Текст книги "Вход со двора. Роман-воспоминание"

Времена «дедушки Андро»

Вспоминая события того времени, я все чаще прихожу к выводу, что общество тогда не просто разлагалось, а разлагалось стремительно, подчас ураганно, вовлекая в водоворот всех, кто мог что-то урвать. А тот, кто не мог (точнее, не имел возможности), стремился к тому же, завидуя и проклиная тех, кто уже толпился у «кормушки».

Распределительная система была той колеей, по которой страна неуклонно сползала в бездну махровой безнравственности и диктатуры экономических нелепостей. Секретари райкомов партии делили легковые автомобили для розничной продажи, как в годы войны Верховный Главнокомандующий распределял танки и самолеты фронтам, с одной только разницей, что за каждую такую автомашину секретарь мог что-то, как говорили тогда, «получить сверху». Соблазн этот был столь велик, что рано или поздно в этой всесильной и, как казалось, идейно непоколебимой среде стали появляться (а при таких условиях и должны были появиться) Тарады, Карнауховы и прочие воры – мошенники, стремившиеся товарный дефицит обратить в личную выгоду.

Пришедший к власти в ноябре 1982 года Юрий Владимирович Андропов в силу исчерпывающей информированности об отчаянном положении дел в стране (двадцать лет в должности председателя КГБ – это что-то значит!) попытался остановить процесс разложения государственной системы привычными методами – радикальными репрессиями. Но покатившиеся по стране громкие судебные процессы практически ничего не изменили. От того, что блага стали делить строже и, как тогда казалось, справедливее (от каждого по способности, каждому по труду), лучше не стало. На прилавках по-прежнему было полупусто, а торговля привлекательными вещами продолжала идти через подвалы и задние двери, как всегда, выводя «торгашей» в привилегированный, «блатной» класс.

Производительность труда, общественную и трудовую дисциплину «дедушка Андро» хотел поднять исключительно полицейскими методами. В итоге дело доходило до трагикомичных ситуаций…

Однажды ко мне на работу заехал давний приятель из Выселковского района. Полдень был жаркий, душный, и он предложил пообедать в ресторане:

– Окрошки до смерти хочется! – мечтательно объяснил Василий.

Я тут же представил себе красивую ресторанную тарелку, просторную и глубокую, до краев наполненную холодной окрошкой с домашней сметанкой и весенней редиской, плотненькой такой, хрустящей на зубах, с кусочками твердокопченой колбаски, на ледяном домашнем квасе, бьющем в нос острой отрезвляющей кислинкой. А если крохотную рюмочку под это самое! Ну что, уговорил я вас? Вот так и меня тогда!

Время близилось к обеду, и из подвального помещения, где находилась наша исполкомовская столовая, привычно несло сизым кислым угаром. Там на здоровенных промасленных противнях жарили общепитовского минтая, которого обычно подавали с армейской перловкой и переквашенной капустой. По коридорам неслись стандартные ароматы ведомственной едальни, напоминавшие запахи ротной сушилки в период осенних учений.

– А-a! – потерянно махнул я рукой в пользу окрошки. – Едем!

И мы помчались! Должен сразу признаться, меня предупреждали, и не раз, что времена наступили тревожные. Нескольких наших исполкомовских дам, вечных странниц по очередям, уже однажды выловили и под усиленным конвоем доставили на рабочее место. Тогда было много покаянного бабьего плача и высокого гражданского гнева администрации, пригрозившей всем, что шутить впредь не будет.

И все-таки мы с Василием испытываем судьбу – едем! Едем на другой конец города, на ипподром, где в ресторане подают замечательную окрошку, а к ней горячие пшеничные калачи с марципаном. Там прохладный ветерок крутит прозрачные шторы на распахнутых окнах, там уютно и светло, а главное – покаянно умиротворенно. Там слышен запах свежескошенной травы, поспевающего сена, доносится топот стремительных копыт.

