Текст книги "Два Парижа"

Лидия Сергеевна, прекрасно говорившая по-английски и по-французски, владела в отличие от этого испанским языком довольно слабо; она могла понимать смысл средней трудности текста, но не ладила ни с произношением, ни с грамматикой. Здесь у меня было преимущество: я когда-то – Господи, как давно! странно оглядываться на то, что было до войны, – специализировался в Ленинградском университете по кафедре романских языков с уклоном на испанскую литературу, служил во время войны переводчиком при испанской Голубой Дивизии, и объяснялся на языке Сервантеса довольно бегло. Мы начали немного заниматься с Лидией Сергеевной, но на первом же уроке она через некоторое время отложила книжку и задумалась.

– Знаете – сказала вдруг она, – у меня иногда душа может оставить тело и улететь… Я будто сплю, но на самом деле я в другом месте. Есть один человек в Швейцарии, и он имеет власть надо мной. Когда он зовет, я не могу не последовать его зову… вот он и сейчас ждет меня… но я смогу прийти только ночью…

Мне было не по себе. Сказать, что всё это бред, было бы определенно невежливо… и, надо признаться, я сказал бы это без большой уверенности. Глаза, взор которых я так и не научился переносить, снова смотрели на меня, и в них играла легкая насмешка.

– Когда я возвращаюсь, я могу посетить любое место; я тогда свободна… Хотите, я приду к вам?

Мне, правду сказать, совсем не хотелось. Но я постарался рассмеяться и сказал:

– Мне будет очень приятно, без сомнения. Но, может быть, вернемся к тексту? Он, я вижу, вас не очень занимает, я и сам не особый охотник до Бласко Ибаньеса[19]19
  Висенте Бласко Ибаньес (Vicente Blasco Ibanez; 1867–1928) – испанский писатель-реалист. Представитель «Поколения 98 года».


[Закрыть] с его чрезмерным реализмом. Другой раз я принесу вам стихи Эспронседы[20]20
  Хосе де Эспронседа (Jose de Espronceda; 1808–1842) – испанский поэт. Крупнейший представитель испанского романтизма.


[Закрыть]; они, я уверен, вам понравятся, а у меня дома лежит его сборник.

Мы заговорили о чем-то незначительном.

Прошло три дня. Я был поглощен политической работой; она, это типично в русской эмигрантской среде, идет толчками, то затихая, то оживляясь. Выдался момент прилива; подготовлялся выпуск журнала, где я должен был участвовать, и на меня свалилась масса дела. Просидев однажды до полуночи в типографии, после того, как днем надо было мотаться по всему городу, собирая материалы у запоздавших сотрудников, я вернулся домой очень утомленным, прилег на минуту, не раздеваясь, и заснул крепким сном. Меня вернуло к сознанию легкое прикосновение. Я открыл глаза, но мне показалось, что я еще сплю. Склонившись надо мной, улыбаясь, стояла Лидия Сергеевна. Голубоватой свет озарял стены комнаты, струясь неизвестно откуда; я никак не мог понять, почему я вижу через нее стол и за ним окно во двор… Я прошептал что-то вроде «Боже мой», но гостья меня остановила.

– Я не боюсь молитвы, – сказала она, – но если вам неприятно, я могу уйти…

– Что вы, как можно… я только не ожидал…

Я встал, ожидая, что сейчас проснусь, но сон не рассеивался.

– Могу я предложить вам что-нибудь? Может быть, чаю? – насилу выговорил я, чувствуя нелепость происходящего, но в то же время и желание испытать, что же получится.

– Нет, благодарю. Сейчас я ничего не могу ни есть, ни пить.

Лидия стояла перед столом, в двух шагах от меня, и я отчетливо ее видел, несмотря на все попытки уверить себя, что это должна быть галлюцинация.

– Вот это и есть та книга, про которую вы мне говорили? – спросила она, словно с намерением вывести меня из затруднения, указывая на случайно лежавший на столе томик Эспронседы, и ее пальцы небрежно перелистнули страницы.

– Да, – ответил я, – внезапно идея пришла мне в голову, – прочтите кусочек вслух…

Ее голос, музыкальный и тихий, прозвучал в моих ушах; ей открылось начало поэмы «Студент из Саламанки»:

 
Era màs de media noche,
Antiguas historias cuentan,
Cuando en sueno y en silencio
Lóbrega envuelta la tierra
Los vivos muertos parecen
Los muertos la tumba dejan…[21]21
  Было позже полуночи, / Гласит старинное предание, / Когда земля окутана Зловещим сном и молчанием, / Живые кажутся мертвыми, / Мертвые покидают могилы… (исп.).


