Текст книги "Бульвар Ностальгия (2)"

солистка театра. – Я где-то читала, что ваши пальцы застрахованы на миллионы

долларов. А вы говорите, как все. Всем, милый мой, пальцы на «лимоны» не

страхуют…

Вечер подошел к концу. Многие разъехались, некоторые, в том числе

Благонравов и Шпильман, остались ночевать в домике.

– Тимур Александрович, я вам постелила на втором этаже. Пойдемте, я вас

провожу, – горничная поднялась на ступеньки.

– Нет, нет и нет! – возразил Шпильман. – Мы будем спать в одной комнате.

Горничная криво ухмыльнулась.

– Попрошу без намеков, – шутливо погрозил ей пальцем Шпильман. – Мы

будем спать по-дружески, по-мужски. Правда, Тимур. Пойдем. Я вот и

бутылочку прихватил. Посидим еще, посудачим.

Но ни посидеть, ни посудачить не удалось. После первой же рюмки Шпильман

закивал носом и вскоре вдохновенно захрапел.

– Что значит музыкант, – усмехнулся Благонравов. – У него даже храп похож на

сонату…

Вскоре соната сошла на менуэт и вовсе стихла. В домике стало тихо. Только за

окном скрипели деревья, да изредка вскрикивала ночная птица.

Благонравов погасил сигарету и вышел в прихожую. Из своего рюкзака он

вытащил старый кухонный топорик.

– Привет, дружище! – Тимур Александрович подбросил топор. Потолочная

лампочка спрыгнула е его тусклого лезвия. – Тряхнем стариной? Не забыл еще,

как это делается? Щелк и нет пальчиков. Говорят, что они у него в миллионы

оценены. Ну, тем и лучше. Ты станешь великим топором! Не всякому, брат,

выпадает такая честь. Тебя, еще станется, в музей упекут. А хозяина твоего

новым Сальери объявят! Как говорится – не мытьем, так катаньем в историю

попадем.

Тимур Александрович вернулся в комнату. Зажег настольную лампу и положил

безвольную, спящую правую руку «клавишного укротителя» Шпильмана на

прикроватную тумбочку.

– Ну вот, друг Шпилька, пришла расплата, – глядя на длинные, точно

выточенные прекрасным мастером пальцы, качал головой Благонравов. – Думал

ли ты, когда писал доносы, что у тебя может отсохнуть рука, или что ее могут

отрубить? Нет, уверен, что не думал. Ты думал – пусть отсохнет чья-нибудь, но

не моя. Мои, мол, руки принадлежат вечности и ради этого можно

пожертвовать сотнями чужих рук! Ты скажешь, что это пафос, патетика, что ты

этого не любишь! И я не люблю, друг ты мой ситный. Не люблю. Поэтому

ближе, что называется, к конечностям.

Благонравов провел пальцем по лезвию топора. Затем по шпильмановской

тыльной стороне ладони. Морщинистая кожа с едва проступающими

желтоватыми пятнами – знаками надвигающейся старости.

– У меня точно такие же, – Благонравов вздохнул. – Жена все говорит, чтобы я

их мазал какой-то импортной мазью. А! Мажь, не мажь – все одно на сухой лес

выглядишь…

– Пятна пятнами, а пальцы у него что надо. Прекрасные пальцы… А что он

сегодня ими вытворял… ну нет слов, что вытворял. Смотришь на них и

думаешь. «Ну не может быть, чтобы вот эти прекрасные пальцы могли доносы

писать. Стаккато извлекать– пожалуйста, но доносы… Ну не верю! Хоть убей,

не верю.

– Да брось ты, – толкнул в руку Благонравова чей-то голос. – Он писал. Он, и

бумажки ты эти видел. Его почерк? Его. Так что тут думать! Секи и делу конец!

– Не могу. Не могу. Не верю. Не могли такие пальцы доносы писать. Не могли.

Это все «зверь» подстроил. Себя выгораживал. Не верю! – возразил

Благонравов и положил топор к себе на колени.

