Текст книги "Два Парижа"

– Извините меня за беспокойство, – любезным тоном повторил он, опускаясь на стул. – Мне хотелось задать вам несколько вопросов, поскольку вы были одним из ближайших соседей девушки, погибшей таким трагическим образом. Я подумал, что вы могли, например, что-нибудь слышать, особенно если вы оставляете окно открытым на ночь – что было бы естественным в середине июля, да еще такого жаркого, как в этом году.

Я заметил, что его проницательный взгляд скользнул по оконным рамам, обе створки которых были распахнуты настежь.

– Действительно, – ответил я, – у меня окна на ночь всегда отворены, даже и в более холодную погоду. Но беда в том, что я сплю как убитый, и меня даже в случае нужды очень тяжело разбудить. В ту ночь я ничего не слышал, но это ничего не доказывает; если бы даже в комнате у пострадавшей стреляли из револьвера, я бы, наверное, продолжал спать, как ни в чем не бывало.

Ле Генн с видимым разочарованием кивнул головой.

– Но я хочу поговорить с вами о другом, – продолжал я поспешно и принялся ему с увлечением рассказывать о всем, виденном мною в Африке, и о моих предположениях насчет темной подоплеки, имевшейся, возможно, у всех этих убийств.

Инспектор слушал меня чрезвычайно внимательно и серьезно, не прерывая, но изредка вставляя замечания и вопросы, из которых я не без удивления убедился, что он весьма основательно знаком со всеми первобытными религиями, и с верованиями африканских туземцев, в частности. Меня, помню, несколько смутило, когда он отметил, что ритуальное убийство без пролития крови представляет собой крайне редкое явление.

Когда мой рассказ был окончен, Ле Генн встал, в теплых выражениях поблагодарил меня за «ценные и интересные сообщения», раскланялся и вышел. Что-то мне мало верится, чтобы они сумели раскрыть эту кровавую загадку! На вид этот Ле Генн, положим, не дурак, но, я полагаю, он будет следовать той же тупой полицейской рутине, как и другие чиновники в подобных случаях: а на самом деле перед ними ведь нечто совершенно необычное и требующее особого подхода.

Моим указаниям он, таково по крайней мере мое впечатление, не придал должного значения. Тем хуже для него! Я буду искать самостоятельно и не остановлюсь, пока не дойду до правды.

Делаю эти записи, как часть работы: они мне помогут в дальнейшем не забыть последовательности событий.

* * *

Не прошло и недели, а мне надо внести дополнение в мои записи. Вчера получил повестку из полиции с предложением явиться в бюро номер такой-то. Пошел туда сегодня. Меня провели в небольшую комнату на третьем этаже, с голыми стенами и с полом, выстланным клеенкой. Ле Генн поднялся мне навстречу из-за длинного стола, занимавшего большую часть помещения:

– Очень вам признателен, господин Шемаханов, за то, что вы откликнулись на мое приглашение, – произнес он со своей неизменной вежливостью; как будто я мог не «откликнуться» на такое приглашение! – Позвольте представить вам моего коллегу, инспектора Мишеля Элимберри.

Рядом с ним у стола стоял невысокий коренастый мужчина с резкими чертами загорелого лица, похожий на испанца.

– Садитесь, пожалуйста, – (он употребил выражение «prenez la peine de vous asseoir», которое мне всегда казалось в высшей степени комичным; возможно ли было бы передать это по-русски как «потрудитесь присесть?») – Я хочу поделиться с вами некоторыми новыми событиями, касающимися нашего дела.

Ле Генн вытащил из кармана пакет американских папирос: мы все трое закурили.

– Два дня назад, – продолжал инспектор, – к нам обратилась за помощью молодая американка из Нового Орлеана, мисс Арабелла Дюпюи, приехавшая недавно во Францию с целью закончить свое образование в Сорбонне. Надо вам сказать, что мадемуазель Дюпюи живет в вашем районе, в верхнем этаже одного из больших зданий рядом с вашим домом. Конечно, она слышала о происшедшем по соседству убийстве и, видимо, думала о нем. Во всяком случае, когда она, сидя ночью за книгами, услыхала подозрительный шорох за окном, она выглянула на улицу и не растерялась, увидев, что какое-то существо, по виду человек, с невероятной быстротой и ловкостью карабкается по стене в направлении к ее комнате. Мисс Арабелла – девушка с большим мужеством и хладнокровием. Как она рассказала, у нее был под рукой револьвер.

Ле Генн вдруг улыбнулся веселой, почти ребяческой улыбкой: в этот момент ему можно было дать двенадцать лет.

