Текст книги "Пятое путешествие Гулливера"

Глава девятая

Затруднения казны и честолюбие тестя. Автор вовлечен в заговор. Ограбление по-королевски. Роковой поступок Имельдина

С неудовольствием приступаю к описанию событий, которые принудили меня покинуть остров. Вспоминать об этом горько и сейчас.

Признаюсь: после проникновения в семейную астрономию я даже и на тот тенденциозно-амбициозный доклад академика Донесмана-Тика начал смотреть несколько иначе. Конечно, вопрос о том, что европейцы – дичающие потомки не выдержавших Похолодание тикитаков, пусть лучше останется открытым, но в остальном факт иного пути разумных существ, иной цивилизации на Земле был у меня перед глазами. Это неважно, что многие наши достижения – и те, что есть, и те, что будут, – они имеют не в металле, не в громоздко-сложных конструкциях, а в своем прозрачном теле. Неважно и то, что две самые мощные отрасли знаний – медицину и астрономию – местные ученые не признают науками; действительно, какая же это наука, если без зауми и каждому доступно! Главное, что они есть, эти знания. Если смыслом разумного существования является познание себя и познание Большого Мира, породившего нас вместе с планетой, Солнцем и звездами, то тикитаки здесь явно далеко впереди. Ибо и каждый из них, и парами, и все они вместе, – Глаз, могущий проникать неограниченно как в себя, так и во Вселенную.

И я теперь был причастен ко всему этому.

Мы с Агатой по-новому, по-настоящему поняли и полюбили друг друга. Майкл набирал вес, лепетал первые слова; были основания надеяться, что его скелет останется прозрачным и когда он вырастет. Словом, жизнь наладилась, иной я себе и не мыслил; даже с Барбаритой мы притерлись.

И вот в один – да, всего лишь в один – далеко не прекрасный день все разрушилось.

Читатель, вероятно, заметил, что мой тесть и опекун Имельдин был человек, как говорится, обойденный судьбой. Его способности и большие профессиональные знания оставались без применения, приходилось подрабатывать «внутренним декорированием», сомнительным парикмахерским занятием; да и в нем после прискорбного казуса с «Большой Медведицей» его репутация оказалась подмоченной. Честолюбивые попытки не удавались: по конкурсу в Академию наук не прошел, за хлопоты со мной не наградили, не отметили. И в семье не ладилось.

Мы с ним с самого начала сошлись характерами – двое мужчин, которым не везло; как могли, поддерживали и выручали друг друга; вместе претерпевали от Барбариты. Я немало узнал от него, тесть – кое-что и от меня. Он никогда не называл меня демихом и не одобрял, когда это делали другие. И я был огорчен, что за «пробу на прозрачность» Имельдину ничего не перепало. Только тем и осчастливил нас монарх Зия, что пустил на «звездный бал». Лучше бы он этого не делал!

Королевскую волю не оспоришь, но уязвленный тесть через знакомцев при дворе попытался узнать, выяснить: в чем дело, за что такая немилость? Оказалось, это вовсе не немилость, а режим экономии: королевская казна переживала трудные времена. Переживала она их потому, что резко сократились поступления из основного источника – от конфискаций имущества чиновников-лихоимцев. А поступления сократились из-за того, что среди востребованных и вознесенных на различные должности вымогателей и взяточников оказалось меньше, чем рассчитывали: для многих от скорбной жизни в Яме новый свет воссиял, они решили жить праведно или по крайней мере не попадаться.

Несколько честных (или хоть осторожных) чиновников колеблют государственный порядок – это безусловный изъян системы.

Когда Имельдин узнал об этом, у него быстро созрел новый замысел на основе новой, полученной от меня информации. Я думал, из сообщенных рецептов он выберет крепящие средства, чтобы потчевать своих клиенток; ничего подобного – он занялся слабительными.

Предприимчивый тесть изготовил и проверил на себе действие всех составов. Подобрал смесь, нейтральную по вкусу, проявляющую себя ровно через два часа, да так, что могла бы вывернуть наизнанку и слона. Тайком от Бар-бариты он достал из тайника два хранимые про черный день камешка: изумрудик и сапфир скромных размеров, заправился ими, прихватил пузырек, поднялся во дворец и дерзко потребовал приема у короля по делу большой важности. Зия принял. Имельдин объяснил, что к чему, отпил из пузырька, продемонстрировал действие снадобья.

Все это Имельдин, как и подобает опытному неудачнику, провернул скрытно, даже ко мне более не обращался за консультацией. Я узнал обо всем, когда – это случилось три месяца спустя – нас снова пригласили во дворец на празднество полнолуния и прислали лошадей. Для меня это была полная неожиданность. «Ну, ты сегодня увидишь!.. – приговаривал тесть, потирая янтарными ладонями, когда мы зарысили вверх по дороге. – Ох, и будет же!..» И только распалив мое любопытство, выложил дело. Сначала я возмутился так, что остановил коня, слез, передал Имельдину повод и повернул обратно. Использовать медицинские знания во вред людям – куда это годится!

Тесть преградил мне дорогу.

– Послушай, – произнес он с обидой в голосе, – я ведь мог сказать, что сам изобрел рецепт, – и один получил бы награду и расположение короля. Но я не такой человек. Меня оттесняют – да, но чтобы я сам – нет. Поэтому я сказал его величеству, что все рецепты сообщил Демихом Гули. 11 знаешь, что ответил король? «В таком случае он больше не демихом». Вот. А ты!..

Что ж, по-своему это было благородно. Словом, он меня уговорил. Неплохо бы действительно избавиться от позорной клички, пока и свой сын не начал дразнить. Да еще вспомнил, как прошлый раз мы бесцветными тонями терлись у стены, а перед нами вельможно блистали «созвездия», – и снова забрался на коня. Ну-ка, как вы станцуете сегодня?..

Все было, как обычно во дворце, только у чиновником порученцев, сновавших по дорожкам с папками под мышкой, были несколько выразительней, ответственней поджаты внутренности и подтянуты диафрагмы. Как обычно, восседали министры на двух скамьях по обе стороны от короля на троне – все закинув левую ногу на правую и скрестив на груди руки; но и сквозь скрещенные руки было видно, как у них в одном ритме наполняются легкие, сокращаются сердца.

Только ЗД-видение на сей раз не присутствовало.

Знати со всего острова съехалось сегодня даже больше, чем прошлый раз. В тронном павильоне было тесно и душно. Многие обмахивались веерами, но – на что я обратил внимание – овевали не лица, а преимущественно область живота, чтобы пленка нота на этих поверхностях не уменьшала блеск драгоценностей внутри. Некоторые поддавали себе веерами и сзади – чтобы и со спины все в них было хорошо видно стоящим позади.

Мы с Имельдином как раз и стояли позади, около дверей. Все колышущееся, сверкающее, искрящееся, играющее огнями ювелирное разнообразие, кое через несколько часов поступит в казну, простиралось перед нами, как поле с цветами. И смотрели мы на этих впереди «не таких, как все», стремящихся к вершине и теснящих друг друга, теми же глазами, какими всюду и во все времена чернь смотрит на знать.

На ковриках перед королем и правительством стояли двое, востребованных из Ямы; тощий вид их выражал готовность. Одного король Зия вознес на пост контролера за сбором плодов тиквой в Эдессе, другого назначил запретителем по части ухода за престарелыми. Возвысив и обласкав, его величество отпустил их со словами: «Смотрите же мне!»

Затем последовал возглас с Башни Последнего Луча: «Солнце – на западе, Луна – на востоке!» Под него всем – кроме челяди и нас – разнесли ритуальные пиалы с тиквойевым пивом. Его величество предложил тост: «За здоровье и долголетие всех присутствующих!» – включив и себя в число всех. Не выпить до дна было нельзя. По вкусу то, что поднесли знати, мало отличалось от поданного королю и министрам.

Далее был ритуал прощания с Солнцем на смотровой площадке, общий привет Луне – и, наконец, «звездный бал». Ах, какой роскошный получился на этот раз бал! Такого по блеску и изобилию украшений не помнили даже самые старые челядинцы, и уж наверняка теперь очень не скоро такой случится снова.

Мы с Имельдином забрались в свою нишу. На сей раз мы не столько любовались танцами, сколько отсчитывали затраченное па каждый из них время. Контрданс, менуэт, ритурнель, кадриль, полонез – все это были предварительные стадии, во время которых драгоценные камни, следуя сокращениям аристократических кишок, располагались подобно звездам в созвездиях.

И вот наступило время «звездного вальса». Министр-церемонимейстер дон Реторто, блистая своей «Полярной звездой», встал в центре павильона. Место той тщеславной неудачницы заняли теперь две дамы; их «Большая Медведица» была действительно большой, сверкала яркими камнями. Прочие «созвездия» расположились, как па небесах. Контрабас принялся отсчитывать неспешный ритм па три четверги «Ос тик-так, эс тик-так…», виолончели мягко повели партию Луны, запели скрипки – вальс начался. Далеко было настоящим звездам в залитом лунным светом небе до обильного сверкающего великолепия у нас под ногами! «Мадам Орион», проплывая мимо, углядела меня в нише, сделала ручкой и немножко обрисовалась: она уже не сердилась. «Интересно, позаботился ли о ней ее супруг? – подумал я. – Впрочем, у него еще на три „Ориона“ хватит».

– Пора бы… – нетерпеливо прошептал Имельдин. Как и всякий новатор, он нервничал.

И – началось. «Звезды» повсюду замерцали, как перед ураганом, затрепетали, рисунки «созвездий» исказились; случись такое в настоящем небе, это означало бы конец света. Мелодии скрипок и виолончелей покрыли совсем другие звуки.

Смесь Имельдина подействовала на всех одновременно и четко. На этот раз никто не успел выбежать из павильона. Некоторые даже не успели присесть.

Полагаю, что читатель не станет требовать от меня подробного описания всего, что там происходило: как дугой вылетали «созвездия», как ошеломленные гости пытались спасти свое богатство (а некоторые – и прихватить чужое), как для контроля ситуации но приказу короля были зажжены факелы – событие по своей исключительности едва ли не историческое… как слуги, охранники и даже министры пресекали попытки вернуть утерянное, пинали ползающих гостей, оттаптывали всей ступней тянущиеся к камнях прозрачные пальцы… как и сам его величество «Большой Пес» с ярчайшим «Сириусом» в животе в ажитации бегал по павильону с возгласами: «Нет-нет, что упало, то пропало!» – указывал подчиненным не зевать и сгребать все в кучу и раскраснелся при этом настолько, что я увидел его лицо: пухлые щеки, покатый лоб, крючковатый нос над плоскими губами, широкий подбородок. Чадящие языки пламени, умноженные зеркалами, метания полупрозрачных теней на черном полу, мерзкие звуки, веера зловонных брызг, сверкание влажных камней, рыдания и стоны – такие сцены, пожалуй, редки и в аду. Но существует ли такое зловоние и нечистоты, которые смутят стремящегося к богатству?

Опустошенных, сникших до полной незримости аристократов выталкивали из павильона взашей, а они со стенаниями и плачем рвались обратно к сверкающей неблагоуханной куче, протягивали к ней руки. Теперь это были призраки, жалкие тени недавних самих себя.

Когда зал очистили от них, король жестом подозвал нас.

Мы стояли над кучей драгоценностей, распространяющих запах выгребной ямы, три сообщника: властитель, плут и дурак.

– Вот теперь глотай свою долю! – сказал Зия Имельдину и милостиво указал подбородком на кучу.

– Как, ваше величество, прямо сейчас?! – тот в замешательстве отступил на шаг.

– Да, сейчас. В твоем распоряжении минута.

Тесть колебался еще секунду – секунду, стоившую бриллианта; затем начал работать: наклон к куче – мгновенный выбор – энергичный, остервенелый глоток. Он хватал «звезды» первой величины и ни разу не ошибся.

…Потом, размышляя, я понял, почему король Зия облек свою «милость» в такую форму: он чувствовал себя неважно. Все-таки совершил ограбление, хоть и по-королевски, суетился, бегал, потерял (или показал?) лицо. В такой ситуации нет лучшего утешения, чем убедиться, что рядом с тобой еще большие подонки, чем ты сам.

– Довольно! – остановил Зия тестя, который вошел в раж; указал подбородком на кучу мне. – Теперь ты. Тоже минута.

Скорее бы я согласился быть четвертованным! Имельдин – сверкающий и свете факелов пищеводом и верхней, самой широкой частью желудка – глядел на меня с тревогой и недоумением.

– Ну, что же ты! – поторопил король – и нутром выразил: «Брезгуешь, падло?!»

– Счастье бескорыстно служить вашему величеству для меня дороже любых драгоценностей, – сказал я ровным голосом, сильно надеясь, что из-за неверного освещения прочесть мои подлинные чувства не удастся.

– Бескорыстно?.. Э, милейший, ты и в самом деле демихом. Бескорыстно!.. Бескорыстные-то как раз меня и подвели. Вce, убирайтесь!

Возможно, король и прочел мои чувства. Но в конце концов он ведь остался не в накладе.

Мы выбрались из дворца прежним путем: из ниши на стену павильона, оттуда на тиквойю, по ее стволу вниз – и в темную глубину парка, к известной Имельдину лазейке в ограде. Тесть теперь опасался открытых мест. Вскоре мы спускались с горы по каменистой тропинке, уникальная пара в лунном свете – темный скелет и рядом – сияющий бриллиантами желудок. Сначала шли молча, прислушивались, нет ли погони. Вокруг было тихо, только ветерок чуть шевелил листву в верхушках деревьев.

«Бриллиантовый желудок» воспрял, принялся ругать меня.

– Чистоплюй, тоже мне…. ведь вдвое больше несли бы сейчас! Сплоховал, Гули, не ждал от тебя! Подумаешь, эко дело, ничего с тобой не случилось бы, как не случится и со мной. Ладно, – он щедро хлопнул себя по животу, – половина все одно твоя. Я не жаден, да мы и родичи, хе-хе! Теперь и в академию птицей пролечу, вот увидишь. Думаешь, этот их конкурс с подсчетом извилин объективен? Эге! Какую-то складку можно посчитать отдельной извилиной, а можно продолжением предыдущей. Один камешек, – он снова похлопал себя по животу, – и у меня все складки пойдут как извилины не только в мозгу, но и на шее, хохо-хо!

Я молча шагал с наветренной стороны и думал, что в жизни темнотика есть свои преимущества: если и окажешься в дерьме – то все-таки снаружи. А здесь можно и изнутри. Я понимал, что Имельдин говорит сейчас не для меня, а больше для себя самого – на остатке куража, заряда погони за удачей, который и заставил его на финише так непоправимо изменить себе. Будь он спокойней, будь У него хоть время подумать, он бы так не поступил – я же его знаю. И когда заряд кончится, ему будет худо.

…Жил человек, стремился к успеху и признанию, увлекался замыслами, предприятиями, они не удавались, а неудачи распаляют. Но ведь что значит – не удавались? В голову приходили, душу наполняли – в этом и есть удача жизни, а не в том, что от благодетелей отломится. И со слабительными был именно замысел, идея, наполнившая душу. И получилось, аристократишек, мнивших о себе, хорошо прочистило, так им и надо. Но вот – после многих поражений и срывов – полный успех на высшем (королевском) уровне: хватай! «Глотай!» Расплатился бы Зия и так за грязную услугу, еще за молчание накинул бы. А теперь… что же ты сделал с собой, медик Имельдин? Как ты дальше жить-то будешь!

И показалось мне, будто не от эффекта растворения в лунном свете, а на самом деле нет больше моего незадачливого тестя. «Бриллиантовый желудок» есть, плывет во тьме, а больше ничего нет.

Имельдин тем временем замолк. Принялся беспокойно насвистывать. По вот перестал и свистеть: видно, заряд кончился. Мы вышли из леса прямо на свою улицу.

Вдруг он остановился, больно сжал мою руку:

– Гули, друг! Зачем же ты меня не удержал?!

Его голос до сих пор в моих ушах.

Наутро я нашел тестя в ванной, до половины в своей крови, с разъятым желудком. Он был недвижим и непрозрачен. Пол усеяли бриллианты, «звезды» первой величины. Не пожелал Имельдин ни дожидаться, пока они покинут его сами, ни ускорить дело слабительными. Он был хороший хирург и знал, где резать.

Вот тогда только я и увидел лицо своего опекуна, тестя и друга: мягкий нос с широкими ноздрями, крепкие морщины на щеках и около глаз, мелковатый подбородок с ямочкой. И выражение, которое застыло на нем, – выражение не мертвого, а именно смертельно уставшего от жизни человека.

Глава десятая

Автор вынужден бежать с острова. Прощание с женой и сыном. Возвращение в Англию. Финальные размышления автора о прозрачности и возможной участи тикитаков. Завещание потомкам

А когда через день после похорон тестя утром я вышел во двор, солнце вдруг жарко осветило мое лицо – и вовсе не с той стороны, откуда оно восходило. Я успел спрятаться за дерево раньше, чем лучи сошлись на мне в огненную точку; но шрам от ожога на правой щеке и мочке уха ношу до сих пор. В дом я вернулся ползком и до темноты не выходил, только из глубины комнаты с помощью зеркал и «подзорной трубы» осматривал окрестность. И обнаружил, что на полянах у подножия горы меня подкарауливают самое малое три охотничьи пары с зеркалами и помостами.

Все было ясно: ограбленные аристократы узнали – и от кого же, скорее всего, как не от Зии и его приспешников! – что я главный виновник их несчастья и позора. Раньше, чем я смогу им объяснить, что не желал этого, что все вышло помимо моей воли, они превратят меня в жаркое. (Но должен по справедливости отметить, что и в мести тикитаки ведут себя цивилизованней, например, наших южноевропейцев: у них она не распространяется ни на родичей, ни на имущество. Агата и Барбарита безбоязненно и без всякого вреда для себя появлялись во дворе и на улице, уходили в город. Дом и дворовые постройки тоже не подожгли.)

В этот день я не сделал себе очередную инъекциютиктакола. А когда наступила ночь и поднялась луна, в сопровождении Агаты ушел к берегу океана, к месту, которое приметил, когда сочинял для нее стихи. Там дождевые потоки прорыли в обрыве узкую щель, обнажили родничок и образовали под корнями вывернувшейся старой тиквойи как бы медвежью берлогу. В ней я прятался днем, а ночами при свете луны скосил сюда бамбуковые бревна и снизывал их в плот. Посредине его я установил мачту, Агата изпеле-нок Майкла (благо, их было достаточно) сшила парус по моему чертежу. Из того же материала моя славная женушка сделала для меня одежду – единственную, в которой понимала толк: распашонку и набедренную повязку, очень напоминавшую подгузник.

На четвертую ночь все было готово. На плот я погрузил запас пищи и воды, положил весло и шест. В отлив подтащил его к кромке воды.

…Читатель помнит, с какой неохотой я в свое время покидал – и тоже вынужденно – страну гуигнгнмов, разумных лошадей. Что уж говорить о моих чувствах теперь! Всюду в своих скитаниях я искал не богатств, не приключений и не славы, а более совершенную жизнь и более совершенных людей. Ничуть не идеализируя тикитаков, не закрывая глаза на их недостатки, я все-таки понимал, что здесь я это нашел, что здесь – более… И вот злой случай лишает меня этой жизни. Да, кроме того, я навсегда покидал любимую жену и сына!

Да, в Англии у меня имелась законная жена, с которой нас соединили узы церкви, и двое детей, сын и дочь, – ныне уж взрослые, отрезанные ломти. Но что есть законная жена против любимой! Нетрудно догадаться, сколь мало для меня значила женщина, от которой я при первом удобном случае норовил уплыть за тридевять земель.

Агата принесла попрощаться Майкла. Меня до сих пор мучит сознание того, что я так и не увидел его напоследок в ущербном свете луны – только прижавшись лицом и осыпая поцелуями, чувствовал его теплую, нежную, славно пахнущую плоть. Сам я, перестав принимать тиктакол, за эти дни помутнел. Аганита, увидев, каким я стал, сначала в испуге отшатнулась: у тикитаков непрозрачны лишь покойники. Но спохватилась, приникла, омочила мне грудь слезами:

– Возьми нас с собой, Гули, а?

Куда – на погибель? А если и посчастливится уцелеть, то чтобы потом ее и Майкла демонстрировали там, как меня здесь?

Барбарита тоже пришла, сморкалась, стоя позади, – хотя я не сомневался, что в душе она довольна, что убирается прочь опасный зятек.

Начался прилив, поднявшаяся вода закачала плот. Я обнял в последний раз всех, вспрыгнул на него, оттолкнулся шестом, взялся за весло. До восхода мне следовало уплыть подальше от острова.

За неделю скитаний в океане я окончательно потемнел. И когда увидел на западе у горизонта белое пятнышко и поднес к глазам мякоти кистей, чтобы рассмотреть: облачко там или парус? – то убедился в том, что увидеть через мои «линзы» более ничего нельзя.

Но это все-таки оказался парус.

И на корабле, который меня подобрал, я по привычке еще не раз, стоя у борта, подносил к глазам ладони, чтобы разглядеть приближающееся судно, пускающего фонтан кита или далекий берег, чем вызывал недоуменные взгляды и усмешки команды. Тогда я спохватывался и просил подзорную трубу у офицеров.

Надо ли говорить, что лица моряков-темнотиков (хотя это были и англичане): с большими носами и маленькими глазками, едва выглядывающими из щелочек в коже век, с самой их красновато-желтой кожей, с усами, басами и бородками – казались мне дикарски уродливыми, речь, выражаемая только звуками, – по-варварски грубой и невнятной, а одежды – нелепыми и смешными в своей ненужности? Да и на себя я с отвращением взирал в зеркало.

Для них же, напротив, нелепо выглядел я в своем невероятном одеянии и со странными замашками. Капитан, впрочем, был достаточно любезен со мной: сам предложил мне выбрать одежду из своего гардероба, поместил в отдельную каюту, куда заходил пораспросить меня об увиденном и пережитом. Я отвечал, что провел более года на необитаемом острове и рассказывать мне особенно нечего.

Не видя «инто» человека, мог ли я ему доверять!

По возвращении в Англию я узнал, что моя жена умерла полгода назад. Дети жили своими семьями, изредка навещая меня. Они так мало знали меня, а я так мало, каюсь, уделял им в детстве времени и родительского внимания, что мы, в сущности, были теперь чужими друг другу.

Я решил наконец основательно заняться врачебной практикой. Хоть я и не мог видеть своих пациентов изнутри и тем более исследовать их органы тканевыми «линзами». но полученные в Тикитакии познания об устройстве и жизни человеческого тела, взаимодействии в нем органов и веществ позволили мне и по внешним признакам ставить куда более правильные диагнозы, чем иным докторам Правильный же диагноз – основа успешного лечения. Моя популярность росла, гонорары – тоже; обойденные коллеги почтили меня прозвищами «невежественного знахаря» и «колдуна-костоправа».

Единственно, в чем я потерпел неудачу, это в применении тикитакского метода целительных болей. Когда я однажды закатил насморочному дворянскому отроку пару лечебных оплеух, то присутствовавшая при процедуре мамаша подняла такой крик, что у дома начали собираться люди. И хоть насморк (хронический) тотчас же прошел. она отказалась уплатить за визит и грозилась пожаловаться в суд. Подобное получалось и при других попытках. Поэтому впоследствии, если я и видел, что пациента от его недуга, реального или мнимого, лучше бы всего пользовать щипками с вывертом, легкой массажной норкой по надлежащим местам, а то и просто полновесным пинком в зад, – я все равно приписывал ему микстуры, притирания, клизмы, банки, рекомендовал прийти еще, съездить на воды и т. п. Люди больше желают, чтобы о них заботились и хлопотали, чем быть здоровыми.

Состоятельный вдовец, бывалый человек и к тому же врач, я, несмотря на возраст, привлекал внимание женщин.

Меня знакомили с достойными дамами на вечеринках, ко мне заглядывали городские свахи. Но и самые привлекательные во всех отношениях невесты и вдовы оставляли меня равнодушным; все они были для меня будто в парандже – в парандже, которую не снять. Мне вообще казалось теперь странным, как это можно плениться внешностью женщины: я знал, знал так твердо, будто видел, что их миловидность, округлость форм и плавность линий (качества, к которым мы, влюбившись, присоединяем добросердечие, нежность, преданность и даже тонкий ум) – это всего лишь более толстый, чем у мужчин, слой подкожного жира. Женившись, мы сплошь и рядом обнаруживаем, что нету за этими линиями ни доброго характера, ни ума, и не мудрено: не в подкожном слое эти достоинства находятся. Совсем не там.

Да и не могло быть у меня с этими дамами того, что было с Аганитой: любви-откровения, любви-открытия.

На многое, очень многое я теперь смотрел иными глазами. При виде ли курящего франта, купца с багровой от гнева физиономией, распекающего побледневшего приказчика, кавалеров и дам, украшенных драгоценностями, или пациента-толстяка, жалующегося, что его часто мутит, – я вспоминал места из того ядовитого доклада Донесмана-Тика. Тогда он меня уязвил, а теперь я все подумывал: может, и в самом деле?.. Встретив человека с большим лбом, я вдруг понимал, почему мы таких считаем умными: потому что при прозрачном черепе у него было бы видно много извилин. Но мы их не видим, а все равно так считаем – почему?..

Может, действительно все уже было? Может, и все наши технические изобретения есть попытка вернуть утерянный рай, вернуть с помощью всяческих устройств вне себя все то, что некогда мы имели в себе?

Особенно вопрос о любви меня занимал. Наблюдая иногда за гуляющими под луной влюбленными парами, я вспоминал свои ночи с Агатой, ночи любви-единения со Вселенной, и мыслил в том же русле: ведь в том и отличие человеческой любви – и прежде всего молодой, трепетной, со слезами и стихами – от простого обезьяньего занятия, что она стремится охватить весь мир! Если так… мы, европейцы, с высокомерием и брезгливостью смотрим на отношения полов у дикарей, считаем свои образцом и вершиной; но в сравнении с тикитакскими какая же она вершина! На миллиметр выше, чем у дикарей, только и всего. И главное, с каждым веком они все ниже, проще: нет уже рыцарей, посвящавших себя служению Прекрасной Даме, все меньше стихов и все больше похабства. А ведь то, что упрощение отношений между мужчиной и женщиной, приближение их к животному примитиву есть признак вырождения, – оспорить нельзя.

Выходит, и тут тот долговязый с голым черепом не так и неправ?

Или взять развитие нашей цивилизации (как добавил бы Донесман-Тик, «с позволения сказать») с помощью внешних устройств: от карет до микроскопов и от реторт до пушек – прогресс ли это? Для самих устройств, безусловно, да; для методов их расчета и проектирования, для всех сопутствующих наук – тоже. А для людей? Ведь для них в конечном счете дело сводится к тому, что все это можно купить. Обменять на стойкий к желудочным кислотам металл. То есть главным для пользования «прогрессом» оказывается он (или эквивалентные ему ассигнации), как и во времена, когда прогресса не было Купил – телескоп (рассматривать соседние дома), корабль (перевозить рабов), что угодно мудреное и точное, красивое и интересное – а сам можешь хоть хрюкать, ибо все это остается вне нас и не меняет нас. А если и меняет, то в какую, собственно, сторону?

Такие размышления шли у меня параллельно с написанием данного отчета. Вот так и получилось, что чем ближе к концу, тем яснее я понимал, что опубликовать его не вправе. Во-первых, не выйдет дело, не воспламеню я современников-соотечественников идеей прозрачности – и именно потому, что она должна быть не во вне, а внутри нас. Изменять придется себя. Вот если бы все выгоды прозрачности можно было купить (и, кстати, тем возвыситься над другими, кто не смог купить), а самому остаться все тем же скрытным, своекорыстным, лживым темнотиком, тогда другое дело. А так… нет!

Возможно, конечно, что публикация этих сведений подвигла бы некоторых ученых и врачей на исследования в том же направлении: постепенно, за сотню-другую лет, оно развилось бы. Но – и это уже во-вторых – надо смотреть на вещи прямо: пока что впереди нашей цивилизации идут не ученые, а люди с оружием. Люди, которые сначала стреляют, а потом думают, если вообще думают. Люди, для которых все не похожие на них (по виду, цвету кожи, по образу жизни, по религии… особенно по религии!), хуже их. А раз так, то – бей их! Вспомним, что осталось от ацтеков и инков.

Тикитакам грозит та же участь. В отчете, в главе IV, я рассказываю о том, как они потопили английский фрегат. Нетрудно угадать, какой приказ отдаст наше Адмиралтейство посланным к острову новым фрегатам и баркам, если за убийство даже одного белого уничтожается туземный поселок. Да, днем, при свете солнца, остров неприступен; но ведь здесь я неизбежно выдаю и то, что в темное время суток или в пасмурную погоду тикитаки беззащитны. Такую пору и выберут для нападения. И начнется резня. То, что вид островитян с непривычки вызывает ужас, отвращение и желание пустить в ход оружие, я знаю сам.

А разве рассказ о носимых тикитаками внутри драгоценностях не привлечет к острову пиратов, флибустьеров и иных рыцарей наживы? Эти джентльмены не станут роскошествовать со слабительными, а будут просто вспарывать животы.

Нет, дело не только в том, что на острове остались люди, которые мне дороги: жена и сын, хотя и это не могу не учитывать. Главное – в другом: мы, европейцы, считаем себя умнее других, будучи всего лишь сильнее. Пока мы с этим идем к другим народам, мы ничего не сможем взять у них, кроме сырья, рабов и товаров, и ничего не оставим там, кроме унижения, разорения и страха.

В то же время знания не должны пропасть; похоже, что мы и так их больше теряем, чем приобретаем.

Поэтому я завещаю эту рукопись своему старшему сыну Джону Гулливеру с тем, чтобы он передал ее своим детям, а те – своим и так далее до тех пор, пока положение не изменится, пока люди не начнут понимать две простые истины:

1) что подлинно разумная жизнь – та, когда меняют не только внешнюю среду, но и себя;

2) что нет народов лучших и худших, а есть разные – и все друг друга стоят.

И пусть пройдет до этого век, и два, и более – только тогда я позволяю сообщить, что

 
Весь покрытый зеленью, абсолютно весь,
Остров Тикитакия в океане есть.
 

1985—1986