– А я говорю, руби! Руби, дурак. Секи, олух! Зуб за зуб! Палец за палец! Руби!

– Нет! – крикнул в ответ Т.А.Благонравов.

Шпильман зашевелился.

– А я говорю, руби суку! – гаркнул голос.

– Нет! – затопал ногами Благонравов и со всей отмаши рубанул топором себя по

пальцам. – Нет!

Топор с грохотом упал на паркет. Благонравову показалось, что и от его крика

и от топорного грохота закачался, грозя обрушиться, крепкий охотничий домик.

Но дом выстоял. Вскоре в нем захлопали двери, затопали ноги, запричитали

женские голоса…

Карета скорой помощи увезла Тимура Александровича Благонравова в

травматологическое отделение первой городской больницы.

Дежурный хирург щелкнул ножницами, и благонравовские пальцы с

противным грохотом упали в металлическую коробку…

Длинный петляющий путь

Дом N56, мирно маячивший на перекрестке Первого Коммунистического

тупика и Второго Национального спуска, ничем существенным не отличался от

таких же бетонных мастодонтов, коих было без меры натыкано в одном

крупном индустриальном центре. Бетон, стекло, подвал, а в нем котельная (в

которой и развернутся основные события этого повествования). Котельная дома

N56 была небольшой, подслеповатой, с множеством всевозможных задвижек,

вентилей, краников комнатенкой. Сколоченный из винных ящиков обеденный

стол и пара наспех сбитых табуретов. По утрам в подвальный полумрак

спускалась бригада слесарей: хмурых с помятыми лицами ребят

неопределенного возраста. Часов до одиннадцати они еще чего-то крутили,

чинили, гремели ключами и кувалдами, после пили плодово-ягодную

«бормотуху», сквернословили и дрались. Когда величина пролитой

пролетарской крови достигала количества выпитых стаканов, у оцинкованной

подвальной двери с жутким воем тормозил милицейский «ГАЗик». Из него на

цементные плиты двора выскакивал молодой слегка одутловатый районный

участковый Макарыч. И. угрожающе размахивая табельным пистолетом, по-

свойски приводил распоясавшуюся слесарню к порядку.

– Что, синюшники, давно в «хате» не были? – кричал участковый, грузя

нестойких к плодово-ягодным суррогатам пролетариев в тесный ментовский

«воронок»…

– Ксиву составляй, начальник, у нас еще три пузыря «Агдама» на столе

осталось, – требовали хозяева незаконно изымаемых бутылок.

– Я вам щас сделаю ксиву! – шипел уполномоченный и снимал с «Макарова»

предохранитель. Слесаря тревожно замолкали.

– Товарищ сержант, – отдавал участковый команду помощнику, – собирайте

вещдоки.

– Есть, – отвечал сержант, и сбрасывал остатки спиртных возлияний во

внушительных размеров сумку. Машина трогалась. Котельная погружалась во

мрак и тишину.

Вечерело, и из сантехнического сооружения котельная превращалась в шумную

обитель местной рок-элиты. В эти вечерние часы вентиля, заслонки, и

манометры котельной дома 56 слушали уже не слесарскую брань, а музыку

Пола МакКартни. Почему МакКартни? Да потому, что в то время как верхний

мир существовал общностью выбора, нижний предпочитал делать этот выбор

сам. Так, одна котельная слушала «Цеппелинов», другая «сдирала»

импровизации с Джимми Хендрикса, третья балдела под роллинговский

«Satisfaction». Котельная дома номер 56 тоже имела свой маленький бзик, здесь

рвали сердца яростные поклонники Пола МакКартни. О чем и

свидетельствовал висевший в красном углу котельной, нарисованный

(художником Михеем) портрет Пола МакКартни с приклеенным к нему кредо

подвальщиков. – «Коль не знаешь «Yesterday» не суйся в двери к нам злодей».

Но, несмотря на такое предостерегающее заявление, злодей являлся. И

вновь как в утренние часы его олицетворял собой оперуполномоченный

Макарыч.