– На мой взгляд французского буржуа, мадемуазель Дюпюи – настоящая американка, девушка из страны чикагских гангстеров, которую ничем не удивишь. Но, как я понял из ее слов, ей, наоборот, Париж рисуется жутким местом, где порядочной молодой барышне опасно выйти одной на улицу, ибо там бродят стада апашей и развратных волокит. Ну, так или иначе, всё к лучшему в этом лучшем из миров. Мисс Арабелла полностью сохранила присутствие духа и вместо того, чтобы стрелять, спокойно взяла свой фотографический аппарат, – к слову сказать, великолепная вещица, последняя американская новинка, – и сфотографировала надвигавшееся на нее чудовище при вспышке магния. «Выстрелить я бы всегда успела, – объяснила мне она, – когда он стал бы перелезать через подоконник». Впрочем, до этого не дошло. Испуганное, вероятно, ярким светом, страшилище повернулось и, прыгая с карниза на карниз, скользя по водосточной трубе, цепляясь за неровности камня, исчезло из виду. Студентка подняла тревогу, но ни соседи, ни полиция, прибывшая почти с рекордной быстротой, не смогли обнаружить этого ночного бродягу.

– Но, – в тоне француза послышалась нарастающая напряженность, – мисс Арабелла передала нам пленку из своего аппарата, и мы ее проявили. Снимок получился не очень удачный, что и понятно, если принять во внимание обстановку, но тем не менее… я хотел вас попросить взглянуть на него и высказать ваше мнение.

Ле Генн положил передо мной небольшую фотографическую карточку. Я чувствовал, что мужчины смотрят на меня с любопытством.

Это было лицо человека, но это было не человеческое лицо. Всё человеческое было в нем стерто звериной, сатанинской злобой, искажавшей его черты. Снимок был настолько неясен, что я не мог бы даже сказать, было ли это лицо белого или негра; ярость и жестокость смотрели с кусочка картона, словно бы абстрагированные от всего материального, не связанные больше с формой носа или рта… Впрочем, этот рот с оскаленными зубами, эти расширенные глаза… Боже мой, до чего они были ужасны…

У меня было, однако, странное чувство, что эти черты были мне знакомы, но откуда, в этом я не мог отдать себе отчета. Я постарался выразить это ощущение в словах.

Оба инспектора переглянулись.

– Не смею вас больше задерживать, – сказал потом Ле Генн. – Если вы припомните или сообразите, при каких обстоятельствах видели это лицо, вы не откажетесь, надеюсь, нам сообщить…

Но до сих пор мне никакое объяснение не приходит на мысль…

* * *

В середине глухой ночи я проснулся и вдруг заметил, что стою в центре комнаты… Мертвый белый свет широкой струей входит через открытое окно… Полная луна поднимает свой круглый серебряный щит в небесах, как в те знойные ночи в девственных лесах страны Улоту. Холодный пол под моими ногами напомнил мне, что я босиком и полураздет. Я оглянулся кругом, и тогда…

В двух шагах передо мной стоял ужас… То же кошмарное лицо, какое я видел на фотокарточке в бюро Ле Генна, смотрело на меня в упор… И через мгновение я понял, что стою перед зеркалом.

Все стало вдруг неумолимо ясным. Как будто страшный удар обрушился на меня. Шатаясь, я добрался до постели и сел. Потом, движимый новой мыслью, я прокрался к окну и выглянул наружу.

Далеко внизу, там, где уличный фонарь бросает на камни круг желтого света, борющегося с бледным светом луны, одинокая человеческая фигура делала десять шагов то в одну, то в другую сторону, время от времени поднимая голову прямо к моему окну.

Они все знают: они следят за мной… Что делать, что делать? Вот уже заря, а я ни на что не могу решиться… Броситься вниз головой туда, на мостовую?..»

* * *

Было уже почти темно, но я так погрузился в чтение, что даже не догадывался повернуть выключатель. Содержание рукописи, очевидно, сильно подействовало мне на нервы, так как внезапный стук в дверь заставил меня вздрогнуть всем телом.

Совершенно напрасно, конечно. Не дожидаясь ответа, в комнату вошел мой сосед, Димитрий Алексеевич, очень милый и культурный человек, который нередко заходил ко мне поболтать о политике и занять у меня или одолжить мне какую-нибудь газету или книгу.

Я зажег электричество и подставил гостю стул.

– Я вам не помешал? – деликатно спросил он, усаживаясь, и покосился на раскрытую передо мною тетрадь.

