Текст книги "Два Парижа"

– Нет, Шурик хороший… наш абажур стал бяка, не хочет больше служить… я его прошу, а он… ничего не делает.

И девочка доверчиво протянула Людмиле Степановне абажур. Графине бросилось в глаза, что его отполированную поверхность пересекает глубокая змеистая трещина, какой она не замечала раньше.

– Ну что же может сделать абажур, Ирочка? Ведь он же неживой… Ты уже большая, а выдумываешь такие глупости…

– Не говори так, мама. Ведь это не простой абажур: он волшебный, – с глубоким убеждением остановил мать Шурик.

Что до Ирочки, то от всех доводов графини ее слезы лились только более обильным потоком, пока та не догадалась взяться за дело с другого конца.

– А что ты просила у абажура? Чего тебе хочется? – спросила она.

В ответ начался целый список игрушек, где на первом месте стоял кораблик, непременно с таким парусом, как у маленького Ива Кергаридека, и такая-то кукла, непременно со светлыми волосами, и револьвер для Шурика.

– Мы это сделаем и без абажура, если ты будешь умница и перестанешь плакать, – сказала графиня, целуя дочку. – Я скажу папе, и он завтра пошлет человека в город… или, еще лучше, мы все туда съездим сами!

* * *

С графом Загорским я познакомился по политическим делам; он сейчас принимает активное участие в общественной жизни парижской эмиграции; вскоре он пригласил меня к себе, и я не раз бывал с тех пор на его вилле в Версале, где он с семьей проводит зиму. Абажур мирно висит на стене, и я давно к нему привык, прежде чем Ирочка, с которой мы стали добрыми друзьями, мне рассказала его историю. Но он теперь на покое; оказывается, с тех пор, как он треснул, он больше не делает чудес и не выполняет желания хозяев. Шурик под честное слово подтвердил мне всё, что прежде рассказала его сестра. Я им верю. Что до читателя, может верить или нет, как ему угодно.

Кабачок на углу

 
Dans les plis sinueux des vieilles capitales
Où tout, même l’horreur, tourne aux enchantements.
 

Charles Baudelaire, «Tableaux parisiens»[62]62
  «В извилистых улицах старой столицы, / Где все, даже ужасное, имеет свое очарование». Шарль Бодлер. «Парижские картинки» (фр.).


[Закрыть]

 
Граф точно так, как по-латыни,
Знал по-арабски; он не раз
Спасался тем от злых проказ.
 

А. С. Пушкин[63]63
  Отрывок из перевода А. С. Пушкина поэмы Л. Ариосто «Неистовый Роланд».


[Закрыть]

Отец Марины был совершенно невыносимым человеком. В силу своего запальчивого и взбалмошного характера, он перессорился со всеми знакомыми – с некоторыми из них у меня на глазах – и его семейство жило в условиях полной изоляции. С этим бы я еще мог примириться; гораздо хуже было то, что он постоянно при мне разговаривал с женою и дочерью настолько неприятным тоном, делал им замечания настолько грубые, что я от стыда и возмущения не знал, куда деваться. Понятно, я не имел ни малейшего права вмешиваться в жизнь чужой семьи, но однажды, когда он из-за какого-то пустяка так разбранил Марину, что та со слезами выбежала из комнаты, я не удержался и попробовал в деликатной форме указать ему, какой вред может причинить молоденькой девушке такое обращение, унижающее ее достоинство и глубоко расшатывающее ее нервы. Результатом явился спор, оскорбления по моему адресу… и, что самое худшее, невозможность для меня снова вернуться в этот дом.

Однако я ничуть не был намерен потерять Марину, ставшую для меня светом во тьме и смыслом жизни, ради нелепых фантазий этого чудака. В один из ближайших дней я подкараулил ее на улице. Девушка, страшно боявшаяся отца, смертельно перепугалась и хотела убежать, но я ее удержал. Должно быть, на этот раз я говорил хорошо; я чувствовал себя так, будто говорю в защиту своей жизни. Во всяком случае мне удалось уговорить Марину прийти ко мне на свиданье на небольшой сквер, недалеко от метро Плезанс. В назначенный час… нет, на полчаса раньше срока я с непередаваемым волнением ждал, меряя шагами улицу. Приходить раньше времени, даже на деловые свидания с мужчинами, вообще моя слабость; всегда, когда мне приходилось ждать женщину, я не мог сохранить хладнокровия, но я еще никогда в жизни не томился, как в эти минуты. Придет она или нет?