– Что, битлаки, давно в хате не были, – истошно орал участковый, грузя

меломанов в тесный ментовский «ГАЗик».

– Составляй протокол, начальник, у нас еще три пузыря «Кызыл – Шербета»

осталось, – гудел «воронок».

– Я вам щас сделаю протокол, – шипел на заявление Макарыч и тянулся к

кобуре. Неодобрительный гул стихал.

– Товарищ сержант, собирайте вещдоки, – отдавал приказание Макарыч, и снова

как и утром во вместительную сумку летели остатки дармовой

«бормотухи». Машина трогалась. До утра в котельной оставались только стол,

стулья, ключ на 48 и изорванный в клочья портрет Пола МакКартни (вот тебе,

Пол, и «Baсk in USSR»).

А слесарно-хипповые вещдоки доблестные рыцари общественного порядка

«уничтожали» в павильоне «Мутный глаз». Обычно между третьим и пятым

стаканом «Кызыл-агдамовского» коктейля старший лейтенант Макарыч

начинал безбожно икать, чихать, сморкаться и угрожающе тянуться к

табельному пистолету «Макаров».

– Грузи, – командовал сержант и верные по нелегкому ремеслу соратники

заталкивали старлея в «воронок».

Как правило, за этим лихими набегами шли собрания общественности и

правоохранительных органов. Доска объявлений местного ЖЭКА пестрела

указами, а стенд районного опорного пункта милиции – постановлениями.

«Укрепить!» – гласил указ. «Расширить!» – требовал стенд.

– Заменить замки и завалы, – вторила стендам и доскам замученная кражами

солений из подвальных боксов общественность.

Но проходило время. Постановления понемногу забывались. Общественное

мнение успокаивалось. МакКартневцами вызывался известный в округе

«специалист по завалам» со звучной фамилией Жора Моцный. И снова дым

болгарских сигарет «Солнышко» и вперемежку с винно-водочными парами

стелился в «lonely hearts club band» Пролетарского района.

Как-то в один из зимних вечеров, когда никто не ожидал набега

антимузыкальных «опричников», оцинкованную дверь сотряс удар кованого

сапога. Щеколда треснула, и на пороге возник бравый участковый старший

лейтенант Макарыч. Странно, но в тот вечер он был один. То ли вверенный ему

боевой отряд дружинников был брошен на другой фронт идеологической

битвы, то ли Макарыч решил сам, в одиночку покончить с музыкальным

«МакКартнизмом»? Только начал он, как обычно, с крика:

– Ну что, битлаки, мать вашу в душу. Опять засели! Ах, вы пейсатики

мохнорылые! Курвы империалистические. Всех пересажу. Я вас, б. дей, научу

Родину любить!

Монолог разошедшегося старлея перебил 18– летний «балбес» Стас (выпертый

накануне за протаскивание вредных мыслишек в студенческую среду

культпросветучилища):

– Макарыч, ну что ты орешь как чумовой, – оборвал он участкового. – Давай

забудем на время, «старшой», всю политическую туфту, которую тебе

рассказывают в «красных уголках»! Оставим политические бури и

идеологические штормы, а бухнем-ка за нерушимую дружбу власти и народа

добрую кружку «чернильца», – и для убедительности сказанного Стас извлек на

свет дурно пахнущий фугас «Кызыл-шербета».

– Я тебе бухну, махновец. Я вас, оппортунистов косматых, собственнолично в

«столыпин» доставлю, будешь знать кому «бакшиш» предлагать, – опер цепким

взглядом скользнул по зеленому бутылочному стеклу. Дрогнуло горячее сердце,

кругом пошла холодная голова, и чистые ментовские руки жадно потянулись к

вожделенному продукту. – Ладно, – подобревшим голосом произнес опер, так и

быть, плесни, кудлатый, «власти» стакашку. С самого утра маковой росинки во

рту не было. Извелся с вами, битлаками, слесарями, времени нет, понишь, ни

выпить, ни закусить. Да, что говорить, посидеть и то некогда. А ну, дай место

старшому, – и он бесцеремонно столкнул кого-то с колченогого табурета. -

Насыпай, – Макарыч указал на пустой стакан.