[Закрыть]
 

Мне не раз приходилось преподавать испанский язык, и мое ухо четко зафиксировало сделанные ею несколько ошибок; наиболее серьезная была та, что она произнесла «сгутефт» и «вуофт» с ударением на последнем слоге, как нередко случается с людьми, привыкшими говорить по-французски. Я, однако, ее не поправил, и Лидия положила книгу обратно на стол.

– Ну, – сказала она, – я вижу, что вы мне все-таки не особенно рады, а главное, вы устали, и я не хочу мешать вам отдохнуть. Да и мне пора…

К моему удивлению, она не повернулась к двери, а медленно двинулась вглубь комнаты. Заднюю стену у меня почти целиком занимает большое зеркало, но глядя на него сейчас, я увидел иное. Зеркало рисовалось окном или входом, я явственно различал ярко освещенную небольшую комнату, за ней другую, где словно бы мелькали танцующие пары. Фигура Лидии скользнула туда, и через мгновение она перешла порог… Почти тотчас же в комнату за зеркалом, казавшуюся маленьким салоном, вошел мужчина… Я никогда не видел его ни до, ни после этого, но и теперь тотчас же узнал бы его при встрече.

Высокий, смуглый, с густыми черными волосами и орлиным носом над маленькими темными усами, одетый в черное, как будто в смокинг, с несколько хищным выражением лица, он был похож на серба или болгарина; ему могло быть от тридцати до тридцати пяти лет. Он галантно склонился перед Лидией, словно приглашая ее на танец; по движениям их губ я видел, что они говорят, но звук не доходил до меня; подавая ему руку, она обернулась ко мне и приветливо и слегка лукаво улыбнулась, затем оба исчезли в глубине.

Остолбенелый, я стоял перед освещенным входом, но мне казалось, что свет там внутри начинает тускнеть. Мной вдруг овладела дерзкая решимость и, сжав зубы, я сделал шаг вперед, в зеркало, инстинктивно зажмурившись, так как мне представилось, что сейчас я ударюсь о стекло. Но этого не произошло. Раскрыв глаза – до того я почувствовал только толчок, как бывает, если оступиться на лестнице – я увидел себя на бульваре. Казалось, я вышел из ближайшего дома. Этот дом, сообразил я, отделяет заднюю часть моего отеля от бульвара, где я находился. Что такое случилось? У меня немного помутилось в голове. Было начало зимы, а я был в одном пиджаке, с распахнутым воротом; ледяной, промозглый холод проникал до костей. Я пошел вниз, в направлении к ближайшей станции метро и мимоходом взглянул на висевшие возле входа часы. Было два часа ночи. Подгоняемый холодом, я быстро сделал два поворота, поднялся по улице круто вверх и через несколько минут был снова в своей комнате.

Тут мной овладело странное ощущение. Может быть… даже наверное… всё это было только сном… зеркало, как прежде, мирно белело в глубине… на столе валялся раскрытый томик испанских стихов… На какой странице я его раскрыл с вечера, я не мог припомнить…

Мне было холодно, я был разбит усталостью, всё вокруг было погружено в сон… Самым осмысленным было поскорее лечь; я начал стаскивать с себя одежду и кажется, заснул, как только скользнул под одеяло, прежде чем опустил голову на подушку.

Через два дня я снова был у Лидии.

– Вы заходили ко мне? – спросил я в разговоре, будто вскользь.

– Да, третьего дня. А вы не поверили? – усмехнулась она.

Я протянул ей книгу, которую держал в руке.

– Я вам обещал стихи Эспронседы. Вы помните, какое место мы читали вместе?

Она уверенным жестом перелистнула страницы и прочла:

 
Era màs de media noche
Antiguas historias cuentan…
 

Что меня убедило больше всего, больше всех рациональных доводов, это то, что она снова сделала ту же ошибку в ударении в слове «сгутефт». Я совершенно не желал никому, ни даже может быть, особенно самому себе показаться легковерным… Но какое же могло быть объяснение?

Живя в одном доме, мне случалось подолгу не видеться с Энвером; он возвращался домой вечером, а я в это время часто куда-нибудь исчезал. Но однажды я зашел к нему, и вместе с ним и его женою мирно сидел за чаем, разговаривая обо всех общих знакомых. Между прочим, я спросил, давно ли он видел Лидию.

– Давно, – махнул он рукой. – Ты ведь знаешь, как трудно к ним попасть. Всегда надо заранее сговариваться по телефону, а иначе они могут сказать, что заняты… Чем они занимаются таким, что не могут впустить гостя? Ты знаешь, – понизил он голос, – мне думается: колдуют…

В дверь постучались. Мы все трое невольно вздрогнули.

Энвер открыл. На пороге стояла Лидия.

Нас выручила Валя, с искренней радостью и обычным для нее гостеприимством кинувшаяся обнимать, а затем усаживать посетительницу.

– Лидочка, как хорошо! А мы только что о вас вспоминали.

Как всегда в присутствии Лидии, разговор сам собою отклонился в сторону спиритизма и колдовства. Энвер сказал, что никогда не был на сеансе и не представляет себе, как это делается. Зашла речь о планшетках.

– Попробуем! – вырвалось у Вали.

Лидия пожала плечами, но, уступая, сказала, что довольно блюдечка, листа бумаги и какой-нибудь палочки или щепки. Через две минуты всё это было на столе, и вокруг блюдечка, на котором лежала длинная щепка, были написаны буквы алфавита.

Я положил руку на щепку; пальцы Лидии легко легли сверху на мою руку. «Тут не сплутуешь», – подумал я решительно про себя, – и в то же мгновение щепка сама собой зашевелилась, щекоча мне ладонь.

– Что спросить? Спросим, кто с нами говорит! – предложила Валя, беря карандаш, чтобы записывать ответы.

Неровными толчками щепка несколько раз обошла круг взад и вперед, останавливаясь перед отдельными буквами: ИМИЛЕГИО.

– Никакого смысла! – огорчилась Валя.

Но я увидел, что значат эти буквы, и внутренне поежился:

«Имя им – легион».

– Попробуйте со мной, Лидочка!

Женщины соединили руки, и щепка на этот раз стала двигаться с лихорадочной быстротой – МСТИСМРТИКРВ – Снова я первый угадал смысл:

– Месть, и смерть, и кровь.

– Кто? – спросила Лидия глухо.

Ответ был на этот раз дан во всех буквах.

– МОНАХ.

– Какое твое имя?

– ГРШНИК ЛЕОНИД, – ответило блюдечко, выпустив «е» в слове грешник, и замолчало.

Эта забава начинала действовать мне на нервы; Энверу, верно, тоже… Может быть, именно он весело сказал:

– А ну-ка, загадайте на меня.

– ДЖЕХЕНЕМ.

– Бессмыслица, как будто? – спросила Лидия.

Лицо Энвера пепельно побледнело; никогда я не видел его таким.

– Очень даже есть смысл. Это по-татарски значит «ад». Ну, кончаем! Так и вправду до плохого доиграешься…

Посидев еще немного, мы разошлись.

* * *

Что за связь существовала между Лидией и моим зеркалом? Я поворачиваюсь, оторвавшись от страниц рукописи, и мой взгляд упирается в его матовую, тускло поблескивающую поверхность.

Два раза оно оказывалось в центре странного и загадочного, внезапно ворвавшегося в мою жизнь. О первом случае я уже рассказывал. Вот второй… Однажды, когда мы собрались большой компанией у Лидии Сергеевны; зашла речь о гипнозе, и я рассказал, что, видимо, ему не поддаюсь, так как все попытки в этом направлении надо мной никогда не удавались.

– Есть простой способ, – сказала наша хозяйка, – который вы можете легко испробовать. Стоит только остановить взгляд на любом блестящем предмете, например, на зеркале, и смотреть, не отрываясь. Через несколько минут вы почувствуете результат.

На следующий день, утром, эти слова пришли мне на память, и я полубессознательно встал перед зеркалом и уставился в собственные, в нем отраженные зрачки. Сколько времени прошло, не знаю: я потерял о нем представление. Мною овладело ощущение стремительного падения в бездну. На дворе шумно играли дети, и их веселый крик вдруг стал от меня удаляться; я слышал его сперва издалека, потом перестал слышать совсем.

Сознание меня оставляло; своеобразное ощущение жути и влечения наводняло всё мое существо… вдруг я отдал себе отчет, что глаза, смотревшие на меня из зеркала, не были больше мои; это были глаза Лидии… страшным усилием воли, я рывком отвел взор от стекла… это усилие было настолько реально, что я зашатался, потерял равновесие и опустился на стул. Шум со двора снова стал явственным; действительность вступила в свои права.

Русский Париж невелик; в нем все друг друга знают. Мне многое передавали о Лидии Сергеевне… но не буду повторять здесь чужих рассказов, которые увели бы меня слишком далеко; вдобавок, часть этих слухов слишком неправдоподобна, и читатель никогда не смог бы в них поверить.

* * *

Как-то раз я пришел к Лидии Сергеевне поздно и застал ее одну.

– У вас есть что-нибудь еще пострашнее? – шутливо спросил я, возвращая ей прочитанную книгу.

– Пожалуй.

Поставив книгу на полочку среди других, она скрылась за портьерой, в задней комнате, где я еще никогда не был, и вернулась с маленькой книжкой в руке. На ее губах играла обычная улыбка, но словно бледнее, чем обычно, и лицо ее было тоже бледней, чем всегда.

– Проглядите, если хотите. Только, я вас прошу, обещайте мне не читать, даже про себя, то, что там помечено, как «заклинание». Дело в том, что тогда что-нибудь может произойти, за что я потом буду себя упрекать. Есть силы, с которыми нельзя быть не осторожным.

Я внимательно рассматривал книжку, лежащую передо мной. На обложке колдун обнимался с чудовищно огромной жабой… Название было примерно «Околдовывание и расколдовывание на основе каббалы». То, что я прочел внутри, поразило меня смесью дикой непристойности и неистовых обещаний и угроз, торжественный тон которых рождал нелепое и непобедимое к ним доверие.

Трудно пересказать то, что я видел лишь одно мгновение. Сильнее всего мне врезалось в память несколько отрывков. Один из них гласил, приблизительно, следующее: «Половая любовь таит в себе огромную силу. В момент соединения женщины с мужчиной, когда возрождается древний андрогин, излучается колоссальная энергия, которую посвященный может использовать по своей воле. Чтобы достигнуть этого, нужно совершить всё так: Женщина не должна быть профессиональной гетерой; тогда чары не имели бы силы. Мужчина не должен ее любить; это тоже парализовало бы колдовство. Он должен иметь над ней власть чарами, или обманом, принуждением или угрозой. Комната должна быть вся целиком обита черной тканью, и ни один луч света не должен туда проникать извне. Маг и его жертва должны войти в комнату совершенно обнаженные, с разных концов, через разные двери. При входе маг должен произнести…»

Дальше шли детальные наставления, частью пугающие, частью неприличные, часто почти смешные детской мелочностью; всё перемежалось заклинаниями по латыни и латинскими буквами на незнакомом мне языке, может быть, древнееврейском. Кончалось указанием, как можно употребить полученную силу; один из первых способов был наслать порчу на врага, с предупреждением, что, если тот сумеет защититься, гибель неотвратимо упадет на колдующего.

Другой отрывок давал средство для жены обеспечить себе верность мужа; условленное заклинание над клешней рака и наговоренным зеркалом могло сделать его бессильным по отношению ко всякой другой женщине…

– Конечно, – поясняла Лидия, – я держу эту книгу только, как орудие защиты; здесь указано, как можно обороняться от колдовства и как можно вылечить околдованного.

Но мои глаза с неудержимой силой приковались к одному из параграфов:

«Средство заставить любую женщину себя любить. Нужно в присутствии любимой, будто случайно, нанести себе рану так, чтобы струилась живая кровь, и если возможно, заставить ее эту рану перевязать, и сделать, чтобы кровь на нее упала. В этот момент надо тихо произнести такую фразу…»

– Вы обещали мне не читать заклинаний, – тихо, но твердо произнесла Лидия и вырвала у меня книгу из рук. Я хотел ее удержать, но на мгновение почувствовал непреодолимую физическую слабость… Она прошла не прежде, чем Лидия вновь вышла из-за портьеры, уже с пустыми руками.

– Послушайте, – сказал я, – дайте мне эту формулу. Одну единственную; мне не нужно ни богатства, ни власти, ни мести. Месть сладка, и власть над людьми опьяняет, и в богатстве есть наслаждение. Но всё теряет смысл для того, кто встретился с любовью. Нет опьянения, нет наслаждения, ни сладости на свете, которые бы сравнялись с тем, что она дарит. За нее отдашь всё, богатства Голконды сложишь к ногам желанной, врага простишь и сойдешь с трона… Я верю в вашу силу; слишком много видел примеров, чтобы не верить. Скажите, за какую цену вы мне продадите этот секрет? Нет ничего, перед чем бы я остановился. Жизнь? Кровь до последней капли? За один день, когда бы она мне улыбалась и не вырвала свою руку из моей. Спасение души? За ее любовь… лучше этого не может быть рая; пусть на миг… счастье останавливает время и мгновение делается вечностью… Вы неумолимы? Какому бы богу вы не молились, если не ради жертвы Христа, сжальтесь надо мною во имя мук Люцифера… он ведь тоже страдал… Я бы не просил вас, если бы у меня была надежда; не просил бы, если бы имел еще силу переносить эту боль. Но я сделал всё, что могу придумать, и думать больше не могу, так как горю в огне. Я буду вашим рабом и не отвергну никакого условия.

С мрачным выражением Лидия покачала головой.

– Нет. Приворот никогда не приводит к добру. И вам надо избегать ее дороги, когда ваши пути сходятся, это вам не приносит добра. Помните ли вы вашу прошлую жизнь? – Она испытующе глядела на меня. – Замок в Ирландии? Озеро вокруг? Зеленые берега Эрина? Отца Майкеля? Неужели вы всё забыли, Джеральд? Вы сами должны знать, что вам дала ее любовь и за что вы несете карму…

Какие-то неясные образы заполняли мое сознание, врываясь туда насильно, против моей воли.

Она сказала – озеро? Этот странный сон, который я с детства видел, который врезался мне в память, как кусочек жизни: серебряная рябь на широкой водной равнине, камыш у берегов, из которого я вывожу лодку… замок на островке поднимает кровли в первых лучах зари… Замок, берег моря, старый монах… с ума я сошел, чтобы поддаваться внушению?

Все эти воспоминания – просто арсенал из бесконечного количества исторических романов; жизнь одна – та, которую я так нелепо теряю.

– Будь проклята прошедшая жизнь! – крикнул я, не стараясь удержать голос. – Я не хочу о ней помнить, если она была, не хочу за нее платить ни полушки. Все ее счета оплачены. Я вижу, вы просто не можете ничего. Вся ваша власть – химера, пустой набор слов. Даже совета вы дать не в силах, когда наступает тяжелый час. Что же, – кончил я уже тихо, – оставим эту тему.

Огромные глаза, которые меня всегда манили и пугали, были совсем близко от моих.

– Вы просите у меня то, чего я не могу и не хочу вам дать, – сказал тихий, но ясный голос. – «Так она говорила тот раз, во сне», – мелькнуло у меня в голове. – Но всё то, от чего вы отказываетесь, я могла бы вам дать: власть, богатство, силу расплатиться злом и добром со всеми, с кем захотите. Если вы окончательно откажетесь от нее… а она, всё равно, никогда не будет вашей… и если хватит мужества в вашей груди…

Бешенство, какое я испытывал всего несколько раз в жизни, от которого весь мир заволакивается красным светом, все мускулы в вихре нервной силы могут сделать в десять раз больше обычного, и сердце толкает одному идти на войско врагов, охватило меня. Бешенство, которое даже вернуло мне хладнокровие и от которого мой голос звучал ровно и сдержанно, словно откуда-то издалека.

– Лучше смерть от любви к ней, чем счастье с первой красавицей мира. Кроме нее, мне не надо никого и ничего на свете. Но кроме, как за ее любовь, ни за что иное в подлунной я не стану рисковать душой; спасибо за доверие, но этот путь не для меня. От него пахнет серой. Господь да простит мне мои грехи и ошибки; да будет Его милосердие со мной, если не в здешней, то хоть в будущей жизни.

Наступило тягостное молчание.

Я хотел бы вернуть свои слова. За что я обидел девушку, которая по-своему желала мне добра, вся вина которой, может быть, в чрезмерной и ложно направленной экзальтации и живости воображения?

Наше прощание было холодным. Их дверь мне больше никогда не раскрывалась. Единственный раз мне пришлось еще встретиться с Лидией Сергеевной года через два, по поводу самоубийства ее подруги Елены. Я поймал ее у выхода из ее квартиры, и мы говорили по дороге. Следуя за ней, я очутился за городом и среди улиц, которые мне казались неизвестными, хотя этот район предместья был для меня привычным. Повсюду было темно, ни звука, ни огонька; только шуршали листья и свистел ветер поздней осени. И вдруг из-за какого-то поворота мы сразу вышли к громадному, ярко освещенному зданию. Лидия Сергеевна вежливо со мной простилась и вошла…

Я поколебался уходить: любопытно, что это за дом? Но вынырнувший из подъезда черный карлик с таким злобным подозрением повернул ко мне свои белки, что я почти невольным движением свернул за угол, сделал десяток шагов… и потом, как ни старался, не мог вернуться на прежнее место…

Кругом всё спало, не проходило ни души, и я почти отчаялся найти дорогу домой, как вдруг, точно волшебством, уперся прямо в бараки парижской выставки, которые, я бы подумал, были от меня отделены несколькими километрами.

Много раз потом, гуляя в этих местах, я пытался отыскать ясно запомнившийся мне большой дом, горевший в ту ночь сотнями огней, как на иллюминации. Нигде в Ванве, Исси-де-Мулино или Малахове мне не попадалось похожего здания.