Когда темно-серое пальто Марины показалось из-за поворота улицы, сердце так и вздрогнуло у меня в груди, и я стремительно пошел ей навстречу. Щеки девушки раскраснелись, ее живые глаза метали молнии; она никогда не бывала так красива, как в минуты, когда волновалась; я с жадностью сжал ее тонкие холодные пальчики, и мне жалко было выпустить их из руки, прежде чем они согреются. Марина сразу начала говорить, что боится, что жалеет, что пришла, и думает сейчас же уйти обратно. Усадив ее на скамейку сквера, я стал ее успокаивать, клянясь, что никто не может нас увидеть, что я лучше умру, чем ее огорчу, и буду ее защищать от кого угодно до последней капли крови…

Я был так поглощен беседой, что крупные холодные капли, упавшие мне на лоб, были для меня полной неожиданностью. Начинался дождь… Впрочем, что говорить – начинался… в несколько минут стало лить, как из ведра. Надо было искать пристанища, и у нас не было большого выбора. На углу мерцал сквозь занавес влаги фонарик, привлекший внимание публики ко входу в небольшое кафе. Мы в одно мгновение перебежали порог и скатились по лестнице глубоко в подвал, где, оказывается, размещалось это учреждение. У стойки хозяин, смуглый человек азиатского типа болтал о чем-то с двумя приятелями, видимо, земляками. В остальном зал был безлюден. Бросив владельцу «Deux cafés-crème, s’il vous plait»[64]64
  Два кофе с молоком, пожалуйста (фр.).


[Закрыть], я уселся напротив Марины за один из угловых столов.

Я чувствовал себя промокшим до нитки и ужасно обеспокоенным за свою спутницу и, наверное, имел смешной вид, потому что Марина, с жизнерадостностью молодости, вдруг плутовски улыбнулась. Мне показалось, будто после дождя выглянуло солнце, от которого я сразу просох и мне стало тепло и весело.

Однако в то же время мой слух отмечал фразы, доходившие до меня от стойки. Я с невольным любопытством констатировал, что разговор шел на одном из языков южной Индии, и мысленно предположил, что хозяин и его земляки должно быть уроженцы старых французских владений, Пондишери или Мадраса.

Незадолго до времени, к которому относится мой рассказ, я несколько лет тщательно занимался дравидскими языками, в надежде обнаружить в них кое-какие аналогии с языками Индонезии, в области которых я являюсь, до известной степени, специалистом. Должен прибавить, что, к моему разочарованию, я убедился, что никакого сходства между двумя этими лингвистическими группами нет, и вся их связь сводится к сотне или двум слов, позаимствованных малайцами у тамилов. Однако, как увидит читатель, знание языка телугу мне сослужило некоторую службу.

Слова, которые я услышал против моей воли, приковали мое внимание. Я заметил, что говорил худощавый, маленький, но видимо мускулистый и сильный человек, лет тридцати пяти, которого я почему-то мысленно назвал моряком.

– Сама богиня нам их посылает! – горячо настаивал он. – Ты знаешь, Перумаль, что день жертвоприношения приходит завтра, а у нас нет ничего. И смотри: девушка, как раз то, что нам нужно для праздника. А мужчина годится для обычного обряда.

Тут заговорил другой, лет на десять старше, с черным жирным лицом, высокого роста, мрачный и тяжеловесный, который мне показался богатым восточным купцом.

– И притом, это иностранцы, – рассуждал он веско, – ты слышал, как они говорят? Неприятностей будет куда меньше, чем из-за французов: кто их станет искать? И еще: это, видно, влюбленные, которые встречаются тайком, никто не будет знать, что они попали сюда, – они и сами пришли только из-за дождя.