Мы с Василием заняли крахмальный столик, стоящий чуть в стороне, и стали ожидать официанта, который был занят с компанией, обильно обедавшей в центре зала за несколькими сдвинутыми столами. Присмотревшись, я узнал знакомых архитекторов. Они были уже в легком подпитии и радушно просигналили мне ручкой: привет, старина!

Вел стол толстый бородатый мужчина с ироничным самоуверенным голосом. Он говорил с московским выговором и, видимо, что-то смешное, поскольку компания время от времени давилась веселым хохотом и опрокидывала под него очередную стопку (архитекторы, по моим наблюдениям, пьют только водку).

Вдруг дверь резко распахнулась, и в зал вошли несколько молодых крепких людей. Один из них, который был постарше, с ершистым бобриком на голове, в темных очках, вышел чуть вперед и с жесткостью в голосе громко сказал:

– Граждане! Я прошу всех оставаться на своих местах и приготовить документы для проверки! – совсем как Глеб Жеглов в известном сериале о борьбе с бандитизмом.

Компания архитекторов онемела. Мы с приятелем тревожно переглянулись – вот-те и окрошка! Ироничный мужчина враз потерял самоуверенность и отрешенно стал жевать пучок кинзы, медленно перемещая волосатые челюсти. В ресторане установилась гробовая тишина. Официанты замерли там, где были. Только с кухни доносились раздраженные голоса поваров: они, видимо, ссорились.

– Что же делать? – лихорадочно запульсировало в голове. – Это ж надо так по-дурацки влипнуть. Тьфу! А ведь предупреждали умные люди! – с опозданием мучился я, теребя угол крахмальной скатерти. Я представлял себе, какой лакомой добычей станем мы для этих людей: помощник первого заместителя председателя крайисполкома и начальник районного строительного управления в рабочий день – в ресторане, «в то время, когда страна и народ, не жалея сил»… и так далее и тому подобное. Я уже отчетливо видел отвратительную физиономию секретаря нашей парторганизации Чижикова (ему бы в зондеркоманде служить!) и слышал его скрипучий голос:

– Объясните товарищам, как в служебное время вы оказались в ресторане? Что за гулянку и по какому поводу вы там устроили?

Было от чего впасть в уныние. К тому же за мной еще тянулась малоприятная лично-семейная история, по поводу которой меня третий месяц «жевали» на различных партийных инстанциях и не изгоняли с работы только потому, что до полной кондиции «нравственного падения» не хватало самой малости, двух-трех фактов, которые Чижиков усиленно пытался «накопать». А тут в руки идет сюжет такой насыщенной колоритности: загородный ипподром, ресторан, рабочий полдень, «страна напрягает силы, а вы!»… О господи!

В крайисполкомовской парторганизации такие «сюжеты» с помощью подручных активистов оформлялись потом в крепкие и назидательные персональные дела. Их «герои» пропускались через многочисленные бюро, парткомы и партсобрания, как отступники престола и отечества сквозь шомпольный строй. Скажу откровенно, я уже чувствовал на спине удары «чижиковских» шпицрутенов. Сейчас возьмут меня за шиворот, и появится недостающий для комплекта факт.

– Вот видишь, Володя! – скажет потом Чижиков с ласковым сожалением, как плачущий крокодил. – Обижаешься на меня, а сам на каждом шагу подводишь парторганизацию…

Молодые люди разделились на две группы по три человека и занялись ближайшими к дверям столиками. За одним из них тут же началась шумная перепалка: то ли у посетителей ресторана не оказалось документов, то ли они не хотели их показывать, но два «сыскаря» с одним из этих людей вышли к машине, где якобы остались паспорта. Эта заминка нас и выручила. Притихшие было архитекторы вдруг резко и дружно встали и быстрым шагом направились на кухню.

