Текст книги "Большая игра: Столетняя дуэль спецслужб"

Армия Инда подошла к Газни 21 июля 1839 года. Изучив его толстые крепостные стены, достигавшие в высоту двадцати метров, генерал Кин и его инженеры поняли, что столкнулись с весьма серьезной проблемой. Афганская крепость оказалась гораздо мощнее, чем предполагалось. Тем более что, оставив осадные орудия в Кандагаре, генерал Кин теперь располагал лишь легкими полевыми пушками, которые вряд ли могли произвести впечатление на защитников могучей твердыни. К тому же у англичан снова начались проблемы с продовольствием, а доставка к Газни тяжелых осадных орудий, которые пришлось бы тащить от Кандагара волоком, заняла бы не одну неделю.

Однако можно было попробовать взять город и без них, разрушив мощным взрывом какие-нибудь из ворот крепости. Задача была почти самоубийственной, ведь любому, взявшемуся заложить взрывчатку и поджечь фитиль пришлось бы действовать на виду у защитников, расположившихся на крепостных стенах. Такое задание требовало исключительной смелости. Возглавить небольшую команду саперов поручили еще не совсем оправившемуся от приступа желтухи молодому лейтенанту Генри Дюрану из бенгальских инженерных войск. Сразу же возник вопрос, какие именно ворота лучше всего взорвать. И тут англичанам повезло. В качестве местного офицера разведки корпус сопровождал молодой друг и протеже Бернса Мохан Лал, сумевший установить контакт с одним из защитников города, которого знал прежде. От предателя он узнал, что все ворота, за исключением ворот Балоль, к которым подходила дорога из Кабула, заложены изнутри кирпичом и практически неприступны. Генерал Кин со штабом сразу же принялся за разработку планов штурма.

Пока британцы ожидали решения своих офицеров, афганцы произвели небольшую вылазку. Отряд афганской кавалерии подскакал едва не к самому шатру Шуджи, несмотря на потерю почти половины всадников. В последнюю минуту шаха спас подоспевший с двумя английскими ротами капитан Джеймс Утрам. Англичанам удалось даже взять пленных и захватить знамя. Знамя понесли перед шахом, но тут один из пленных с криком, что шах предал веру, вырвался и в возникшей свалке успел ударить одного из сопровождающих шаха слуг ножом. Взбешенный шах приказал немедленно казнить всех пленных. В самый разгар кровавой резни мимо шахского лагеря проходил британский офицер. Он услышал шум и на всякий случай заглянул в один из шатров. Там, к своему ужасу, он увидел как приближенные Шуджи со смехом и шутками «безоглядно рубили и калечили бедные жертвы длинными кинжалами».

«Пленников было человек сорок или пятьдесят, – писал он позднее, – как молодых, так и старых. Многие уже были мертвы, остальные при последнем издыхании». Несколько человек в ожидании своей участи сидели и стояли со связанными за спиной руками. Пораженный увиденным, офицер тотчас же сообщил об этом Макнотону, но тот не сделал ничего, чтобы остановить побоище. Хотя, возможно, было уже просто поздно. «До того времени Макнотон всячески восхвалял шаха за его гуманность, – отметил Кэй, – но теперь стало ясно, что гуманности шаха не существовало нигде, кроме писем самого Макнотона».

Но вот Кин закончил разработку планов и отдал приказ о штурме Газни. Штурм должен был начаться в ночь с 22 на 23 июля 1839 года, под покровом темноты и за шумом бурных порывов ветра. Отвлекая внимание защитников от кабульских ворот, англичане должны были устроить ложную атаку у дальнего конца крепости, в то время как легкая артиллерия и пехота сипаев с близкой дистанции будут вести огонь по находившимся на стенах защитникам. Нужно было любой ценой отвлечь внимание обороняющихся от кабульских ворот, ибо лейтенанту Дюрану с его саперами предстояло заложить под них мешки с порохом.