Хозяин пробормотал что-то невнятное; я скорее догадался, чем разобрал, что он говорил об опасности и о том, что он не знает, как это сделать.

– Всё ясно и просто, – бросил ему купец, – положи в кофе то, что ты знаешь, – и быстро, они ждут. В такой дождь никто не придет новый; притом, мы закроем дверь.

Минуту спустя хозяин поставил перед нами поднос с двумя чашками кофе с молоком. Марина с удивлением, и даже слегка надув губы, смотрела на меня. Я, наверно, менялся в лице, и она видела, что я не уделяю ей никакого внимания. Но когда я сдавленным шепотом (совершенно, впрочем, напрасно понижая голос, так как говорил по-русски) сказал, чтобы она не пила кофе, она, видимо, смутно о чем-то догадалась и побледнела как снег.

Дело обстояло бы гораздо хуже, если бы не один маленький факт: я никогда не выхожу из дома без револьвера в кармане. Небольшие происшествия, вроде описываемого сейчас, никто не может предугадать и предвидеть, но я занимаюсь антибольшевистской работой. Пока товарищи из посольства и кое-каких неудобоназываемых засекреченных органов советской державы не проявляли ко мне внешне особого интереса: но, как говорят немцы, «Sicher ist sicher»[65]65
  Осторожность не помешает (нем.).


[Закрыть]. Итак, несмотря на все постановления префектуры, я всегда ношу с собой оружие. Это и мое знание языков было неожиданной неудачей для индусов. Решив, что дальше притворяться бесполезно, я встал и направил дуло моего браунинга в три любопытных и изумленных лица, смотревших на нас.

– Вы плохо поняли волю богини, – сказал я на телугу, – великая Кали послала меня вам в наказание за ваши грехи. Эй, держите руки вверх! А ты, – прибавил я, обращаясь к моряку, который как-то подозрительно нагнулся, словно готовый кинуться на меня, – ты, черный шакал, не делай из себя пантеры! Прежде, чем ты успеешь прыгнуть, ты съешь пять пуль, да будут прокляты пять поколений твоих предков!

Хозяин кабачка был первым, обретшим вновь дар речи. Мне показалось, что он думал одну минуту юркнуть под стойку, но своевременно понял, что я успею его пристрелить на половине этого жеста.

– О, саиб! – произнес он угодливо. – О, высокорожденный! Никто из нас не помышлял причинить вред ни высокопочтенному, ни цветку лотоса!

За «цветок лотоса» я был бы готов простить ему многое: но дело было слишком серьезно. Я, впрочем, не забывал, что трактирщик согласился на всю комбинацию без особого энтузиазма.

Не выпуская из правой руки револьвера, я левой перенес, одну за другой, и поставил на стойку, две поданные нам чашки, в которых стыло кофе с молоком; мне было приятно заметить, что я не пролил ни капли.

– Или вы выпьете это зелье, – сказал я решительно, – или я вас превращу в сито, на выбор.

Оба предпочли проглотить свою микстуру. Как я и предполагал, это было какое-то сильное и быстро действующее снотворное средство. Не прошло и пяти минут, как моряк свалился у стойки, а купец, найдя в себе силу доплестись до ближайшего столика, уронил голову на его отполированную поверхность и погрузился в глубокий сон.

– Ну, сын крокодила, – сказал я кабатчику, взяв Марину под руку левой рукой, – оставайся на месте и не высовывай носа из комнаты, если не хочешь отправиться к богине Дурге раньше, чем свершится мера лет твоих. И знай, что белые люди следят за твоей грязной лавочкой, и, если в ней прольется кровь, заставят тебя заплатить твоею.

Дождь перестал, и только лужи поблескивали на асфальте. Первая наша мысль была подальше отойти от страшного места.

Я не решался больше удерживать Марину, чтобы не рисковать столкнуться с ее отцом. У меня не хватило смелости ее поцеловать: я лишь на мгновение привлек к груди хрупкую фигурку, чувствуя, что ради ее счастья и спокойствия готов в любую минуту умереть худшей из смертей.

– Я не прошу вас о встрече: увидимся, когда случай захочет…

Серое пальто, темно-русая головка с волной кудрей, падающих на плечи, превратились в неясное пятно и растворились в полном сырости воздухе, среди высоких домов…

* * *

Когда через пару дней, при встрече с Ле Генном, я рассказал ему всю историю, он задумчиво покачал головой.

– Жаль, что вы не сообщили мне сразу. Кафе «Под солнцем Индии» у нас на плохом счету. Но двойка, которую вы видели, это, так сказать, гастролеры. Они выехали вчера в Англию – мы не имели повода их задержать, хотя и предупредили лондонскую полицию. Французские подданные… И, конечно, вы правильно угадали: секта тугов-душителей. Эти россказни, что, мол, тутов больше нет, это все разговоры для бедных. Вам ли мне говорить, что культ богини Кали, богини смерти, ничуть не исчез в Индии? А туги, в конце концов, только самая последовательная часть поклонников кровавой Дурги, сознающая, что она требует непрестанных человеческих жертв… Жуткая это вещь – женственные божества! Каких только ужасов они с собою не несут, каждое на свой лад. Кали, Кивела, Астарта… опять-таки, если вы возьмете древнемонгольскую мифологию…

Наш разговор перешел на академические темы, интересные для нас обоих, но вряд ли для читателя, которого не буду утомлять пересказом.

Лицо кошмара

Long sojourn in some other lands appears to act in a different manner. In tropical Africa, it seems to be the moral balance that is lost. The conscience is blunted if not destroyed, the veneer of civilization is stripped off, the white man reverts to savagery. The senseless cruelties… of some of the outlying offcials of the Congo Free State are not mere coincidences.

Frederic H. Sawyer, «The inhabitants of the Philippines»[66]66
  «Долгое пребывание в некоторых иных странах действует по-другому. В тропической Африке, видимо, утрачивается моральное равновесие. Совесть притупляется, если не атрофируется; налет цивилизации стирается; белый человек превращается в дикаря. Бессмысленная жестокость известной части чиновников в Свободном Государстве Конго, отнюдь не представляет собою случайное явление». Фредерик Х. Сойер, «Жители Филиппин» (англ.).


[Закрыть]

Однажды вечером, когда я прощался с Ле Генном после веселого ужина с ним и его женой, он спросил меня, не могу ли я оказать ему одну услугу, и, на мой утвердительный ответ, достал из письменного стола тетрадь в кожаной обложке.

– Если бы вы были любезны проглядеть эту рукопись, я был бы вам искренно благодарен. Она составлена по-русски и может иметь некоторое значение. Конечно, я мог бы поручить это дело нашему официальному переводчику, но мне думается, что, если вы мне коротко расскажете содержание, этого будет вполне довольно, а ваше мнение представляет для меня специальный интерес. Вы ведь кое-что понимаете в подобных материях… Нет, нет ничего спешного, дорогой друг. Просто пробегите ее к следующему разу, когда соберетесь к нам зайти. А заходите поскорее, совершенно независимо от этого, – мы всегда рады вас видеть.

Заинтригованный разговором, я засел за тетрадь на следующий же день после обеда, так как с утра был занят другим. И вот, что я прочел.

«Хочу попробовать набросать на бумаге то, что меня беспокоит и мучит последнее время, в надежде, что, может быть, это поможет мне самому лучше во всем разобраться. Всё равно, я не способен сейчас думать ни о чем ином. И, пожалуй, лучше начать сначала, иначе будет непонятно читать, а кто знает… И потом, с чего, собственно, следовало бы начать?

Я по происхождению донской казак с хутора Черная Балка, около станицы Новоандреевской. Надо, впрочем, сказать, что среди казаков мне приходилось бывать в течение жизни очень мало. Мои родители погибли, когда я был еще совсем мал, при трагических обстоятельствах, о которых мне было бы тяжело здесь говорить. Дядя по матери, Павел Савельевич Лыков, заслуженный офицер, сумел устроить меня в кадетский корпус, вместе с которым я был позже вывезен заграницу. Оказавшись через несколько лет во Франции, я окончил здесь университет в Монпелье, благодаря полученной мной от одного русского учреждения стипендии, и мне удалось поступить на службу в колонии, куда в тот момент сравнительно охотно принимали иностранцев и где открывались возможности карьеры, для русского эмигранта в метрополии совершенно немыслимые.

Когда я оглядываю мысленно те три года, которые я провел во Французской Экваториальной Африке, я могу различить в них три периода. Первый, когда я был полон энтузиазма и все трудности мне представлялись пустяками, а радость видеть странные и чужие края меня захватывала целиком. Второй, когда мной стали овладевать скука и беспокойство, типичное для европейца под тропиками, особенно если он изолирован от общества других белых людей. И третий, когда началась та печальная история, в результате которой я навсегда оставил колонии.

В служебном отношении я не мог пожаловаться на свою судьбу. Случай сделал меня помощником администратора в области Улоту, на крайнем юге французских владений в Африке, и, после скорого отъезда моего начальника в Европу, я остался единственным представителем власти над огромной территорией. Тот факт, что я быстро приобрел знание языка и обычаев местного племени, сильно отличающихся от таковых окружающих его туземцев, превращал меня в своего рода авторитет, а то, что в моем районе не бывало беспорядков, налоги вносились в срок, и вообще я умел ладить с туземцами, обеспечивало мне хорошие отношения с начальством.

Племя валоту, жителей страны Улоту, является самой северной ветвью бесчисленного народа банту. По некоторым толкованиям, его имя означает «красивые люди», и должен признать, оно более или менее им подходит. От негров суданской расы и соседних с ними негров вольта они отличаются высоким ростом, более светлой кожей и более правильным телосложением. Некоторые пытались объяснить это португальской и испанской кровью в их жилах, но мне эта гипотеза кажется более чем сомнительной, хотя португальцы и испанцы и имели с ними давние торговые сношения. Уж очень обособлена в общем их страна, замкнутая в кругу непроходимых болот и зарослей: вряд ли много белых жило когда-нибудь среди них.

Климат в Улоту убийственный для европейцев, но у меня, к счастью, оказалось железное здоровье. Это не помешало мне, впрочем, получить малярию, которая периодически меня терзала.

Один из ее приступов я, очевидно, перенес и в ту ночь, с которой началась моя трагедия, так как, помню, утром я проснулся разбитый и весь покрытый потом, чувствуя на своем плече осторожную руку прислуживавшего мне чернокожего мальчика.

– Проснитесь, господин! – повторял он. – Случилось плохое дело, господин… убийство…

Протирая глаза в тщетных попытках вернуться к сознанию, я спросил, кого и где убили.

– Сели, господин, дочь вождя Фате, из деревни Тиндо.

Сели! Я не раз видел эту девушку, красавицу с любой точки зрения, европейской и туземной, с дразнящей, яркой красотой, заставлявшей всякого оборачиваться, когда ее грациозная фигура скользила по улице деревни ли, по тропинке ли между сорговых полей. Оборачивался и я… Но я твердо поставил себе правилом не иметь никаких романов с негритянками. Я знал, что это сильно повышало мой престиж и что европеец, живущий с черной женщиной, неизбежно опускается до ее уровня. Да и с моральной стороны, подобные отношения казались мне отвратительными. Притом, во всяком случае, по чисто политическим соображениям, ни брак, ни связь с дочерью вождя, местного нотабля, в моем положении не были возможны, и вызвали бы Бог знает какие осложнения.

Верхом, по большой дороге, мне понадобилось больше часа, чтобы добраться до места преступления. Напрямик, через джунгли, это было бы много быстрее, но лошадь бы там не прошла, и притом… не буду говорить о львах, которые редко нападают на человека, но змеи и всякие отвратительные насекомые не питают никакого особого почтения к двуногому царю природы.

Наконец, конусообразные кровли хижин выросли перед моими глазами. Жилище вождя состояло из целой группы этих примитивных построек. В той из них, где, согласно обычаю, спали две его незамужние дочери, одна из жен вождя – у него их было несколько – нашла утром старшую мертвой, а младшую, до смерти испуганную, сидящей возле ее трупа.

Пригнувшись, я переступил порог хижины, и от зрелища, которое мне предстало, почувствовал тошноту и слабость в коленях: лишь страшным усилием воли я справился с дурнотой, чтобы не уронить себя в глазах туземцев.

Я и посейчас помню все подробности этого безжалостно и свирепо изуродованного юного тела. У девушки были сломаны шейные позвонки и несколько ребер; можно было подумать, что на нее напала горилла, но нет! На нежной темной коже ее шеи и предплечий легко было различить следы человеческих пальцев…

Первым путем к разгадке тайны было допросить ее сестренку, лет двенадцати, вероятно, присутствовавшую при ужасном деле. Она сидела теперь всё в том же углу, где ее нашли, спрятав голову в колени.

Я попытался ласково заговорить с ней.

– Расскажи мне, что ты видела, Фуму. Ну, не бойся, тебе не грозит опасность.

Девочка подняла на меня глаза, полные нечеловеческого ужаса.

– Я ничего не видела, господин! Я ничего не знаю! – и, с громким всхлипыванием, она опять скрыла лицо в руках и пригнулась к земле.

Все мои усилия добиться от нее иного ответа остались тщетными.

По опыту я знал, что убийцу надо искать в ближайшем кругу жертвы. Я не мог, однако, заподозрить в преступлении отца Сели. На это имелся ряд соображений. Во-первых, всякая девушка представляет у негров большую коммерческую ценность, а такая красавица, как Сели, еще большую, чем другие. По местным обычаям жених платит отцу выкуп – калым, как сказали бы у нас на Кавказе, или вено, как говорили на древней Руси. С другой стороны, старый вождь, казалось, был искренне убит смертью дочери. И, наконец, стоило бросить взгляд на его желтую морщинистую кожу и трясущиеся тощие руки, чтобы понять, что он не мог быть физически совершителем злодеяния.

Мои подозрения направились по другому руслу. У Сели был официальный жених, молодой воин – валоту давно уже ни с кем не воевали, но это название остается и служит чем-то вроде почетного титула, – из богатой семьи, по имени Вопи. Я велел его позвать.

Мне поставили на площади, в тени большого дерева, грубо сколоченный деревянный стол, хранившийся в деревне специально на случай приезда начальства, и я уселся за ним на скамье. Когда обвиняемый появился передо мной, мне показалось, что между мною и солнцем воздвиглась черная башня.

Я часто встречал Бопи прежде, но тогда на его лице неизменно играла добродушная белозубая улыбка, составляющая лучшее украшение и обаяние негритянской расы. Теперь оно было мрачным, как ночь. Бопи был гигант лет двадцати, более черный, чем большинство его соплеменников, и на вид весь сплетенный из стальных мускулов.

Первые же вопросы как будто формально доказывали невиновность подозреваемого. Выяснилось, что Бопи провел всю ночь в хижине на другом краю деревни, за азартной игрой, нечто вроде костей, с несколькими молодыми людьми, дружно подтверждавшими, что он не отлучался до рассвета. Да, может быть, он выходил на несколько минут – но никакой речи о том, чтобы он успел дойти до двора вождя Фате и вернуться обратно.

Я слушал хор возбужденных голосов, а мой взор невольно приковывался к громадным кистям рук Бопи, опущенным по его бокам и находившимся на уровне моих глаз… я видел, как эти руки конвульсивно сжимаются в кулаки… таким рукам ничего бы не стоило сломать человеческие позвонки и ребра. Потом мой взгляд скользнул вверх и уперся в зрачки молодого негра; и я вдруг прочел в них такую яростную ненависть, что мне стало тяжело и страшно.

В то же время мой слух уловил какое-то тихое бормотанье у меня за спиной. Я обернулся.

Среди обступивших меня туземцев – тут собралась, почитай, вся деревня – сидел на земле ветхий старик-знахарь. Его острые умные глазки были устремлены на меня, как сверлящий бурав, и мне почудилось, что он отдернул вытянутые в моем направлении пальцы обеих рук. Его беззубый рот непрестанно повторял какое-то заклинание. Я разобрал звуки, но не полностью понял смысл. У негров есть особый язык для колдунов и жрецов, сильно отличающийся от обиходной речи. До меня дошло, что он кого-то проклинает, желая ему страшной болезни, отвержения от лица всех людей и позорной, мучительной гибели… Может быть, он имел в виду убийцу? Но почему его взгляд был неотступно прикован ко мне?

Мне постоянно приходилось быть среди негров, и до сих пор это меня ничуть не стесняло. Но сейчас, когда я обвел глазами черные лица и могучие полуобнаженные торсы, окружавшие меня и словно теснившие со всех сторон, мной завладела такая жуть, что мне до смерти захотелось бежать, бежать во что бы то ни стало бежать, бежать как можно скорее.

Однако я знал, что перед чернокожими никогда нельзя выказывать страха. Резко встав, я приказал стоявшему подле меня помощнику вождя, второму по важности лицу в селении, привести мне лошадь. Тот безропотно повиновался.

Лишь когда я был уже на полпути домой, страх немного отпустил меня, и мои мысли обрели связность и ясность.

Конечно, я не раз слышал о свирепых тайных обществах и кровавых обрядах, существующих среди негров. Но никогда до сих пор я не связывал этих рассказов с моими неграми, простодушными и добрыми. Почему все они явно не хотят, чтобы правда выплыла наружу, почему смотрят на меня с враждой и недоверием, дружно образуя стену молчания, которую у меня нет никакой возможности пробить?

Никакой возможности… но у меня складывался один план, обещавший некоторые шансы на успех.

Уже почти два года мне прислуживал негритенок по имени Кено, которому было сейчас лет четырнадцать. Это был исключительно умный и толковый мальчуган, который не только болтал по-французски, но даже мог с грехом пополам писать, так как я от скуки давал ему время от времени уроки, и он ими сумел хорошо воспользоваться. Я думал даже позже отослать его в школу в какой-нибудь из центральных городов, после чего перед ним открылось бы великолепное будущее.

Признаться, я сильно к нему привязался. Ни в чьей преданности я не был так уверен, как в его, и когда я видел его миловидное детское лицо с приветливой и предупредительной улыбкой, у меня на душе становилось легче; все-таки есть около какое-то близкое существо. Кено был родом из той же самой деревни Тиндо, где произошло убийство, и его мать, которую он нередко навещал, и посейчас там жила. Мне пришла идея послать этого расторопного мальчишку разведать, что говорят между собой негры о страшном происшествии.

Он с готовностью схватился за этот проект, понимая, что я не оставлю его без награды, и отпросился уйти этим же вечером, когда я лягу спать, и не буду нуждаться в его услугах, обещая на завтра вернуться к обеду.

Кено нашли на рассвете, у околицы деревни, куда он шел… Труп мальчика лежал поперек большого поломанного дерева, возле самой дорожки; шея с раздробленными позвонками гротескно далеко и под неестественно прямым уклоном вытягивалась к земле, одна из рук, вывихнутая в плече, едва не была оторвана от туловища…

На этот раз, бесполезно отрицать, я испугался темным паническим ужасом, не поддающимся контролю рассудка или воли. Мне казалось, что за моим слугой придет моя очередь… мне чудилось вокруг нарастающая ненависть… слышались шорохи, крадущиеся шаги, глумливый смех… Через месяц исполнялся срок моего контракта, который я прежде непременно собирался продлить. Правда, после такого скандала, как двойное убийство, оставшееся нераскрытым, моя карьера была бы, пожалуй, кончена. Но я сделал хуже того. Не дожидаясь срока, я бросил свой пост и бежал в ближайший город. Там администратор покачал головой. Однако, он был человек благожелательный, и притом белые в колониях связаны известной круговой порукой. Он записал, что я оставил должность по болезни, и составил мне, во имя моей прежней безупречной службы, наилучший аттестат, с которым я на ближайшем пароходе отбыл во Францию после того, как с истерическим нетерпением прошел все нужные для отъезда формальности.

Должно быть, я в тот момент в самом деле страдал нервным расстройством. В Марселе на меня наводило беспокойство изобилие на улицах негров. Вдобавок, в отеле, где я остановился, произошло убийство… меня не беспокоили, и я даже до сих пор не знаю, кто был убит, но этого было достаточно, чтобы послать меня сломя голову в Париж, куда я попал как раз к мобилизации: начиналась война.

Фронт и плен со всеми их испытаниями принесли мне, может быть, некоторую пользу. После них воспоминания об Африке поблекли и отступили в даль, и когда после разгрома Германии, я вновь очутился в Париже и кое-как наладил жизнь, я был убежден, что весь этот кошмарный эпизод для меня навсегда закончен.

Я жил в это время в большом здании, составлявшем часть целого блока многоэтажных домов на площади Шамперре, и занимал скромную должность в бюро, достаточно покрывающую мои расходы. Я мог бы устроиться несомненно лучше, если бы согласился вернуться под тропики, и даже менее того, если бы пожелал принять место в министерстве по делам колоний. Но всё, что было связано с Африкой, внушало мне непреодолимое отвращение. Я хотел от нее убежать, но она сама нашла меня вновь…

Прошло пять лет с тех пор, как я обосновался в Париже, и вот, однажды рано утром – день был нерабочий по поводу годовщины взятия Бастилии – меня разбудил гомон на лестнице. Выглянув за дверь, я различил, что он идет сверху. Я жил высоко, и надо мной был только один этаж, где занимала маленькую комнату молоденькая негритянка, самое большое лет восемнадцати. Я нередко с ней раскланивался на лестнице и даже обменивался иногда двумя-тремя словами, и знал, что она уроженка Гаити, но с детства живет во Франции, и сейчас работает горничной у одной богатой француженки в нашем же доме. На вид это была простенькая, но довольно хорошенькая девушка, казавшаяся скромной и милой. Недоброе предчувствие охватило меня, когда я заметил, что шум идет из ее комнаты.

Перед ее порогом толпились несколько жильцов и консьержка. Заглянув внутрь, я вдруг снова перенесся обратно на десять лет в далекую страну Улоту… Прежний ужас снова был перед моими глазами. Смуглое тело в позе нестерпимой муки простиралось среди белых простыней; смятое одеяло тянулось по полу, и его почти касалась откинутая вниз тонкая и темная обнаженная нога… Бессильно закинутая назад курчавая голова открывала взгляду шею, на которой отпечатались знаки чьей-то беспощадной железной хватки.

Я потерял язык и оцепенел от волнения, и прежде чем я пришел в себя, за моей спиной раздался голос только что явившегося полицейского, предлагавшего всем посторонним выйти. Разбитый, потрясенный, я вернулся в свою комнату.

Снова судьба ставит меня перед лицом той же самой жуткой проблемы! Может быть, потому, что в первый раз я не исполнил свой долг и, как трус, бежал от ее разрешения? Может быть, на мне лежит обязанность хотя бы теперь довести дело до конца, раскрыть тайну, найти виновных?

Гаити… Сколько раз я слышал и читал, что на этом райском острове свили себе гнездо самые жестокие и мрачные суеверия, вывезенные с черного материка… Не представляют ли эти два убийства случайные звенья цепи, один обряд, сохранившийся в Экваториальной Африке и в Вест-Индии? Или существует некая секта, связанная в этих разных концах мира, и я натыкаюсь второй раз на ее проявления? Культ вуду и древняя религия банту?.. Я кое-что знал об этом, но этого не было достаточно. Необходимо было прежде всего глубже заняться этим вопросом.

* * *

Дня через два после этого страшного утра, вечером, когда я только что возвратился с работы, в мою дверь легонько постучали. На пороге стоял высокий худощавый блондин лет двадцати семи, который вежливо поклонился и, назвав себя – полицейский инспектор Ле Генн, – попросил меня предоставить ему несколько минут для разговора. Я ввел его в комнату и предложил садиться.