– А ну стоять! – с лагерной интонацией заорал старший из «облавщиков». – Я кому сказал – стоять! – он ринулся вслед за убегавшими. А они действительно убегали, несмотря на телесную увесистость, проявляя завидную прыть. Дело в том, что кухня выходила окнами на поле ипподрома, и ребята-архитекторы об этом, видимо, знали. Выпрыгнув сквозь распахнутые окна, они стали разбегаться в разные стороны. Представьте себе картину: впереди, хлопая подтяжками по ягодицам, бегут толстые, пузатые и бородатые мужики, за ними несутся официанты с отчаянными воплями:

– А за стол кто будет платить?

Далее топают «сыскари». И все это стремительно передвигается поперед жеребцов по скаковым дорожкам, подымая тучи пыли. Кино, товарищи, в таких случаях снимать надо! Не было б более замечательного «кина» про нашу дурацкую жизнь.

Пользуясь суматохой, остальные посетители ресторана начали быстро сматываться, бросая на столы деньги, не считая их.

К нам подошел знакомый официант:

– Давайте ребята, я вас выведу через подсобку! – и вывел, дай ему Бог долгих лет жизни.

Вернувшись на рабочее место, я еще долго всхлипывал от возбуждения и сосал валидол. Несмотря на весь идиотизм ситуации, дело могло закончиться достаточно скверно.

Через несколько лет, в самом начале антиалкогольной кампании, другого моего приятеля, начальника крупного строительного треста Мишу Семеновича исключили из партии с шумным пропагандистским треском только за то, что он поздно вечером вышел выпившим на крыльцо своего дома. А выпил Миша стакан водки после ссоры с женой и вышел во двор, чтобы успокоиться.

Мне кажется, ничего русский человек не делает с такой изобретательностью и таким сладостным удовольствием, как гадит друг другу. Особенно когда есть на это высочайшее благословение или повеление.

Где-то в конце семидесятых годов началась кампания по борьбе с «хозяйственным обрастанием». Современному человеку трудно понять, что это такое, а между тем это была цепь очень суровых мероприятий, направленных на борьбу со строительством дач, домов, приобретением автомашин, возведением гаражей и прочего, что, по мнению авторов, партийных постановлений на этот счет отвлекало людей от главного – строительства коммунизма.

На Кубани это ярче всего проявилось в борьбе с так называемыми «дачными извращениями» (прошу не путать с извращениями на даче)…

– Вы хоть знаете, что это такое было? – нахально спрашиваю я у Сергея Федоровича. Мы сидим у него в Москве, на улице Удальцова, в его большой квартире и беседуем «за жизнь» под бутерброды с салом.

– Ты, Володя, злой человек! Стараешься меня побольней уколоть. Так, что ли? – Медунов мгновенно собирается, и передо мной сидит уже не больной, расслабленный старик, а тот жесткий Медунов, от одного взгляда которого у самых смелых холодело в паховой области.

– Боже упаси, Сергей Федорович! – воздеваю руки. – Я совсем этого не хочу!

– Так вот, я скажу тебе, дорогой мой, если бы мы последовательно боролись со стяжателями, разного рода лихоимцами, подлецами и мерзавцами, то сохранили бы страну в неприкосновенности…

И тут Сергея Федоровича понесло. Он зашел на воображаемую трибуну и стал громко вещать. Правда, объектом его страстного и убедительного монолога на этот раз был только я. Вы заметили, что многие люди, пребывавшие когда-то в большой власти, а потом утерявшие ее не по своей воле, почти никогда не говорят о своих собственных ошибках или ошибочных, а тем более пагубных решениях. Медунов не был исключением. Обладая просторным и цепким умом, колоссальной памятью, энергией, вбитой в него природой, большими познаниями в самых различных областях, он был, тем не менее, чрезвычайно амбициозным, а по этой причине очень самоуверенным человеком.

Я думаю, что, будучи при силе, он отбрасывал любую информацию, которая не вписывалась в его собственные представления о жизни, о ситуациях, объективно складывающихся в обществе, не говоря уже о конкретных людях, как-то или чем-то его не устраивавших. Когда-то Наполеон сказал весьма точные слова о сущности человеческой психологии: «Только две силы управляют поступками людей – личная выгода и страх».

Личная выгода Медунова (вопреки распространенному мнению) состояла не в накоплении имущественного богатства, а в утверждении себя как волевой и могущественной личности, нагоняющей оцепеняющий страх на тех, кто становился на его пути…

Я молча слушал Сергея Федоровича (у меня хватило ума не возражать ему), хотя почти на каждый его тезис, особенно о «хозяйственном обрастании», имел серьезные доводы несогласия…

Он, несомненно, был крупный человек и всегда за частностью старался увидеть общее, обосновывая его, прежде всего, интересами коммунистической идеологии и морали (все, что полезно для КПСС – все было нравственно!).

И с его точки зрения, совсем не беда, что теоретические установки часто мешали большинству людей жить нормальной, цивилизованной жизнью, в соответствии с их трудовым вкладом и ценностью для общества.

Жить при социализме, особенно «развитом и зрелом», надо было тихо и скромно, балансируя на грани утвержденного свыше уровня благополучия. По этой причине, кстати, мы до сих пор имеем в городах и селах в качестве жилого фонда огромное количество саманно-турлучного хлама, который жильем можно назвать, только обладая болезненной фантазией или фантазируя на тему гармонии счастливой жизни в коммунальной квартире, как это весьма талантливо представлялось во многих художественных фильмах эпохи социалистического реализма («Девчата», «Покровские ворота», «День за днем» и др.).

Так вот, ничего не делал Сергей Федорович с такой исступленной напористостью, как боролся с личным обогащением. Я отлично помню, какими аргументами и масштабами действий оперировала власть, когда началась борьба с «дачными извращениями». Кстати, эта же власть и подтолкнула народ к этим самым «извращениям».

Где-то в конце семьдесят седьмого или семьдесят шестого года, при расцвете запретительного «застоя», вдруг появилось постановление Совета Министров РСФСР, которое разрешало гражданам строить на своих дачных участках дома (точнее, домики), но площадью не более двадцати пяти квадратных метров, с мансардой и десятиметровой верандой.

Бум начался невиданный. Народ буквально сорвался с цепи, демонстрируя страстное желание иметь загородный дом. На дачные участки потянулись караваны самосвалов с кирпичом, бетоном, лесом, строительными конструкциями. Одновременно на партийные комитеты обрушились тонны анонимок. Те, кто не имел дачного участка и не мог построить «домик», по ночам в ярости грыз угол подушки, а утром писал на соседа, друга-товарища, а чаще всего на своего начальника. Пущенные по следу комиссии обнаруживали, что частнособственнические интересы действительно захлестнули многих, но прежде всего, конечно, тех, кто имел доступ к так называемым фондовым материалам – то есть к тому же кирпичу, бетону, лесу и строительным конструкциям. Отдельные, локальные, наказания привели лишь к активизации «дачных извращений». Дело в том, что народ чрезвычайно изобретательно использовал некоторые недоговоренности вышеупомянутого постановления, и задуманный в Совмине «летний домик», как символ дачного романтизма, в действительности стал выглядеть, как мощное долговременное укрепленное обиталище: с глубоким подвалом, толстыми кирпичными стенами, перекрытыми бетонными плитами, с мансардой, которая, к ужасу блюстителей порядка, выглядела как второй этаж. А советская строительная доктрина любой иной этаж, кроме первого (особенно в частной постройке), рассматривала как потрясение самого фундамента марксистско-ленинского взгляда на социальное равенство.

– Нет, до добра это не доведет! – говорил наш дачный сосед, тихий пьяница дядя Коля, бывший подводник Северного флота, глядя, как на узких дорожках садового кооператива с сизым ревом пытается развернуться длинномерный «ЗИЛ», груженный монолитными плитами, которые завозил на строительство своего «домика» другой наш сосед, Рафик Карапетян. Потный Рафик горячился и пытался дяде Коле показать кипу квитанций, где до единой копейки было подтверждено, что Рафик за все, что тащил на свой участок, заплатил сполна.

Дядя Коля понимающе хмыкал и, скосив в сторону глаза, говорил Рафику, чтобы он квитанции ни в коем случае не терял, так как встречи с прокурором ему все равно не миновать.

– При чем здесь прокурор! – исступленно кричал Рафик. – Вон на Тимирязева, – Рафик махал рукавом в сторону соседней улицы, – прокурор Игорь Семенович строит дом еще больше… А я за свои трудовые сбережения все купил!

– Умный ты, Рафик, когда не нужно, а по жизни глупый и недалекий, – дядя Коля разводил руками. – Когда будут спрашивать у тебя, – это уже будет бывший прокурор.

Как в воду глядел, ястреб! Все произошло так, как он предсказал, и довольно скоро.

И смех и грех!

Писатель Лев Разгон, проживший длинную жизнь, из которой значительную часть он провел в советской тюрьме, рассказал однажды о встрече, которая произошла у него на одной из этапных пересылок. Его случайным собеседником стал, как бы мы сказали сегодня, крупный уголовный авторитет, но человек творчески удивительно одаренный – он писал неплохие стихи, хорошо пел, замечательно музицировал на гитаре, рисовал, имел тонкий художественный вкус и был достаточно эрудирован.

– Почему при таких качествах вы почти всю жизнь сидите в тюрьме?! – воскликнул в недоумении Разгон, который, правда, тоже почти всю жизнь сидел. – Ведь на воле вы могли достичь многого и стать заметным человеком.

– Видите ли, – ответил ему собеседник. – С государством, в котором мы имеем печальную возможность жить, играть в честную игру – нельзя. Вы говорите ему, то есть государству: «У меня сегодня двадцать одно очко, а оно вам отвечает, что как раз с сегодняшнего дня утверждены правила играть до двадцати. Хорошо, ладно! Пусть будет так. Завтра я радостно объявляю: «У меня двадцать!» А мне тут же говорят: а у нас уже вышло постановление считать выигрышным числом двадцать два очка, и так далее. По этой причине я вынужден играть с этим вероломным государством и его коварными правителями по их же правилам, а точнее, без всяких правил… Как оно со мной, так и я с ним!..

Я думаю, что увлекательная борьба Сергея Федоровича с «хозяйственным обрастанием» и «дачными извращениями» многих людей, и даже из его окружения, заставила относиться к власти с тайным озлоблением.

Операция по выявлению фактов нарушения строительства садовых домиков по своей масштабности была почти как войсковая. К ее участию были привлечены сотни прокурорских, милицейских, советских, партийных работников, сотрудников народного и партийного контроля, ветераны партии, которые, надо сказать, свирепствовали больше всех. Они, прожившие жизнь в канонизированных лишениях (как пелось когда-то: «Была бы страна родная…»), буквально сатанели при виде добротных построек, сработанных любовно и из хороших материалов (а куда денешься – человек строил для себя. Почти по Наполеону: боялся, но строил).

Такие дома комиссиями фотографировались в разных ракурсах, фото наклеивались на картонную паспарту, снабжались соответствующими пояснениями (размеры, материалы, фамилия, имя, отчество владельца, место его работы, должность). Все это готовилось как исходный материал для дальнейших разборок.

Многие, особенно ответственные работники, спасались как могли, иногда разрушая уже построенное. Один из руководителей объединения «Главкубаньрисстрой», орденоносец и лауреат, всю ночь, как безумный призрак, махал кувалдой, а утром перед глазами комиссии предстали груды битого кирпича и бетона, вперемешку с лакированным паркетом и обрывками финских обоев. Молоденькая прокурорша даже всплакнула, увидев свежие руины.

Я присутствовал однажды на разборе по поводу «дачных извращений», которые в кабинете заместителя председателя крайисполкома по строительству Артюшкова проводил Медунов. Мое присутствие имело единственное объяснение – по приказанию своего шефа я приволок туда груду паспарту с этими самыми фотографиями.

Медунов с недовольной миной на лице стал их рассматривать и раскидывать по степени виновности:

– Этого на бюро крайкома! – он презрительно отбрасывал картонку на край стола. – С этим пусть горком разберется… Боже, а это что такое? – воскликнул он, рассматривая замысловатое сооружение с башенкой и сводчатыми окнами – этакий теремок.

– Это ж надо дойти до такой наглости! В прокуратуру! – бросил Медунов жестко. – Но вначале на бюро… Надо-таки безжалостно очищать партию от подобных дельцов…

Позже я узнал, что дом принадлежал профессору медицинского института, крупному специалисту по аллергическим заболеваниям. Как у любого преуспевающего человека, у него была масса завистников и недоброжелателей, которые воспользовались ситуацией и, набросившись на него, буквально изгнали из края.

Тот потом и умер где-то в Сибири, совсем в нестаром возрасте.

Но, к счастью, не все кончалось так трагически. Об одном случае хочу рассказать, тем более что он произошел с моим добрым знакомым.

Звали его Виктор Яковлевич Каверин, в друзьях у него ходило пол-Краснодара. Это был веселый, толстый и в какой-то степени бесшабашный человек, большой любитель выпить, иногда с довольно серьезными последствиями для себя, к чему он относился с философским спокойствием. Как заслуженный фронтовик, к тому же тяжело раненый, он не боялся никого и ничего, и когда у него периодически возникали неприятности по поводу выпивки, он без претензий переходил на другое место работы, причем иной раз, с предшествующим родом деятельности не имевшим никакой связи. Так, работая инструктором крайкома партии, однажды ранним-ранним утром он был обнаружен спящим за рулем собственного автомобиля, а автомобиль в это время находился в перевернутом положении в канаве. На следующий день Виктор Яковлевич был отправлен из партийной цитадели рядовым редактором на Краснодарскую студию телевидения, о деятельности которой он имел очень смутное представление. Работа там рассматривалась как наказание – по этой причине несколько редакторов были из числа «расстриженных» партработников за разные проступки.

Однако на студии телевидения у Виктора Яковлевича никаких проблем с выпивкой не было, поскольку там пили почти все и помногу. Проблема была в другом: оскорбительно низкая зарплата и совсем иная конвертируемость рубля по сравнению с тем, что была в крайкоме партии. Поэтому Виктор Яковлевич вскоре перешел на должность заместителя директора радиозавода, став начальником службы режима. Завод был жутко секретный и по замыслу тех, кто приглашал Виктора Яковлевича на эту должность, как фронтовика и старого партийца, он должен был выстроить строгую систему охраны предприятия от проникновения внутренних и внешних врагов (шпионов, лазутчиков), как зеницу ока беречь социалистическую собственность от расхищений, пожаров, наводнений и прочих бедствий. Словом, делать все возможное, чтобы мышь не могла проскочить ни туда, ни обратно. Но где знать тем, кто позвал отважного Виктора Яковлевича Каверина на эту «сторожевую вышку», что охранять что-либо, даже самого себя, он мог менее всего, и прежде всего в силу своего характера – компанейского, радушного и, если хотите, беспутного. Поэтому завод вскоре чуть не сгорел, и Виктора Яковлевича с облегчением отправили на пенсию, благо у него, как у фронтовика с большим партийным стажем, она была немалая и с хорошими льготами.

– Дачу строю! – говорил он мне радостно при редких встречах. – Дача будет – класс! – Виктор Яковлевич высоко поднимал большой палец.

На мои осторожные нашептывания по поводу возможных неприятностей он весело отрезал:

– Пошли они на х!.. Но вначале пусть пойдут к профессору Красавитову и посмотрят на тот осколок, который он вырезал из моей утробы. Он до сих пор его держит в стеклянной банке и показывает студентам как пример выживаемости отважного бойца, чуть не отдавшего Господу душу в боях за Родину. Иногда и меня приглашает, как редкий медицинский экспонат, – Виктор Яковлевич начинал весело хохотать, демонстрируя полное пренебрежение к властям в их стремлении помешать ему жить так, как он хочет. Но самого апогея его пренебрежение (этакое вершинное состояние в этой области) достигло как раз в период борьбы с «дачными извращениями», и я стал тому свидетель.

Был почти чеховский летний полдень, когда высоко в небе неподвижно висит коршун, высматривая в траве добычу, когда перегретый воздух тоненько звенит насекомыми, когда горячая пыль обжигает подошвы и очень хочется прилечь в тень на берегу прохладного пруда, где, погрузившись по брюхо в зеленую воду, стоят коровы, отгоняя хвостами назойливых слепней. В такую пору не хочется ни думать, ни двигаться. Вокруг первозданная полуденная тишина, нарушаемая лишь матерным бормотанием пьяного пастуха, вольно уснувшего возле старой колоды.

Увы, но нам приходилось и думать, и двигаться к очередному садово-дачному кооперативу, который был взят на прицел для глубокой проверки. Мы – это одна из тех самых комиссий, сформированная по указанию Сергея Федоровича. «На дело» шло человек десять. Большинство – люди служилые: участковый милиционер, работница прокуратуры, фотограф из газеты, какая-то полная дама из общества садоводов, два сильно курящих мужика из районного управления архитектуры и землепользования, я как представитель крайисполкома и симпатичная девица в сильном мини из «Комсомольского прожектора», с которой мужики и я пытались установить легкомысленно-игривые отношения. Поскольку от мужиков густо разило табаком, то девица брезгливо морщилась и больше реагировала на мои шуточки. Я же откровенно изображал человека, который проверяет «извращенцев» исключительно по принуждению и которому глубоко безразлично, какого размера дом и кому он принадлежит. Девице вообще было все противно, поскольку она не переодела туфли и ковыляла в ярко-красных французских шпильках по пыльным загородним колдобинам.

Но картину нашего равнодушия сильно смазывали три ветерана из народного контроля: два деда и пожилая женщина, несмотря на жару одетая в теплую вязаную кофту.

Они, напротив, были полны энергии и желания вывести всех на чистую воду. Женщина, худая, с впалой грудью, поджатыми сухими губами и презрительным выражением на лице, все свои рассуждения она начинает с фразы:

– Как представитель общественности, я хотела бы знать… и так далее.

Один из дедов был добродушный, с ласковыми водянистыми глазами, зато другой, с орденской планкой на ситцевой рубахе и с длинной морщинистой шеей, был просто воплощением стариковского озлобления. Он с ненавистью смотрел на постройки и говорил, обращаясь к добродушному:

– Вот видишь, к чему приводит, понимаешь, твое соглашательство… Партия наша что? Ослепла? Не видит, что творится? Да за такие вещи мы в двадцатом году контру в расход пускали. Не-е-ет, – тянул он со значением, – кулачье снова голову подымает, понимаешь!

– Тут, Вавилыч… разбираться надо, – бурчал добродушный дед.

– А чего тут разбираться! – кипятился Вавилыч, у которого и имя, как потом выяснилось, оказалось подходящее, Сапсан.

– Я думаю, товарищи, Сапсан Вавилович не совсем прав, – встряла в разговор общественница. – Партия наша, так сказать, категорически против необоснованных репрессий, но очиститься от людей, как-то запятнавших себя стремлением к обогащению, надо давно… И, как показывают материалы нашего комитета, – задача эта более чем актуальная… Так сказать…

– Да какое тут обогащение! – подал вдруг голос мрачный участковый. – Построил человек хатку, так что ж, его за это надо в расход пускать?

– Это что? Вот это хатка? – взвился соколом Сапсан. – Или вот это? – он ткнул сухим пальцем по направлению нарядного, чистенького домика с умытыми окнами и с высокой двускатной крышей.

Остальные члены комиссии молчали. Мужики из отдела архитектуры дымили, как два паровоза в сцепе. Толстая женщина-садовод тяжело вздохнула. Я знал, что ее саму таскают в прокуратуру за построенный дом (по дороге она мне жаловалась).

Я забыл сказать, что шли мы по совершенно обезлюдевшему дачному массиву. Вокруг не было никого, ни единой души.

– А где ж народ? – спросил добродушный дед.

– Где, где! Разбежался в страхе… – ответил участковый.

– Вот видишь, чует кошка, чье мясо съела! – Сапсан вел себя, как овчарка-ищейка, которую пустили по свежему следу. Время от времени он промокал лысину платком и глотал какие-то таблетки.

И тут мы все услышали, как в звенящую тишину летнего полдня вплелось далекое пение.

– А ну, пойдем посмотрим, кому там весело! – сказал Сапсан, и мы покорно двинулись вслед за ним в глубину тенистых улочек.

Пели два мужских голоса в доме, который всеми своими стенами, углами, а главное, размерами, свидетельствовал о полном пренебрежении к постановлениям партии и правительства.

Это был замечательно просторный дом о двух полномасштабных этажах, из красивого точеного силикатного кирпича, с сияющей на солнце оцинкованной крышей – не дом, а рождественский пряник. На втором этаже – маленький, из резного металла, балкончик с выходом на улицу. Из его открытой двери и неслось громкое, но нестройное пение двух мужских голосов.

…Наутро приплыли два трупа… – самозабвенно выводили певцы.

Сапсан Вавилович стал стучать кулаком в железные ворота и сипло кричать, нацелившись искаженным ртом в распахнутые балконные двери:

– Хозяин! Хозяин!

И вдруг я вижу: выходит на балкон собственной персоной мой дорогой Виктор Яковлевич Каверин. Батюшки-светы! В полуспущенных цветных трусах, с полотенцем на голове, в чрезвычайно благодушном и крепко выпившем состоянии. Увидев внизу нашу пеструю группу, он с минуту держал на лице первородное изумление, но, заметив весьма декольтированных девиц («прожектористку» и стажерку из прокуратуры), расплылся в широкой улыбке и радостно стал звать к себе другого певца:

– Баграт! Иди скорее сюда… Девочки пришли!

На балконе появился, и тоже в одних трусах, усатый, толстый, сияющий от благодушия пожилой армянин.

– Вай! – вскричал он, восторженно воздевая руки. – Вай! Дэвочек нэмэдленно сюда… Нэмэдленно к столу!

– Прекратите паясничать! – пронзительно закричала общественница. – Мы – комиссия райкома партии, проверяем законность вашей постройки. Оденьтесь сейчас же и предъявите документы на дом и все остальное…

– Старуха, умолкни навсегда! – загремел сверху Виктор Яковлевич. – Свободна! Я тебя отпускаю… Девчонки, идите к нам, попоем, повеселимся…

Сапсан стал с грохотом кидаться на ворота и яростно брызгать слюной:

– Безобразник! Немедленно предъявите документы… За оскорбление при исполнении пойдете под суд…

Услышав про суд, Виктор Яковлевич и Баграт замолчали и с проясняющим для себя интересом стали рассматривать беснующегося внизу Сапсана Вавилыча.

– Ты кто? – недоуменно спросил Баграт.

– Я вам не «ты»! – снова закричал Сапсан. – Немедленно предъявите документы на все строения, иначе будете подвергнуты принудительному задержанию…