К трем часам утра все было готово, и все находились на местах. По сигналу Кина артиллерия и пехота открыли огонь, и один артиллерийский снаряд оторвал голову афганскому солдату прямо на глазах штурмового отряда, поджидавшего в темноте, когда взорвут ворота. Подрывники быстро и бесшумно пробрались к цели, заложили заряды и, оставшись незамеченными, поспешили в укрытие. Остался только Дюран, который должен был зажечь фитиль. С первой попытки фитиль не загорелся, со второй тоже, и на какое-то мгновение Дюран вдруг испугался, что ему придется пожертвовать собой и просто поджечь порох, поскольку все теперь зависело только от его успеха. Однако с третьего раза фитиль зашипел и начал потрескивать. Дюран бросился в укрытие, и через несколько секунд прогремел взрыв.

«Эффект оказался столь же мощным, сколь и неожиданным. Вверх взвился столб черного дыма, а вниз со страшным грохотом полетели огромные массы кирпича и разнесенных в щепу бревен», – повествовал Кэй. Когда грохот взрыва стих, горнист протрубил атаку. Штурмовой отряд под командой полковника Уильяма Денни рванулся сквозь дым, и британские штыки сошлись в жестокой схватке с афганскими кинжалами. Под несущиеся из-за стен громкие крики основные силы англичан снялись с позиций и направились к воротам, но в этот момент в суматохе и темноте произошло нечто, едва не стоившее англичанам победы. Считая, что ворота полностью завалены обломками и люди Денни все еще снаружи, горнист протрубил отход. Атака мгновенно прекратилась, а в это время за стенами штурмовой отряд бился с превосходящими силами врага не на жизнь, а на смерть. Однако ошибку быстро исправили, вновь отдав приказ наступать. И мгновение спустя атакующие, возглавляемые бригадным генералом с саблей наголо, ворвались внутрь крепости и присоединились к людям Денни.

Афганцы сражались с беззаветной храбростью и яростью. К несчастью, им пришлось столкнуться с хорошо обученными европейскими войсками, прекрасно знающими современную тактику штурма, – и столкнуться впервые. Вскоре оборона начала ослабевать. «В неистовом отчаянии афганцы с саблями в руках бросались на атакующих из своих укрытий и орудовали кинжалами с ужасным эффектом, но сразу же натыкались на сокрушительный огонь британской пехоты… В отчаянных попытках пробежать через ворота некоторые бросались на горящие бревна и гибли от огня. Других закалывали штыками на земле. Кого-то преследовали, загоняли как бешеных собак в угол и пристреливали», – писал Кэй. Тех же, кому удавалось прорваться через ворота или перебраться через стену, снаружи добивала кавалерия. Скоро все было кончено, и на крепостных стенах взвились в триумфе полковые штандарты штурмовых отрядов и «Юнион Джек».

«Это была ошеломляющая победа британцев. Потери составили всего лишь 17 человек убитыми и 166 ранеными, из них 18 офицеров. Афганцы потеряли по меньшей мере 500 человек внутри, и еще больше перебила кавалерия Кина снаружи». В городе были обнаружены крупные запасы зерна, муки и других продовольственных товаров. Теперь надежда достичь Кабула стала вполне реальной, поскольку путь к столице Афганистана, лежащей всего в сотне километров к северу, оказался открытым.

Неожиданная и быстрая потеря Газни нанесла сокрушительный удар Дост-Мухаммеду. Посланная им на помощь осажденным пятитысячная афганская конница, выступившая под командованием его сына, повернула назад, чтобы избежать полного разгрома. Союзники Дост-Мухаммеда начали понемногу разбегаться, предпочитая наблюдать за развитием событий со стороны. 30 июля 1839 года Кин вновь выступил в поход, и неделю спустя, обнаружив на пути лишь несколько брошенных пушек, англичане достигли стен Кабула, где узнали, что Дост-Мухаммед бежал. Столица сдалась без единого выстрела.

И вот 7 августа 1839 года Шуджа, сопровождаемый Макнотоном, Кином и Бернсом, вступил в город. Шахский наряд сверкал драгоценными камнями, сбруя великолепного белого боевого коня – золотом. «Звон монет и блеск британских штыков вернули ему трон, который без этих сверкающих помощников он добывал бы долго и безуспешно», – отметил Кэй. Но восторженного приема, столь упорно предсказываемого Макнотоном, не последовало и на этот раз. «Все это больше походило на похоронную процессию, чем на въезд владыки в столицу вновь обретенного царства», – добавлял Кэй. Однако Пальмерстон был восхищен ловкостью Окленда и его умением «делать королей». «Славный успех Окленда в Афганистане устрашит всю Азию и облегчит нам все остальное», – писал он.

Поначалу лорд Окленд намеревался вывести британские войска, как только шах надежно закрепится на троне в окружении своих сановников и под защитой собственной армии. Однако теперь даже Макнотону стало ясно, что пока Дост-Мухаммед на свободе, говорить о безопасности нового режима не приходится. Для поимки свергнутого правителя был послан кавалерийский отряд Кина, одного из лучших командиров, но через месяц он вернулся в Кабул ни с чем, и все последующие поиски тоже оказались безрезультатными.

Тем временем английский гарнизон в Кабуле уже начал наслаждаться всеми прелестями повседневной гарнизонной жизни. Устраивались скачки, благодаря щедрости английских и индийских солдат процветала торговля на базарах, к некоторым офицерам стали переезжать из Индии семьи, привлеченные экзотикой горного района. Среди приехавших была и леди Макнотон, которая привезла с собой хрустальные канделябры, марочные вина, дорогие наряды и огромный штат слуг. Холостяк Александр Бернс завел себе целый гарем из молоденьких афганок, другие офицеры старались подражать ему в этом.

Генерал Кин, пожалованный королевой Викторией титулом барона Газнийского, с большей частью экспедиционного корпуса вернулся в Индию, но в Кабуле осталось достаточно войск, чтобы защитить английские коммуникации с ближайшей британской провинцией. Небольшие отряды разместились и в других городах – в Газни, Кандагаре, Джелалабаде и Кветте. Словом, Макнотон был вполне убежден, что с помощью британских штыков шах вполне сможет усидеть на троне. Однако генерал Кин не разделял подобного убеждения; он сказал возвращавшемуся в Индию лейтенанту Дюрану: «Не могу не поздравить вас с тем, что вы покидаете эту страну, ибо, попомните мои слова, недалек тот день, когда здесь разразится величайшая катастрофа…»

Но пока Англия ликовала!

2

Н. Я. Данилевский в третьей главе своей книги «Россия и Европа», задавшись вопросом «почему Европа враждебна России?», пишет: «Взгляните на карту, – говорил мне один иностранец, – разве мы можем не чувствовать, что Россия давит на нас своей массою, как нависшая туча, как какой-то грозный кошмар?» И далее сам Данилевский признает: «Да, ландкартное давление действительно существует». И это оказалось не простыми словами. Ведь именно от этого аргумента, как от наиболее зримого и отчетливого, отталкивались в своих книгах и сэр Роберт Вильсон, и Джон Мак-Нил. По мнению британцев, достаточно было лишь бросить простой взгляд на карту, чтобы увидеть, как нависает Россия над их сокровищем. И как бы кто ни предпочитал думать, ландкартный аргумент в глазах Европы и в самом деле казался весьма значительным.

«Что бы ни говорили нам сегодня историки, – пишет Хопкирк, – в то время русская угроза Индии представлялась вполне реальной; она казалась очевидной любому, бросившему взгляд на карту. Четыре столетия подряд Российская империя неуклонно расширялась со скоростью примерно пятьдесят пять квадратных миль в день или около двадцати тысяч квадратных миль в год. И если в начале XIX века Российскую и Британскую империи разделяло в Азии более двух тысяч миль, то к его концу это расстояние сократилось до нескольких сотен, а в отдельных районах Памира не превышало и двух десятков миль. Поэтому совсем не удивительна была у нас боязнь многих, что казаки уже готовы натянуть поводья своих лошадей, дабы и с Индией сделать то же самое».

Однако и среди англичан были весьма трезвые мыслители. Например, другой русофоб – Киннейр, в отличие от Вильсона, не был убежден, что русский царь планирует захват Индии: «Я подозреваю, что русские, вне всякого сомнения, не прочь расширить свою империю в этом направлении; но она уже и сейчас излишне громоздка, и очень может быть, что вскоре она развалится из-за своей неуправляемости». А лорд Солсбери, тоже сторонник наступательной политики, и вовсе не был поджигателем войны или паникером. Он как-то раз сказал одному ярому русофобу: «Много недоразумений проистекает от повсеместного использования мелкомасштабных карт. Если бы благородный лорд использовал карту крупномасштабную, он нашел бы, что расстояние между Россией и Британской Индией не в палец с небольшим, а вполне достаточной величины».

Русские в полный рост ощутили достаточность этой величины, когда в 1839 году попытались во второй раз дойти до Хивы.

Сомнения Санкт-Петербурга относительно британских планов в Азии и на ее рынках стали нарастать с того самого момента, когда Уильям Муркрофт четырнадцать лет назад посетил Бухару. К осени 1838 года в свою очередь забеспокоились Лондон и Калькутта, также опасаясь дальнейшего проникновения русских в окружающие Индию районы, когда в Кабул направился Виткевич. В октябре 1838 года, незадолго до того, как Россия узнала о британских планах свержения Дост-Мухаммеда и замены его марионеткой, граф Нессельроде писал своему послу в Лондоне об опасениях Санкт-Петербурга на этот счет. Он предупреждал его о «неустанной активности, проявляемой английскими путешественниками в распространении волнений среди народов Азии и в проведении агитации даже в самом сердце держав, окружающих наши границы».

Купцы и агенты уверяли, например, что в Хиву прибыли из Кабула двадцать пять англичан, предлагая хивинскому хану помощь против России войсками и деньгами. Именно этим, скорее всего, и объяснялась неопределенность поведения в последнее время хивинского хана, который то соглашался освободить из рабства и выдать всех русских пленных, то вдруг передумывал. Еще в апреле хан Аллакул через своих посланцев обещал выполнить справедливые требования России о выдаче всех русских рабов. Но лето прошло, а выполнять свои обещания он и не собирался. Необходимо было срочно принимать решительные меры, пока английские агенты окончательно не настроили хивинцев против России.

Давно пора было наказать это непокорное ханство, постоянно тревожившее русские границы и увозившее в рабство русских. Еще более убеждало русское правительство в необходимости срочного выступления в поход известие о взятии англичанами Кабула и изгнании оттуда расположенного к России Дост-Мухаммеда. И вот осенью 1839 года решение о выступлении было принято окончательно.

Официальной целью экспедиции в Хиву являлось освобождение из хивинского рабства множества русских пленных, наказание туркменских разбойников и работорговцев, регулярно грабящих местные караваны с русскими товарами, а заодно и смена правителя. Последнего русские военные, точно так же, как англичане в Афганистане, собирались заменить на собственного, более покладистого кандидата, который отказался бы от варварских методов управления страной, практиковавшихся в Хиве до сего времени.

Хопкирк пишет: «Выступать с критикой подобных намерений нелегко было даже Бернсу, хотя и он сам, и остальные сторонники наступательной политики в Англии ясно понимали, что на этом русское продвижение на юг не закончится. Следующими жертвами, скорее всего, станут Бухара и Мерв, а затем настанет очередь и Герата. Британцам оставалось теперь лишь одно: воспользовавшись свежеприобретенной базой в Кабуле, устремиться туда первыми. Макнотон считал, что в следующем же мае, едва только стает снег на перевалах Гиндукуша, нужно захватить Балх – важный плацдарм на Амударье. А оттуда уже можно нанести быстрый и эффективный удар по Бухаре, где жестокий эмир держал в тюрьме в нечеловеческих условиях английского посланника полковника Стоддарта.

Далее предметом постоянной заботы Британии должен был стать Герат, который они намеревались оградить от рук персов и русских. После столь далеко идущих планов казалось и вовсе неразумным не использовать своего преимущества, особенно в виду намерения русских захватить Хиву.

Вторая экспедиция России в Хиву на самом деле готовилась очень долго и тщательно, всю вторую половину 1830-х годов. Готовил ее молодой и способный генерал-губернатор Оренбургского края Василий Алексеевич Перовский. Ему было всего сорок с небольшим, и он был полон надежд и стремлений послужить на благо Отечества. Готовил он экспедицию очень обстоятельно, со всеми советуясь, старясь предусмотреть каждую мелочь. Сначала он намеревался выступить ранней весной, пройти весь путь до Хивы в 50 дней, сделать дело и к зиме вернуться домой. Пехоту предполагалось везти на верблюдах: если в корзинах, то по три человека на животное, а если в длинных повозках на высоких колесах с широкими ободьями, то по восемь и десять человек на каждое. Но потом стали вспоминать всевозможные исторические примеры зимних походов, например, Чингисхана, прошедшего с двухсоттысячной армией по заснеженной пустыне Гоби для покорения Китая (1211 г.), или Тамерлана, обычно начинавшего свои нашествия к Сибири или к Уралу именно зимой. Вспомнили и зимний поход воевод Ушатого и Курбского в 1499 году (при Иване III) к берегам Иртыша и Оби, когда русским пришлось пройти на лыжах более трех тысяч километров. Да и зимняя кампания 1812 года также казалась многим доказательством того, что «морозы русскому человеку нипочем». Бекович же во время своего похода очень много пострадал от жары.

Наконец, в январе 1838 года по распоряжению Перовского был произведен набег состоящего из пяти сотен отряда уральских казаков в направлении на Мангышлак. Казаки в течение шести недель успешно преодолели расстояние более чем в тысячу двести километров и, внезапно появившись у киргизских аулов, нанесли им сокрушительное поражение, а затем вернулись в Оренбург. На всю экспедицию было затрачено около тысячи рублей, что частично возместили военными трофеями. Воинственные до сего времени киргизы были напуганы и перестали делать грабительские набеги на наши территории, поняв, что непроходимые до сих пор зимние степи более не являются для нас преградой. Правда, здесь все же следует отметить, что эта вылазка была осуществлена исключительно на лошадях, привыкших к водопоям из талого снега. А также и то, что зима 1837–1838 годов была мягкой, температура не опускалась ниже десяти – пятнадцати градусов.

Забавно также отметить, особенно в русле все нараставшего англо-российского противостояния, тот факт, что наши генералы даже советовались с большим военным авторитетом того времени – английским главнокомандующим, железным герцогом Веллингтоном. И Веллингтон также высказался в пользу зимних походов, мотивируя это тем, что при прохождении через безводные степи вода будет всюду под ногами в виде снега. Словом, вопрос решился в пользу зимы.

В удаче предприятия никто не сомневался: хивинцев считали не воинственными, в верность войска из туркмен не верили, в верность артиллеристов из русских пленных – еще менее, хивинского оружия не боялись, зная, что огнестрельного оружия в Хиве мало, что порох плохой и что ядра не отвечают калибру орудий и потому загоняются с войлоком. Весь вопрос состоял только в том, как добраться до этого разбойничьего гнезда, а уж в том, чтобы разнести его, никто не видел проблемы.

Англичане впервые узнали о подготовке экспедиции Перовского в Хиву летом 1839 года, за три месяца до ее отправления. Предупреждение пришло из самой Хивы, от хана, к которому слухи просочились через его разветвленную сеть шпионов. Информацию о готовящемся походе доставили британские агенты, вернувшиеся из Хивы с известием о том, что русская армия – по слухам, до ста тысяч человек – уже готова выступить из Оренбурга. Старший английский офицер в Герате майор д’Арси Тодд немедленно послал курьеров в Тегеран и Кабул, дабы поскорее известить начальство. Одновременно он решил и сам сделать для предотвращения перехода Хивы в руки русских все возможное. Но поскольку свой пост в Герате майор оставить не мог, он решил отправить в Хиву толкового штабного офицера капитана Джеймса Эбботта, велев ему начать переговоры с наступающими русскими от имени хана.

Поскольку согласие хана отпустить всех русских рабов выбивало из рук Санкт-Петербурга предлог для вторжения на территорию Хивы, англичане посчитали, что можно с легкостью устранить угрозу ханскому трону. Эбботт должен был любой ценой убедить хана в настоятельной необходимости избавиться от рабов до того, как Перовский продвинется настолько, что не захочет повернуть назад. Переодевшись афганцем, Эбботт один выехал в раскинувшуюся в пятистах километрах к северу Хиву в канун Рождества 1839 года.

А тем временем все приготовления к экспедиции наконец закончились. Всего в отряде было пять тысяч триста двадцать пять человек при двадцати двух орудиях и четыре ракетных станка. Экспедиция на Хиву выступила из Оренбурга 26 ноября. Войскам, собранным на городской площади, объявили следующий приказ: «По высочайшему Государя Императора повелению я иду с частию вверенных мне войск на Хиву.

Давно уже Хива искушала долготерпение сильной и великодушной державы и заслужила, наконец, вероломными, неприязненными поступками своими грозу, которую сама на себя навлекала…

Товарищи! Нас ожидают стужа и бураны и все неизвестные трудности дальнего степного зимнего похода; но забота обо всем необходимом по возможности предупредила крайности и недостатки, а рвение ваше, усердие и мужество довершат и победу» и т. д.

Таким образом, войскам впервые официально сообщили о стоящей перед ними задаче непосредственно перед выступлением, хотя слухи о подлинной цели экспедиции гуляли уже давно[7]7
  Вот, например, любопытное место из написанного в конце 1837 г. письма Лермонтова С. А. Раевскому: «Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе, – да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться. Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским».


[Закрыть].

Поначалу все шло согласно плану.

Отряд выступил из Оренбурга четырьмя колоннами, по одной колонне в день, и к 6 декабря все они соединились близ Караванного озера. Затем, после двухдневного отдыха, все отряды выступили вверх по правому берегу реки Илек, уступами или эшелонами, на четверть или на полперехода один за другим, придерживаясь этого расстояния и на ночлегах.

Однако едва ли не с первых же дней похода все уверения в том, что морозы нашему войску совсем не страшны, стали давать трещину. Уже 6 декабря выпал глубокий снег – выше колена, а 7-го поднялся жестокий буран при двадцати шести градусах мороза. Часовые в эту ночь отморозили себе носы, руки и ноги, что даже повлекло потом ампутации. В эту страшную ночь почти все лошади передового отряда разбежались. Пришлось сделать лишнюю дневку; часть лошадей нашли, но большинство умчалось в степь и, скорее всего, сделалось добычей волков.

Начались бураны; снегу намело выше аршина; по утрам морозы доходили до минус сорока градусов. Снег покрылся ледяной коркой, резавшей ноги верблюдам. Людям же идти по колено в снегу, навьюченным по-походному, было непросто. Верблюды с порезанными ногами падали и не вставали. Их отвязывали и бросали вместе с вьюками. Арьергардные казаки смотрели на такие вьюки как на законную добычу: спирт тотчас же разливали по своим манеркам, овес и сухари разбирались по торбам, бочонки шли на дрова, кули и веревки – на топливо. Оттого казаки вынесли поход лучше других.

Известный писатель и этнограф Владимир Даль, взятый в поход в качестве врача и чиновника особых поручений, состоявший при штабе, долго отогревался в кибитке Перовского. «Первые три недели, – писал он, – мы, по глупости своей и по избытку совести, жили без огня, без всякого удобства; ныне все это изменилось к лучшему: мы воруем дрова и уголь не хуже всякого». На дрова, по его словам, шли казенные ящики и бирки с номерами верблюдов.

Девятнадцатого декабря около 10 часов утра главная колонна двинулась с Биш-Тамака при тридцати градусах мороза. Снег, затвердевший от стужи, хрустел под ногами; повсюду виднелись только белоснежные вершины холмов, ярко освещенные солнцем. Едва колонна прошла около восьми километров, задул северо-восточный ветер, поднявший тучи снеговой пыли. За тучами снега, которые неслись по степи и покрыли все небо, нельзя было различать предметов и в двадцати шагах. К счастью, ветер дул не совершенно прямо в лицо: иначе при такой стуже перемерз бы весь отряд. Сила бури была так велика, что нельзя было дышать, стоя против ветра, потому что захватывало дыхание; холод проникал до костей. Лошади и верблюды отворачивались от ветра, сбивались в кучи и жались одни к другим.

Чтобы не растеряться в этом снежном тумане, колонна немедленно стянулась и стала лагерем.

Солдаты мигом разгребли снег для постановки кибиток, поставили их входом от ветра и пригребли к кибиткам снегу, чтобы не поддувало под низ. Буран бушевал всю ночь и притих только на другой день в три часа пополудни. После этого бурана снега в степи заметно прибавилось, и тут-то пришлось отряду почувствовать всю тягость степного зимнего похода, особенно когда приходилось преодолевать занесенные снегом овраги и лощины. Хуже всего приходилось пешим: по пояс в снегу, они едва пробивались вперед (это называлось «пахать снег»). Если кто и тянулся по следам верблюда, то все равно должен был беспрестанно сворачивать с дороги, чтобы то обойти упавшего верблюда, то поднять свалившийся вьюк, то привязать отвязавшуюся веревку.

Наконец, после трудного перехода долиной реки Эмбы, по которой, по причине глубокого снега, пришлось идти только в шесть или восемь рядов, отряды к концу декабря благополучно добрались до Эмбенского укрепления. От Оренбурга до Эмбенского укрепления всего около пятисот километров, отряд прошел их за тридцать два дня, и на всем этом пути замерзших не было, но поверхностных обморожений лица, рук и ног оказалось немало. Без буранов простояло только пятнадцать дней.

Вдруг 30 декабря, в 7 часов утра, с юго-западной стороны укрепления показалась конница численностью от двух до трех тысяч человек. Приблизившись крупной рысью, всадники остановились примерно в двух километрах от лагеря, после чего лучшие наездники, преимущественно из туркмен, отделившись от основной массы, понеслись прямо на наш пикет, стоявший в километре от укрепления, но пикет успел сняться вовремя и отступить в крепость. Между тем хивинцы разделились на несколько частей и повели атаку одновременно на восточный и северный фасы.

Незадолго до этого офицеры на всякий случай проводили пробную тревогу, благодаря чему теперь при неожиданном нападении хивинцев не произошло ни малейшего замешательства, все прекрасно знали свои места. Ружейный огонь и действие артиллерии, управляемой горными инженерами, отразили хивинцев со значительным для них уроном. Однако они до самой ночи повторяли нападения и даже пытались зажечь скирды сена, стоявшие вне укрепления, но также без успеха.

На другой день, заметив, что со стороны солонца нет орудия, хивинцы напали на укрепление оттуда; но гарнизон в течение ночи успел устроить там барбет[8]8
  Барбет (франц. воен.) – земляная насыпь под орудие при внутренней стороне бруствера.


[Закрыть], и во время нападения быстро перекинул на него орудие, осыпавшее неприятеля картечью. Еще пару дней покрутившись в окрестностях, но так ничего и не добившись, нападавшие в конце концов исчезли столь же неожиданно, как и появились. Впоследствии выяснилось, что их возглавлял сам Куш-беги (военный министр) и что аргамаки их почти все погибли от стужи и бескормицы, а затем пришла очередь и всадников: вернулись в Хиву не более семи сотен человек, и то в самом жалком виде.

У нас же в результате этих стычек погибли только шесть человек и ранены тринадцать, угнаны тридцать одна лошадь и сорок один верблюд; убиты четыре лошади и семнадцать верблюдов. В числе убитых был и попавший в плен рядовой, жестоко замученный хивинцами: найденное тело его оказалось обожженным, колени проколотыми и сквозь них продета бечевка. Несчастный был изжарен живым, подвешенный за ноги и за руки над костром.

С неприятелем экспедиция справилась, а вот природы одолеть не могла. Несчастья продолжали сыпаться на нее, словно из рога изобилия. Во время пребывания главного отряда на реке Эмба получено было донесение, что провиант, отправленный в октябре на десяти судах в Ново-Александровское укрепление, был задержан в море встречными ветрами до глубокой осени, а затем затерт льдом. С этих пор Перовский стал уже сомневаться в возможности дойти до Хивы. Во все время похода до Эмбы только три дня мороз был десять и менее градусов. Незначительное количество дров, которое было при отряде, расходовалось лишь для варки горячей пищи, без которой на морозе трудно было пробыть несколько дней подряд. Спирт выдавался щедро, но и он помогал мало. Солдаты прозвали его «стоградусным морозом».

Генерал Перовский, находясь в крайне удрученном состоянии и виня себя за увлечение поэзией, как он называл теперь зимний поход, впал в меланхолию и стал отказываться от пищи. Ему казалось, что офицеры и солдаты упали духом, что все непременно его бранят и проклинают за то, что он завел их в дикую пустыню и без пользы, без славы погубит здесь всех до последнего… Однако, когда он спросил своего ординарца Никифорова о состоянии духа офицеров, тот сообщил, что в экспедиции образовалось две партии: Циолковский со своими доказывает необходимость немедленно срыть укрепления и идти назад, а Молоствов, напротив, находит, что, пройдя только одну треть пути и даже не исследовав Усть-Урта, возвращаться ни с чем в Оренбург будет прямо постыдным для русского имени делом. Послужить оправданием и снять с отряда пятно может только последняя крайность, только доказанная опытом невозможность идти далее. До последней же крайности еще не дошли.

Обрадованный этим Перовский крепко поцеловал Никифорова и решил идти далее к Ак-Булаку или Чушка-Кулю, поручив первую колонну Молоствову. Однако, как видно, верно в народе говорится: пришла беда – открывай ворота. Накануне выступления Молоствов, напившись кофе у Циолковского, внезапно заболел. Пришлось поручить первую колонну Циолковскому. Решившись, несмотря ни на что, продолжать движение, Перовский отдал приказ, чтобы офицеры кинули в укреплении все, без чего только могут обойтись, дабы по недостатку верблюдов не пришлось кинуть на дороге самое необходимое. Выступление назначено было на середину января.

Расстояние от Эмбенского укрепления до Ак-Булака, около ста шестидесяти километров, пройдено было колоннами почти за пятнадцать дней, несмотря на то что потеря в верблюдах была чрезвычайна и с каждым днем возрастала. Выступив в поход, отряд имел около десяти тысяч четырехсот верблюдов. Из Эмбенского укрепления вышли уже только на восьми тысячах девятистах верблюдах, а на Ак-Булаке (т. е. еще не пройдя и половины пути до Хивы) годных для подъема тяжестей верблюдов оказалось всего пять тысяч сто восемьдесят восемь – предельное число, ибо для перенесения лишь необходимого отряду продовольствия нужно было иметь не менее пяти тысяч верблюдов. А их количество все продолжало убывать. Быть может, именно по результатам этого похода В. И. Даль и определил верблюда как «животное кволое, нежное», которое «любит тепло, гибнет от стужи».