в глаза. О нем говорили, будто он одним из первых прошелся по деревням и неприметно так, учтиво собрал икон в серебре и складней на целый миллион баксов.

Деловые посетители «Сайгона» носили плащи и пальто из лайковой кожи и собирались между двумя и тремя часами пополудни перед открытием букинистических, антикварных и комиссионных магазинов. В три же открывалась на Рубинштейна скупка драгоценных металлов, куда частенько несли как лом произведения настоящих ювелиров. Перед скупкой простодушных горожан перехватывали «лайковые плащи» и делали свои состояния. А после в «Сайгоне» играли в «шмен», примитивную карточную игру, открыто, несмотря на социализм и госбезопасность, передавали из рук в руки тысячи. Бедная богема, кто поприличнее, отводила глаза, а потерявшие стыд старались втюхать какому-нибудь «лайковому плащу» зряшную книжицу, чтобы выпить, а вечером стоять возле кафетерия, размахивать руками, курить и философствовать.

Мама моя работала в типографии, дослужившись до должности директора. Они печатали техническую литературу. Но иногда маме дарили дефицитные книжки директора других типографий. Так в моих руках оказались выпущенные тогда малым тиражом «Голый год» Пильняка, том Булгакова, синенький томик «Библиотеки поэта» со стихами Мандельштама. Удалось мне выменять себе и настоящий дефицит – том Бориса Пастернака в той же «Библиотеке поэта». Применив все известные приемы гипноза и зубозаговаривания, я отдал за редкую и дорогую книгу красивую, но не имевшую рыночной цены книжку сказок. Позже, впав в бедность, мне пришлось Пастернака продать. За девяносто, между прочим, рублей! Это месячная зарплата сторожа.

Свел я дружбу и с хозяином конторы, куда сдавали макулатуру. Он допускал меня к газетным кучам. Я там даже рылся какое-то время, рассчитывая найти россыпи антикварных изданий. Но ничего не нашел.

Но и рок-н-ролл из ленинградской жизни никуда не делся! После падения Поп-федерации в городе начался спонтанный процесс подпольного концертирования. В Ленинграде сложилась инфраструктура: были организаторы и зрители, а также преступные связи с владельцами разных залов. Славную историю подпольной жизни рок-банды «Санкт-Петербург» я в свое время написал. Роман «Кайф» выдержал уже шесть изданий. Так что про себя не буду.

Частенько на наши выступления приходили юноши из начинающей группы «Аквариум». Помню, осенью 72-го мы играли фантастический по напору и своевременности концерт на химфаке университета. В силу сложившихся обстоятельств пришлось помогать Гребенщикову и Гуницкому пролезть внутрь через какое-то служебное окно. Встречал я Боба и в «Сайгоне», иногда мы беседовали. «Аквариум» тех лет – это вежливые ребята, ходившие одной волосатой компанией, как хиппи. Что они играли, я не знал, да и по глупости не интересовался.

После окончания университета в 74-м мне пришлось послужить год в армии. В силу спортивного мастерства я жил дома, тренировался и прыгал в высоту с разбега за спортклуб противовоздушной обороны. Чтобы как-то свести концы с концами, мы с Никитой Лызловым решили восстановить рок-группу, которая от излишнего молодежного максимализма умудрилась развалиться. Помню, Никита договорился выступить за деньги в общаге кораблестроительного института в Автово. Банда предполагала выйти на сцену в обновленном составе. И я совсем забыл, кто играл тогда на басу. Этот басист полез в трансформаторную налаживать электричество. Парня ударило током в 380 вольт, рука, можно сказать, обгорела. Парень замотал руку бинтом, и мы все-таки в общаге выступили. Кроме студентов, нас пришел послушать и «Аквариум» в полном составе. Сыграли мы так себе. Борис подошел и сказал:

– Как-то вы сегодня не очень.

– Да вот, – показал я на забинтованного басиста. – В человека фактически молния попала.

Положение звезды на молодежном небосводе казалось мне незыблемым. На самом же деле начиналась эпоха «Аквариума». Юный Вова Сорокин, будущий маргинальный модернист, показывал мне в «Сайгоне» фотографии, говорил, что «Аквариум» – это круто. На фотках Борис был со странного вида бородой. Однажды меня привели на выступление «Аквариума» на матмех. Или физмат. Что-то из точных наук. Здание находилось рядом со Смольным собором. В большой аудитории собралась маленькая толпа. Все сидели замерев, внимали Бориным песням и виолончели Гаккеля. Я был не совсем трезв, все это мне показалось каким-то не рок-н-роллом. И в паузе я совершил хамство – полез к микрофону. Боб уступил место, дал гитару. И я запел. Мне казалось, что я сейчас покажу класс и всем все станет ясно. В тот период я активно осваивал губную гармошку и акустическую гитару. Мои песнопения на квартирных посиделках пользовались серьезным успехом. Но тут дело не пошло – публика не разразилась овациями. После двух композиций я с этим бизнесом завязал, гитару Бобу вернул, и «Аквариум» продолжил выступление, набирая очки популярности.

В моем импровизационном повествовании не следует ждать точной последовательности событий. Моя задача – постараться передать дух ленинградского времени, коснуться злободневных для моего поколения событий. И в первую очередь – не быть скучным.

В кафе «Сайгон» я познакомился с разными театролюбами. Толя Гуницкий свел меня с Сергеем Берзиным. Тот был человеком эмоциональным, остроумным, начитанным. Ему вдруг захотелось стать режиссером. Он носился с текстом Ричарда Баха «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Эту иносказательную повесть, опубликованную в «иностранке», прочитали все. Она стала, как теперь говорят, культовой в студенческой среде, вдохновляющей на хипповые дзен-подвиги. А Сергей Берзин увидел в ней рок-оперу. Я – наполовину этнический прибалт. И не просто прибалт, а латгалец. По отцовской линии мои предки жили в диких лесах, у речек и озер. Были они трудолюбивы, прямодушны и наивны. Постоянные страстные кофейные монологи Сергея я принял за чистую монету. Мы встречались в «Сайгоне», затем переходили из одной мороженицы в другую, выпивали сухое вино. Сергея обычно слушало несколько человек. Скоро я уехал на спортивные сборы к Черному морю. Я очень опасался конкурентов, боясь по возвращении застать Сергея с уже готовой рок-оперой. Первая половина дня уходила на тренировку, вторая проходила в поэтических грезах. В итоге я вернулся в Ленинград с почти готовым либретто. Но Берзин уже, как говорят спортсмены, перегорел, сетовал – никто, мол, его не поддерживает, ничего не получится. Осталось только передать ему отпечатанные на машинке листки, и мы тут же несостоявшуюся оперу весело отпраздновали. Кажется, это шел уже 76 год. Тогда же Берзин познакомил меня с Витей Резниковым. Он тоже активно занимался спортом, играл в футбол и хоккей. А еще он сочинял очень мелодичные песни, сыграл мне несколько на пианино. Я предложил ему либретто про «Чайку», и мы стали встречаться. Несколько композиций он набросал в течение недели. А тем временем Сергей Берзин от своего режиссерства отказался окончательно. И вроде как мои тексты оказались без дела. Но с Виктором мы созванивались. Однажды при встрече он говорит: