Текст книги "Вход со двора. Роман-воспоминание"

Тут я заметил, что участковый тихо исчез в тени деревьев, не приняв никакого участия в разраставшемся конфликте.

Я тоже, признаюсь, чтобы не быть узнанным, подался в другую сторону, под густую ореховую крону.

– Слушай, ты, старый и поганый козлище! – тихо, но угрожающе начал Виктор Яковлевич. – Ты сюда приперся, чтобы испортить заслуженный отдых двум героям войны? Так, что ли?

Вдруг его лицо приобрело багровое свечение, и, перейдя на громовое фортиссимо, он оглушительно заорал:

– Документ тебе надо показать? Вот тебе мой документ, вместе с гербовой печатью… – и, круто развернувшись, Виктор Яковлевич снял трусы и показал всем нам свой внушительный, отлитый из прекрасного материала, в расчесах от комариных укусов, голый зад. Показал и еще похлопал по нему пятерней, чтобы мы внимательно рассмотрели…

Девки, давясь в истерическом хохоте, повалились в траву. Толстая женщина-садовод ойкнула и натянула на глаза косынку. Мужики выронили папиросы и замерли с открытыми ртами. Общественница возмущенно визжала нечленораздельное, а Сапсан без малого не рехнулся: так с ним, видимо, еще никто не поступал.

Наконец Виктор Яковлевич разогнулся и пригласил к оскорбительным действиям Баграта, но в том взыграл настоящий кавказский характер, и сверху, с ажурного балкончика, совсем как величественный испанский пэдро, он сказал Сапсану глубоким баритоном:

– Пасмотри, какой замечательный день ты испортил, старий и глюпый чэловек… Тьфу на тэбя! Витя, дарагой, пашли в дом, будэм пить вино и пэть пэсни… Дэвочки, прощайте! У-у-у, маи красавыцы…

И он двумя руками послал вниз воздушный поцелуй. Друзья удалились в дом и почти тотчас через распахнутую дверь снова зазвучало:

 
…В такую шальную погоду
Нельзя доверяться волнам…
 

Сапсана еле угомонили. Участковый категорически отказался применять силу, сказав, что это были два заслуженных ветерана войны, один даже (наверняка не Виктор Яковлевич) чуть ли не Герой Советского Союза, к тому же тяжело раненный и, судя по рассказам, сильно контуженный.

– Ну и что! – возмущался Сапсан. – Я тоже больной и контуженый! – Он горстями кидал в рот таблетки. Толстая женщина накапала ему корвалол, и после этого он замолчал и только тяжело дышал, как загнанная лошадь.

Наверное, не стоит объяснять, что Виктору Яковлевичу и на этот раз все сошло с рук…

А вот у Тарады было много хуже, несмотря на то, что он сильно старался у властей заслужить прощение.

Следствие по его делу шло довольно долго, вела его Генеральная прокуратура. Рассказывают, у Тарады была большая конторская тетрадь, куда он заносил все свои «воспоминания о прошлом»: фамилии тех, кто давал ему взятки, даты, когда это происходило, при каких обстоятельствах, вплоть до погоды в тот день. У него действительно была сильная память, и следователю оставалось только записывать чистосердечные монологи Тарады и после этого выписывать постановления на очередные аресты.

Около четырехсот человек оказались по милости Тарады за решеткой. Многих он буквально вынудил давать ему взятки.

Наконец пришел тот день, когда следователь по особо важным делам поздравил себя и Анатолия Григорьевича с успешным завершением следственных действий и сказал, что дело скоро пойдет в суд.

– Не спешите, – улыбнулся Тарада, – до сих пор я рассказывал вам о тех, кто мне давал взятки, а впереди у нас еще рассказ о тех, кому я давал, – он похлопал по своей «заветной» тетради, – и вы убедитесь, что он будет еще более интересен. Там есть чему поудивляться…

– Да-а? – задумчиво ухмыльнулся следователь. – Ну, что ж, посмотрим, посмотрим… – добавил он неопределенно. – Дайте вашу тетрадку, я ее вечерком, на досуге, полистаю…

А утром следующего дня Анатолия Григорьевича Тараду, всегда кичившегося отменным здоровьем, нашли в камере мертвым. «Сердечная недостаточность», – написали в свидетельстве о смерти. А раз человек умер до суда, то никаких правовых действий в отношении его совершать уже не пришлось: ни конфисковать имущество, ни изымать ценности из предварительно описанного, а самое главное – нельзя даже назвать преступником.

Впоследствии мне рассказывал заместитель председателя Приморско-Ахтарского райисполкома, как однажды в воскресенье в пожарном порядке его вызвали на работу.

В приемной сидели несколько незнакомых молчаливых мужчин и моложавая женщина в черном платье, со скорбным измученным лицом.

Один из мужчин (старший по возрасту) зашел с зампредом в кабинет, плотно закрыл за собой дверь и представился полковником КГБ из Москвы.

– У меня есть поручение произвести сегодня на местном кладбище захоронение известного вам гражданина Тарады Анатолия Григорьевича…

– А покойный где? – в недоумении спросил зампред.

Полковник усмехнулся:

– Не беспокойтесь! – он положил руку на кейс. – Вот здесь… урна с прахом… – и, опережая следующий вопрос, сказал: – Женщина в приемной, жена его… На кладбище, кроме максимум двух служителей, никого не допускать… Дело, сами понимаете, должно пройти без лишней огласки…

Тараду похоронили рядом с отцом. Просверлили в песчаной земле дырку. Седой полковник открыл кейс, достал стальной пенал и молча подал женщине. Она с минуту стояла, невидяще глядя в темное бездонное отверстие, а потом опустившись на колени, безмолвно зарыдала, сотрясаясь всем телом. Чекисты отвели глаза. Пенал скользнул из рук и бесшумно провалился в черную глотку странной могилы…

Так и хочется воскликнугь: «Вот и вся жизнь, господа хорошие! Вот и все ваши устремления к счастливому благополучию!»

Если в кране нет воды…

Событие, о котором Сергей Федорович всегда любил вспоминать – это приезд Брежнева в Новороссийск в сентябре 1974 года, когда тот вручал городу Золотую звезду героя. Я думаю, что это был звездный час самого Медунова. Заполучить главу государства, как говорится, на свою территорию, а тем более по высокочтимому поводу, мечтали и мечтают все региональные лидеры. Сергей Федорович осуществил эту мечту по полной программе. Торжества в Новороссийске превратились в громкое общегосударственное событие, в первополосную новость для всех советских средств массовой информации. На снимках, которыми были полны газеты, рядом с Брежневым везде стоял сияющий Сергей Федорович.

На городском стадионе в Новороссийске проходили основные торжества. Сергей Федорович держал большую речь, набитую цифрами достижений кубанцев на благо любимой Родины, делая основной упор на зерновое хозяйство. Вдруг Леонид Ильич подошел к микрофону и, наклонившись из-за спины Медунова, неожиданно сказал:

– Булочки из кубанской пшеницы очень вкусные!

Стадион взревел от счастья. Брежнев направился было на место, но не тут-то было! Медунов изловил его и, крепко прижав к себе одной рукой драгоценного гостя (другой держал листочки с речью, чтобы не разлетелись по ветру), звучно облобызал и только тогда выпустил.

– Высочайшая оценка труда кубанцев, – загремело из громкоговорителей, – заставляет нас, дорогой Леонид Ильич, утроить свои усилия по развитию сельского хозяйства!

Надо отдать должное, любую подобную ситуацию Сергей Федорович использовал максимально полно. Он тут же пообещал увеличить произодство пшеницы, кукурузы, мяса, молока, яиц и особенно риса до астрономических высот.