– Ничуть, я как раз кончил, – откликнулся я машинально. – И даже наоборот, – прибавил я, оживляясь и вспомнив, что Димитрий Алексеевич по происхождению донской казак, – вы можете дать мне полезную справку. Скажите, говорит ли вам что-нибудь фамилия Шемаханов?

– Шемаханов? – отозвался после минутного молчания Димитрий Алексеевич, изменившимся голосом, – Шемаханов с хутора Черная Балка? Но разве из них остался еще кто-нибудь на свете? Или вы вспомнили эту старую, эту страшную историю…

– Во всяком случае один какой-то Шемаханов был совсем недавно жив и в Париже, – сообщил я.

– Тогда это, значит, их сын… Он должен быть теперь моих лет, – словно про себя промолвил казак.

– А что это за старая история?

Димитрий Алексеевич улыбнулся.

– Вы ведь хорошо помните «Тихий Дон» Шолохова? Я всегда думал, что основой к эпизоду с матерью Григория Мелехова послужило подлинное событие, разыгравшееся на Дону в 1907 году. Позже, еще в детстве, мне случилось прочесть пачку старых газет с отчетом об этом деле, и они произвели на меня неизгладимое впечатление. Вообразите себе один из самых кровавых и свирепых случаев самосуда, какие имели место в старой России. Жертвой его явились казак Михаил Шемаханов и его жена. У Шемахановых, как бывает в наших местах, много в жилах текло нерусской крови – калмыцкой, татарской, Бог весть, какой еще. И опять же, они были издавна привержены не к православию и не к старой вере, а к одной из темных сект, осколки которых сохранились кое-где среди казаков. К тому же согласию принадлежали и Лыковы, из которых Шемаханов взял себе жену. Не знаю, с чего пошли у них нелады с жителями соседней станицы, только те были твердо убеждены, что Шемахановы «ведьмачат» и наводят им порчу на скот и на людей. И потом, на процессе, их убийцы твердо стояли на этом, и такие подробности приводили, что я, читая, прямо заражался их верой – и ведь умные были, видать, и бывалые люди, а вот… Словом, убили обоих Шемахановых, и как еще убили… и говорить не хочется… а сынишку их, годовалого либо двухлетнего, отмолила у общества одна сердобольная старушка; что с ним потом стало, никогда не слыхал. – Димитрий Алексеевич, глубоко ушедший в воспоминания, покачал головой.

– В царское время к таким делам отношение было суровое. Всех, кто приложил руку к самосуду, заслали на каторгу; не один двор в станице Новоандреевской захирел с той поры. А дом Шемахановых на Черной Балке так и остался пустой… Случилось мне в годы гражданской войны проехать теми краями, еще подростком, вместе с отцом и несколькими другими казаками; спасались мы от красных… Мрачное, недоброе место! Эх, вы не знаете, как хороша бывает летом наша степь; красивее, может, нет природы на свете, чем наша…

Димитрий Алексеевич, как все казаки, был пламенным поклонником всего, связанного с его родной областью.

– Только вот этот ее угол… Никогда в жизни не видал ничего безотраднее. Огромный овраг, с опасно осыпающимися берегами, точно западня для неосторожных людей и скота… иссохшая, выжженная солнцем, бесплодная земля… черные развалины дома… что-то во всем этом было такое зловещее и тоску навевающее, что не только я, мальчишка, а и мой покойный отец, – а человек он был бесстрашный! – не могли стряхнуть с себя беспокойства. Помню, как жутко выл ветер в этих просторах, какой холод он на нас нагнал вдруг… как сразу потемнело небо в этот вечер… как мы все, не сговариваясь, стали подгонять усталых коней, зафыркавших внезапно, будто вблизи почуяли волка…

* * *

Я пришел к Ле Генну раньше, чем собирался, и первым делом засыпал его вопросами о судьбе автора прочитанной мною тетради. Он, однако, заставил меня сначала изложить ее содержание, и с особым интересом слушал, когда я повторил ему рассказ Димитрия Алексеевича.

– Ведь вот, я вас не предупредил, – сказал он потом, видимо, упрекая себя за недостаток внимания, – что эта тетрадь лежит у меня чуть не два года. Мне только хотелось кое-что уточнить. Шемаханов сидит в заведении для душевно больных – и между прочим, первоклассном: в клинике моего друга, профессора Морэна, который находит его случай крайне интересным. Впрочем, о выздоровлении не может быть и речи: наоборот, периоды ясности делаются у него всё более редкими, начиная с кризиса, который он пережил при аресте (между прочим, мы его сняли с крыши: нелегкая была работа!). В старые годы его сожгли бы, конечно, на костре, но я не уверен, в глубине души, что для него это не было бы лучше.

Ле Генн глубоко затянулся папиросой.

– Что до его заболевания, – продолжал он, – у меня на этот счет своя теория, и именно относительно нее мне и хотелось с вами посоветоваться. Признаюсь, впрочем, что вы внесли в дело новые данные, которые колеблют ее основания. Я рассуждал так:

Вы знаете, что у европейских народов есть комплекс презрения ко всем цветнокожим. Отмечу с некоторой гордостью, что у французов эта гнусная идеология развита сравнительно мало: зато уж у англосаксов! Что до русских, им это извращение, сколько я могу судить, органически чуждо: их история шла иными путями, и они строили свое государство и свою культуру на совершенно другой основе. Однако, по моим наблюдениям, те из русских, которые попадают в европейские колонии, нередко заражаются предрассудками окружающей их западноевропейской среды. И вот тут-то и происходит любопытное явление, имеющее себе аналогии в истории. Вы помните, конечно, о туземцах тихоокеанских островов, которые целыми племенами вымирали от гриппа или кори? У них не было иммунитета, выработанного в Европе многими поколениями. Так и в духовном плане, русский может усвоить вирус нашего западного комплекса превосходства в особо резкой и болезненной форме. Что, на мой взгляд, и произошло с Шемахановым. Он, вдобавок еще, практиковал полное воздержание от сношений с женщинами, что само по себе не всегда безопасно. О нет, – успокоительно добавил Ле Генн, – это бы ему не повредило, отдельно взятое, но в условиях полного одиночества среди туземцев, которых он не то, что презирал, а принуждал себя презирать, в которых не хотел видеть людей, это породило у него анормальное раздвоение личности. В свои периоды лунатизма, он стремился уничтожить именно тех негров, к которым чувствовал в себе любовь или симпатию в сознательной жизни. Мадемуазель Дюпюи – между нами, какая очаровательная девушка! – тоже ведь имеет в себе примесь черной крови. Между прочим, я навел справки, и, несмотря на долгий срок, с успехом: в Марселе, в отеле, где он остановился, убили молодую негритянку. Что для меня явилось неожиданностью, это, что у Шемаханова была, сверх всего, наследственная отягощенность. Век живи, век учись… Я даже не подумал искать в этом направлении.

Ле Генн взглянул на меня и рассмеялся: но его обычно заразительный смех на этот раз звучал безрадостно.

– Не подумайте, что я впал в материализм и рационализм. Без всякого сомнения, в него вселился дьявол. Но дьявол-то не всегда и не во всякого может войти: он вечно ждет и ищет, пока ему не представится подходящая почва…

Шаги на лестнице

 
Ночь. Мост. Фонаря свет.
Шаги за спиной. Никого нет.
 

Владимир Злобин[67]67
  Отрывок из стихотворения «Шаги». Владимир Ананьевич Злобин (1894–1967) – поэт, критик. С 1919 в эмиграции. Секретарь и хранитель архива Д. С. Мережковского и З. Н. Гиппиус.


[Закрыть]

– Что это с вами сегодня, Таня?

Мелодический голос девушки, с которой я сидел в углу зала Русской Консерватории, звучал какой-то странной рассеянностью, и ее васильковые глаза смотрели, казалось, не на меня и не на шумевшую вокруг вечеринку, а куда-то глубоко внутрь себя. На мой вопрос она только слегка вздрогнула да оправила с тем же отсутствующим видом белокурую волну волос, двумя струями падавших на плечи по бокам нежного овала ее лица.

У нас давно установились товарищеские отношения, хотя за суетой парижской жизни я разве раз в два-три месяца находил время заехать в их дом, где меня встречали очень радушно. Зато гораздо чаще, и со взаимным удовольствием, мы сталкивались на балах и вечерах; и сегодня мне было ужасно приятно различить в толпе ее головку цвета ржаных колосьев. Но почему она словно не в себе? Уже несколько раз она отвечает мне невпопад…

– Как здоровье Никодима Васильевича и Марфы Михайловны? И как идут дела у вашего брата?

– Благодарю вас, мама с папой здоровы. Вася сейчас очень занят, готовится к экзаменам…

Я недовольно покачал головой.

– Будто вас подменили! Меньше месяца назад мы, помню, разговаривали здесь же, на такой вечеринке – и вы были совсем другая; живая, веселая, беззаботная…

Она вдруг быстро взглянула на меня.

– Да, с той вечеринки, с той самой, всё и началось, – вырвалось у нее.