Вообще это всегда был сильный ход. Даже искушенный Иосиф Виссарионович на него попадался. Когда в конце лета сорок первого года на фронте сложилась крайне тяжелая обстановка и многие военачальники дрогнули, Сталин лихорадочно искал людей, способных переломить ситуацию. В одну из трагических августовских ночей у себя, в кремлевском кабинете, он принимал генерала Еременко, рекомендуемого на командование фронтом.

– Спасибо за доверие, товарищ Сталин! – непривычно для этого периода бодро и весело говорил Еременко. – Я германца еще в первую империалистическую бил в крест, в душу, в бога-мать… И сейчас буду бить нещадно!

Когда Еременко уходил, Сталин посмотрел ему вслед и с тихим удовлетворением сказал:

– Вот такие люди нам сейчас нужны, – и повторил, словно про себя, – очень нужны!

И совсем не горе, что ровно через неделю тот же Еременко по кукурузе, в носках и кальсонах, убегал от немецких танков, внезапно прорвавшихся прямо к штабу фронта. Главное было сделано: в памяти и душе Верховного посеяно первичное впечатление о нем как о решительном и волевом человеке.

Впоследствии Сталин не раз мог убедиться, что Еременко записной враль и труса празднует много больше, чем все остальные, но тем не менее сохранял его в качестве командующего фронтов и награждал обильно, как бы в благодарность за минуты надежды в самый отчаянный период войны, которую вселил в него этот толстый, самоуверенный человек с бабьим, совсем не военным, голосом.

Я позволил себе отступление, чтобы еще раз подчеркнуть, что Сергей Федорович готов был сам свернуть горы и заставить это делать других, если улавливал, что этого ждут там, наверху. Не беда, что действия его нередко противоречили здравому смыслу. Таковым, например, была эпопея с миллионом тонн риса в 1980 году. (Я думаю, это требует отдельного рассказа). Торжества в Новороссийске в сентябре 1974 года стали для Сергея Федоровича стартовой площадкой в высшую государственную элиту, придали большую известность, которую он потом всячески поддерживал громогласными инициативами, а также слухами об особой близости к Брежневу, со всеми вытекающими отсюда последствиями (и хорошими, и не очень).

Я отлично помню, как во время встреч с журналистами (а Сергей Федорович регулярно их проводил в большом зале крайкома партии), из небольшой задней двери вдруг появлялся его вкрадчивый помощник Владимир Петрович Голянов и, низко склонившись к плечу шефа, начинал взволнованно шептать. Сергей Федорович просил нас подождать и уходил.

Вернувшись через какое-то время, он доверительно сообщал, что только-только звонил Брежнев, интересовался видами на урожай:

– Просил всем кубанцам передать привет, особо подчеркнув важность инициативы края по расширению посевов ценных и сильных сортов пшеницы…

Далее шел восхваляющий монолог о достижениях Кубани во всех отраслях человеческой деятельности. Мы сидели тихо, как мыши, и искренне верили в особую близость Сергея Федоровича к Брежневу, в слухи о его предстоящем возвышении до секретаря ЦК КПСС, во вторую звезду Героя соцтруда, которая вот-вот должна упасть на грудь нашего первого секретаря, и другие ожидаемые благости, и от всего этого боготворили Сергея Федоровича еще больше. А звонил Брежнев или не звонил – кто знает? Голянов был еще тот царедворец!

Главное, надо было посеять в общественном сознании ощущение сердечной и, если хотите, взаимной близости с первым человеком в государстве. Как я сейчас понимаю, расплата с Медуновым (потом, через несколько лет) как раз и была за неуемное стремление приблизиться к генсеку на ту дистанцию, которая для его ранга была малопозволительной.

Но вернемся, однако, в Новороссийск, но во времена, предшествующие упомянутым торжествам. Надо сказать, что весь этот шумный и праздничный карнавал готовил другой человек, а именно Яков Григорьевич Швыдков, бывший тогда первым секретарем Новороссийского горкома партии. По общему мнению, это был замечательный руководитель, умный, энергичный, с прекрасной боевой и трудовой биографией, родом с хутора Кружилин Вешенского района (земляк Шолохова). Он отважно воевал с первого до последнего дня Великой Отечественной войны. Был старшиной торпедных аппаратов лидера «Баку» – одного из самых боевых кораблей Северного флота. Потом прошел путь комсомольского (был комсоргом экипажа) и партийного активиста, долгое время работал секретарем горкома в Туапсе, где пользовался авторитетом как деловой и приличный человек, который, несмотря на правила партийной жесткости в человеческих отношениях, не прекратил общения с друзьями молодости, мог в компании весело пошутить, посмеяться, спеть хорошую песню и даже выпить. Я не встречал ни единого человека, который сказал бы о Якове Григорьевиче плохо, особенно о туапсинском периоде его жизни.

Думаю, одно из качеств, которые народ ценил в Швыдкове, была его принципиальность, причем не показная, не деланая, не принципиальность в отношении провинившегося подчиненного, когда в назидание другим «ломают хребет» уже давно раскаявшемуся штрафнику, а способность отстаивать свое мнение перед начальниками. Такие люди вообще у нас большая редкость, и должен подчеркнуть, что носители этой редкости, как правило, заканчивают плохо. Забегая вперед, скажу, то же самое в конце концов произошло и со Швыдковым.

Став первым секретарем Новороссийского горкома партии, он сразу столкнулся с мощной силой двух местных, как бы сейчас сказали, неформальных лидеров: генерального директора комбината «Новоросцемент» Доценко и директора Новороссийского пароходства Сыченикова.

Это были крупные «боссы» социалистической индустрии, с явственными диктаторскими замашками, огромными материальными возможностями, с большим влиянием во всех сферах городской жизни. По сути дела, ни одно сколько-нибудь значительное событие в Новороссийске без их одобрения (или неодобрения) не происходило. Сычеников, к тому же, был предшественником Швыдкова на партийном посту, поэтому все кадровые назначения хотел продолжать контролировать. Кроме этого, оба новороссийских промышленных «генерала» находились в большой дружбе с помощником генерального секретаря Голиковым, которого Леонид Ильич знал еще по войне. Голиков прошел с ним через многие годы, был инвалидом войны (без руки), что придавало ему некий ореол партийного великомученика.

Вся эта троица, по сути, и управляла городом, рассматривая первого секретаря как некую картонную фигуру: куда ее развернут, туда она и будет смотреть. Швыдков для этой роли не подходил вовсе. Он вскоре восстал против вмешательства в свои дела, отчетливо дав понять и Доценко, и Сыченикову, что отныне они не будут помыкать горкомом, как хотят. По этой причине конфликт не заставил себя долго ждать. Несмотря на определенную дипломатичность Швыдкова, его обаяние и способность сглаживать острые углы, все знали, что аргументы против него легко достигают ушей не только первого секретаря крайкома партии, но и с «ракетным» свистом уходят на самый верх.

Говорят, что два первых секретаря горкомов: Сочинского – Медунов и Туапсинского – Швыдков не сильно дружили и почти не общались, хотя и были соседями. В 1969 году Медунов стал председателем крайисполкома, а за два года до этого Швыдков – первым секретарем Новороссийского горкома. Отношения у них – напряженные. Медунов не любит ездить в Новороссийск, где ему не оказывают должного почтения, поскольку Швыдков сориентирован на другую личность – тогдашнего хозяина края Григория Сергеевича Золотухина, который ценил Швыдкова как сильного руководителя и умного человека.

К тому же Золотухин, в отличие от многих, не гнется перед помощниками Генсека и от легкого «наускивания» на Швыдкова с такой же легкостью отмахивается. Голиков побаивается Золотухина, зная, что тот со всей большевистской принципиальностью (есть в нем что-то от Фейферова) может пожаловаться Брежневу, поскольку глубоко убежден, что «челядь», даже при «царском дворе» должна знать свое место и не лезть в святая святых партии – кадровые вопросы. В мае 1973 года Медунова избрали первым секретарем крайкома. Золотухина сердечно, но с облегчением проводили в Москву на должность министра заготовок СССР (многие очень боялись его, поскольку знали беспощадность Григория Сергеевича ко всяким отходам от партийной скромности). Современному читателю трудно понять, что это была за должность и что там заготавливают. А это было, иными словами, министерство продовольствия, которое ведало, в сущности, всем провизионным обеспечением государства, но главным образом, конечно, зерном. Элеваторное хозяйство страны, хранение и переработка зерна, комбикормовые заводы, продовольственные госрезервы – все было в руках Золотухина. Потом, кстати, данное министерство переименовали более определенно – в Министерство хлебопродуктов.

Естественно, должность единоличного хозяина края развязала Сергею Федоровичу руки. Обиды свои он хорошо помнил и не прощал никогда, тем более Голиков (а он, естественно, был в друзьях) постоянно напоминал, что Швыдков «слишком на себя берет».

Через много лет, когда Яков Григорьевич был уже пенсионером, я встретил его как-то гулявшим в парке. Мы присели на скамейку. Я так понял, что и Швыдкову была приятна эта встреча.

Еще со времени моей журналистской молодости он относился ко мне с симпатией. При беглых встречах всегда тепло, с улыбкой, а иногда и с шуткой здоровался (обычно первые секретари были строги в разговорах, а с журналистами общались, исключительно мрачно насупившись), а однажды мы почти час провели с ним в теплой беседе. Было это как раз в середине сентября 1973 года в его служебном кабинете. Съемочная группа Краснодарского телевидения приехала тогда в Новороссийск и готовила сюжеты о Малой Земле, посвященные тридцатилетию освобождения города от немцев. В воздухе уже носились какие-то неясные слухи об особой оценке правительством тридцатилетнего юбилея малоземельской эпопеи. И хотя это были только слухи, мы, журналисты, уже чувствовали, что какой-то «гром литавр» ожидается.

В то утро мы вели киносъемку в винном погребе на Мысхако. Во время войны здесь был блиндаж, где Брежнев, по воспоминаниям, вручал бойцам партбилеты. Сейчас там остро воняло кислятиной, было довольно сыро и уже совсем ничто не напоминало о героическом прошлом подвала, куда вела длинная скользкая лестница, упиравшаяся в здоровенную бочку. Мы попробовали из нее ледяного рислинга. Его перекачали через резиновый шланг в стеклянную трехлитровую банку, которая тут же прозрачно и соблазнительно запотела. Оператор, большой любитель выпить, сразу оживился и стал вспоминать, где, сколько и чего за свою долгую операторскую жизнь он выпил. Получалось что-то очень много.

Мы поднялись наверх и под оживленный разговор с сопровождающим нас заместителем директора совхоза уже приканчивали банку и прицеливались на другую, как сообщили, что нас хотел бы видеть первый секретарь горкома партии Швыдков.

От этого известия я немало взволновался. Рислинг хоть и легкий напиток, но с явственным алкогольным перегаром. Однако Швыдков этого или не заметил, а скорее, просто не обратил внимания. Он внимательно расспрашивал нас о работе, и когда я упомянул о съемках в подвале, вдруг на секунду задумался и говорит:

– А что, если там воссоздать обстановку того блиндажа, где Леонид Ильич вручал партийные билеты? Как вы думаете? – спросил он меня и оператора.

Мы согласно затрясли головами, поскольку все-таки опасались, что Швыдкову не понравятся наши излишне пунцовые лица (у оператора нос вообще был профессионально багровый).

– Чем черт не шутит! – с беспокойством думал я. – Еще позвонит начальству, а оно у нас дурное, вечно замученное крайкомом…

Но Яков Григорьевич как-то просветленно углубился в себя и несколько раз повторил:

– А, что! Это мысль, это мысль!

Где нам было знать, что счастливая углубленность у Якова Григорьевича была от того, что утром того дня у него состоялся телефонный разговор с Леонидом Ильичем Брежневым, который сообщил, что есть мнение присвоить Новороссийску и Керчи звания городов-героев и указ по этому поводу уже практически подписан. Более того, Брежнев в ближайшее время собирался сам приехать в Новороссийск и вручить городу награды.

Но пока это был большой секрет, и даже своему окружению, а уж тем более нам, Швыдков ничего не сказал. Он только вызвал кого-то из подчиненных и отдал распоряжение немедленно отправляться на Мысхако и приступить к переделке погреба в блиндаж.

Впоследствии, когда Брежнева повезли туда, он даже прослезился, увидев вокруг фронтовую обстановку: грубый стол с коптилкой из снарядной гильзы, плащ-палатки на бревенчатой стене, стальные каски на лавках, еще что-то из военной атрибутики тех лет. Не хватало только артобстрела, но его звуковую составляющую немедленно воссоздали нажатием магнитофонной кнопки. Брежнев был растроган, прикурил от коптилки и тут же вспомнил, что поблизости проходила десантная тропа через мрачно знаменитую «Долину смерти», преодолеть которую можно было глубокой ночью и то с риском попасть под жестокий минометный обстрел, который гитлеровцы вели почти беспрерывно, а по темноте особенно.

– А почему же получилось так, что Брежнев приехал только через год после награждения? – спрашиваю я у Швыдкова, уже пенсионера. – Ведь, насколько я помню, в октябре семьдесят третьего года все было готово к торжествам. Прибыли даже передвижные телестанции из Москвы, наехала туча корреспондентов…

Яков Григорьевич усмехнулся:

– Евреи помешали! – и, видя мое удивление, расхохотался:

– Как это вы говорите: если в кране нет воды, воду выпили жиды… Вот они ее тогда и выпили… Золотухин и я сделали все возможное и даже невозможное, чтобы торжества состоялись именно в октябре семьдесят третьего года, сразу по горячим следам указа. Григорий Сергеевич хотел совместить два события, придав ему характер большого всекубанского праздника.

Дело в том, что в семидесятом году край был награжден вторым орденом Ленина и было желание, чтобы орден Кубани вручал именно Генеральный секретарь. Я знал, что Золотухин несколько раз разговаривал по этому поводу с самим Брежневым, тот обещал, но всегда что-то мешало: то занятость, то болезнь Леонид Ильича. Но когда готовились документы по награждению Новороссийска Золотой Звездой, Брежнев клятвенно заверил, что вручит награды и в Краснодаре, и в Новороссийске. Если вы помните, те московские передвижные телестанции приехали в Краснодар, куда и ожидалось прибытие генсека, а оттуда торжества должны были переместиться в Новороссийск.

Ждали мы Брежнева неделю. «Вот-вот приеду», – говорил он по телефону. А в это время Израиль начал бомбить Сирию, Египет. Тогда в Дамаске под удар попали советские учреждения, были убитые, раненые… В каком-то сирийском порту израильские катера потопили даже наше торговое судно. В общем, заваруха началась довольно крутая. Как потом стало известно, Политбюро заседало сутками: конфликт мог перерасти в очередную ближневосточную бойню с далеко идущими последствиями. Если не ошибаюсь, где-то в конце октября было опубликовано очень серьезное предупреждение Советского Союза Израилю, настолько серьезное, что в Москву немедленно прилетел Киссинджер, тогдашний помощник американского президента по национальной безопасности. Словом, было уже не до награждения, и из Москвы дали «отбой». Торжества перенесли до лучших времен, короче – на следующий год. А следующий год был уже без меня… – Яков Григорьевич усмехнулся. – За это время Сергей Федорович сумел «отбомбиться» по мне не хуже, чем евреи по Дамаску…

– А что же произошло все-таки? – осторожно спросил я.

– Сложности были в личных взаимоотношениях… – уклончиво сказал Яков Григорьевич. – Сергей Федорович входил тогда в силу и убирал с пути «фаворитов» Золотухина.

– А вы были «фаворитом»?

– В его понимании, наверное… Скорее всего! У меня с Григорием Сергеевичем сложились хорошие, деловые отношения. Это был суровый человек, но совершенно лишенный какой-либо саморекламы… Полная противоположность Медунову в этом смысле…

В один из дней меня позвали в крайком и тихо предложили на выбор три должности… – Яков Григорьевич опять усмехнулся. Одну из них вашу…

– То есть?

– Председателя краевого комитета по телевидению и радиовещанию, но я отказался. Я ведь инженер, поэтому выбрал управление Главнефтеснаба, там люди попроще, дело мне понятное. Обидно одно, когда приехал Брежнев в Новороссийск, Швыдкова даже на торжества не пригласили, хотя я там семь лет проработал первым секретарем. Ну, да ладно! – он махнул рукой. – У вас-то как?..

Старость пришла к Швыдкову с мудростью (что, увы, бывает нечасто). Он не озлобился и о Медунове, который в общем-то остановил его многообещающую карьеру, говорил с искренним сочувствием:

– Знаете, Володя, Господь, к сожалению, не сподобил меня литературным даром, а иногда очень хочется на бумаге поразмышлять о превратностях жизни… А умения нет… В голове вулкан мыслей бушует, а возьмешь перо в руку – и все! Заколодило… Слова не те, плоские, обычные! Слава Богу, хоть понимаю, что не те! Графомания в нашем стариковском состоянии – почти хроническая болезнь… А ведь какие великие и точные слова произносят литературные гиганты… – он рукой прикрыл глаза и, на секунду задумавшись, нараспев произнес:

 
– Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше,
Как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей…
 

– Только сейчас, на исходе жизни, я начинаю ощущать, что судьбе было угодно отвести нам, – он показал рукой и на меня, – в качестве времяжития самое страшное столетие за всю историю человечества… Представьте себе: сотни миллионов людей погибли от насильственной смерти, две мировые войны, десятки революций, множество государственных переворотов, тысячи локальных войн…

Первородная человеческая жестокость и алчность получили в руки оружие невиданной мощности. Если при Иване Грозном каменную катапульту заряжали полдня, а крепостные стены таранили бревном, то при Николае II уже вовсю стреляли пулеметы и одним нажатием на гашетку людей убивали десятками. Вспомните-ка, на Шипке, а это было в 1878 году, русские солдаты палили из кремневых ружей. А через шестьдесят семь лет (всего-то продолжительность жизни одного поколения – миг в истории!) атомный взрыв в Хиросиме, и за секунду сотни тысяч погибших только от одной бомбы. Как они ее там назвали, американцев я имею ввиду, – «крот», «мопс», «толстяк»… Уже забыл, как! Название игривое, а последствия страшные…

Швыдков говорил все это, словно не замечая умиротворяющей парковой тишины. Видимо, эти проблемы давно волновали его, а высказывался, может быть, мне первому:

– А человеческая жестокость, нетерпимость друг к другу и вообще нетерпимость? Они только совершенствовались! Ведь Мандельштам гениально, одним предложением «мне на плечи кидается век-волкодав…» предсказал трагическую судьбу поколений, которым выпала горькая участь родиться и жить в двадцатом веке. Прежде всего, конечно, собственную трагедию…

Мой собеседник замолчал, словно собираясь с мыслями. Неподалеку мальчишка бросал в щенка мячик, тот с урчанием хватал его и, прижимаясь мордой к земле, смотрел на мальчишку лукавыми блестящими глазенками. Швыдков с доброй улыбкой наблюдал за забавой малышей, а потом продолжил:

– …А по России эта «молотилка» ходила вдоль и поперек. Смотрите, только начался век, тут русско-японская война. Чем она заканчивается? Поражением и беспорядками 1905 года: погромы, расстрелы, тюрьмы, каторги… Чуть оклемались к 1913 году, пожалуйста, получите мировую бойню, которая потом плавно переходит в революцию, гражданскую войну, разруху, пару-другую всеохватных голодов…

Опять чуть-чуть оправились, а тут уже сталинские репрессии подоспели… Не успели «очистить» общество от «врагов», как Отечественная война подошла, затем снова послевоенный разор, опять лишения, голодуха, потом многолетнее героическое восстановление. К семидесятым годам только-только начали вставать на ноги…

Вот я смотрю, на Брежнева сегодня всех собак повесили, а ведь на период его правления выпадает то самое «золотое» десятилетие, когда в нашей стране было непривычно спокойно и относительно благополучно. Именно ваша молодость, Володя, пришлась на него. Я считаю, что это продолжалось с 1968 по 1978 год…

Швыдков посмотрел на меня, словно ожидая возражения, но я молчал, боясь неловким словом помешать монологу собеседника.

– Почему – объясню! – сказал он. – Не так трепали граждан, как раньше, немножко жить стали давать. Люди автомобили начали покупать, холодильники, на курорты семьями ездить, с жильем немного подтянулись, плохонькое жилье, тесное, а все отдельная квартира, а самое главное – в войны не втягивались. Оружием, конечно, бряцали. На Даманском, помните, заваруха началась… Слава Богу, ума хватило с китайцами в войну не вступить. В армию тогда народ шел без опаски, знал: живым и здоровым домой вернется. Армию любили, потому что там еще сохранялся военный порядок. В хозяйстве был бардак, а там – порядок. А как ушли из армии последние фронтовые офицеры, и там начался бардак…

Окончательная катастрофа, Володенька, на мой взгляд, подошла, когда в Афганистан полезли…

– Так кто полез?! – воскликнул я. – Тот же Брежнев!

– Правильно! – согласился Швыдков. – Тот, да не тот! Он во власти к этому времени сколько сидел? Почти пятнадцать лет. Сколько лет ему исполнилось? Как раз накануне вторжения в Афганистан – семьдесят два годика. Дедушка! Могу вам сказать по секрету, хотя вы и без меня это знаете, в пассиве у главы государства к этому периоду уже были два инфаркта и один тяжелейший инсульт. Ведь после таких болезней, усугубленных полным отсутствием критики со стороны, самокритики и невероятным давлением единоличного самовластия, кто угодно свихнется. У афганской войны было одно очень пагубное воздействие на общество: народ снова почувствовал запах пороха и крови, покойников военных увидел. Я ведь хорошо помню, как после Отечественной мы, ее участники, трудно и долго освобождались от синдрома войны, от ощущения неминуемой гибели себя и других. Я на флоте служил, где тонули экипажами, мертвых почти не видел, а в пехоте, где на твоих глазах товарища на куски?.. Но тогда весь народ воевал, да и война была честная, освободительная… А сейчас что?

– Горбачеву сейчас в заслугу ставят, что войска из Афганистана вывел, – сказал я.

Швыдков горько расхохотался:

– Вот негодяй! Самый жестокий период афганской войны как раз пришелся на его правление. Кто ракеты стратегические на Хост кидал? Я, что ли? Он четыре года там воевал. Так что пусть в миротворца не рядится. После афганской мы почти без запятой перешли в чеченскую… Начинали век под орудийный гром, правда, на чужой территории, в Манчжурии и Порт-Артуре, а заканчиваем под ракетный, да уже на своей…

Швыдков расстегнул пиджак, вытянул руку по спинке скамьи и глубоко вздохнул:

– Знаете, стариковские думы – они ведь без всякой корысти. Я за свою жизнь столько нелегкого видел и перечувствовал. Нет-нет, не жалуюсь! Считаю, что лично мне судьба удалась на пять с плюсом, обид ни на кого не держал и не держу, а вот отечественные экспериментаторы никак не угомонятся. А пора уже: век на исходе. Следующего такого столетия Россия не выдержит… Народ разбежится. Он и сейчас уже бежит, причем, заметьте, уезжают лучшие: самые умные, самые талантливые, самые энергичные. Страна становится объектом массового мошенничества, источником невиданного обогащения отдельных группировок…