– Что началось? – необдуманно и не слишком деликатно спросил я.

По ее чертам стремительно скользнуло беспокойство, точно она выдала себя, – и сомнение – не уйти ли обратно в свою скорлупу? Потом они вдруг осветились ясной дружеской улыбкой – и девушка доверчиво положила свою руку на мою.

На эстраде певица кончила свое выступление, и под звуки вальса я мог без помехи слушать журчавший, как вода быстрого ручья, рассказ. Еще одна странная история!

* * *

– Я вышла тогда из Консерватории одна и торопилась попасть на метро, пока оно не закроется. Рю де ла Манютансьон, куда я завернула, была в этот час совершенно пустынна, и только у подножия длиннейшей лестницы – знаете, которая ее соединяет с авеню дю Президан Вильсон, – мне попалась одинокая человеческая фигура. Это был молодой мужчина, и он шел навстречу мне. Мы поравнялись под самым фонарем, и я отчетливо увидела его лицо… и сейчас его вижу, как живое… Я никогда в жизни не видела такой красоты и выражения такого страдания… Не отчаяние, не физическая боль, а застывшая горькая скорбь… Кроме лица, я почти ничего не заметила; он, должно быть, был в каком-то длинном черном пальто. Минуту мне казалось, что он со мной заговорит. Но незнакомец промолчал, и я вступила на лестницу. И почти тотчас за моей спиной послышались догоняющие меня шаги. Я невольно пошла быстрее – но шаги эти участились. Внезапно мной овладел беспричинный страх, и я бросилась бежать вверх, туда, где, я знала, ждет меня большая и людная улица.

Все это было как в кошмаре, нереально и полно давящей жути. Бледный свет луны… желтые пятна фонарей среди легкой дымки тумана… всё приближающиеся звуки бега за спиной и оглушительный стук моего собственного сердца…

Безумным усилием я достигла верха лестницы. Всё продлилось одну или две минуты, показавшиеся мне вечностью. Я уже слышала шум автомобиля и французские фразы шедшей мимо меня запоздалой пары. Задыхаясь, прижав руку к сердцу, я остановилась и обернулась… Надо сказать, что мне в душе всё время, пока я бежала, хотелось оглянуться, и в то же время какой-то внутренний голос меня от этого удерживал. Теперь я обернулась, и… лестница была пуста.

Я своим глазам не поверила. Где же мой преследователь? Свернуть ему было некуда: по бокам высились стены зданий. Вернувшись назад, даже бегом, он, бывший только что у меня за спиной, не успел бы достигнуть и середины лестницы. Поверите ли, я снова спустилась вниз, прождала еще несколько минут и лишь потом, смертельно усталая и потрясенная, направилась в метро.

Признаться, с тех пор я не нахожу покоя. Эта необъяснимая история меня мучила. Я нарочно несколько раз проходила по той же улице, но ничего не видела, что бы мне подсказало какое-нибудь правдоподобное предположение. Правда… я ни разу не попадала туда в полночь, как в первый раз. Ну, теперь скажите, что вы думаете обо всем этом?

Я поколебался одно мгновение, и прежде, чем я успел найти слова, перед Таней склонился какой-то молодой человек, приглашая на танцы.

Она бросила мне извиняющуюся улыбку и смешалась с толпой танцующих. Вскоре ко мне подошел знакомый, и мы вместе отправились в буфет закусить, выпить и поболтать о политике.

Когда я вернулся в зал, я не мог больше отыскать Тани. Очевидно, она ушла домой. Впрочем, так или иначе, стрелка часов перешла за двенадцать, и вечеринка близилась к концу. Через полчаса я с целой компанией друзей выходил из зала, где только что погас свет – предупредительная мера по адресу не торопившейся расходиться публики.

Морозный воздух ожег наши разгоряченные лица и легкие. Не торопясь, шумно смеясь и обмениваясь шутками, мы постепенно добрались до ступеней из серого источенного камня, круто взмывавших вверх, казалось, куда-то бесконечно далеко.

Что это? Еще снизу мы заметили лежавшую на средней площадке человеческую фигуру. Пьяный? Может быть, на той же вечеринке кто-нибудь из русских залил себе за воротник немножко больше, чем мы? Но подойдя ближе я узнал знакомое мне желтое пальто и волосы, золотые, как спелая рожь…

– Разрыв сердца, – сказал вызванный нами доктор, мрачно взглянув еще раз на молодое, бледное как мел лицо со страдальчески закушенной нижней губой, – видно, что она бежала вверх, изо всех сил… чего-нибудь испугалась?