– Ну, песнярики, давай рассказывай, как до жизни такой докатились? -

закусывая «беломориной», спросил Макарыч. Люди, понишь, БАМ подымають,

корабли, понишь, в космос «закидывают», а вы волосатиков на стены вешаете.

Нехорошо! Вот это что за педрило висит? – и Макарыч указал на портрет

МакКартни.

– Ты, Макарыч, свою вульгарщину, понишь, здесь брось, – обиженным тоном

произнес Стас…

– А чё ты обижаешься? Педрило, они все педики, волосатики эти ваши! Нам,

понишь, на лекции рассказывали, – ответил Макарыч.

– Этот– не педрило, это МакКартни, – пояснил Стас.

– А, – протянул участковый и добавил.-. А мне один хрен, кто. Ты лучше налей-

ка, Стасец, еще стаканец.

Макарыч выпил, пожевал соленый помидор и, сытно икнув, сказал:

– Не, пацаны, надо это заканчивать.

– Чего заканчивать? – не поняли битники.

– Шляться сюда, понишь. Во чего!

– Надо бы, Макарыч, да больше как сюда и податься нам, выходит, некуда, -

возразил ему Стас.

– Как некуда, а школа, а Дом культуры. Все для вас понастроили.

– «Лом» это культуры, Макарыч, а не Дом – хором заявили «подвальщики». Там

же только хор «ветеранов», да кружки «умелые руки», а нам аппаратура, гитары

нужны.

– Гитары говоришь, – Макарыч скосился на лес гитарных грифов, стоявших

вдоль подвальной стены.

– Зачем вам гитары? Вон их у вас сколько, что «Першингов» у Чемберленов. Где

вы их только берете? В магазинах-то их днем с огнем не найдешь, понишь?

Разговор невольно стал перетекать в музыкальное русло.

– А это у вас что, «семиструнка»? – старлей косанул на стоявшую поблизости

«доску» производства апрелевской муз. артели.

– Да нет, Макарыч, ты что! – невольно перейдя на «ты», дружно загалдела

подвальная братия. Мы на «семиструнках» давно уже не лабаем.

– Чего, чего? Это что за феня такая, почему не знаю? – спросил Макарыч.

– Лабаем, ну значит– играем по-нашему.

– А! Ну, тогда понятно, а я это, понишь, на «семиструнке» Высоцкого лабать

могу. «Если друг оказался …» и это «На братских могилах…», и еще эту. Как

её? Ну, эту… помните «Сколько раз тебя из пропасти вытаскивал»

– «Скалолазка» что ли? – подхватили «андеграундовские» музыковеды.

– Во-во, «Скалолазка». Ох, знал я одну, язви её в душу… – многозначительно

вздохнул старлей и смачно затянулся «беломориной»…

– Да ты что, Макарыч. Серьезно что ли, умеешь лабать? – изумилась подвальная

ватага. – А ну-ка изобрази!!

– А че, и изображу. Вы че, понишь, думаете, что если я– мент, так мне все

человеческое чуждо? Нет, шалишь, братва, Макарыч и жнец, и на игре дудец!

Ну-ка, дай сюда вашу балалайку.

Через мгновение гитара была перестроена, и Макарыч – живое воплощение

«гуманной власти», запел.

Хотя какой «властью» являлся этот вечно задерганный начальством и

общественностью опер, ненавидимый блатными и проститутками «мусор»,

презираемый битниками и свободными художниками «ментяра».

– Ну как? – закончив песню, скромно спросил нас старлей.

– Да, здорово, Макарыч, – зааплодировали участковому «МакКартневцы» Тебе

бы на шестиструнке выучиться, да «Yesterday» c «LЕT it BE» слабать.

– Так покажите, я смышленый, – и Макарыч охотно уставился на новые,

незнакомые ему аккорды. За разговорами, музыкой и «бухаловом», незаметно

пробежало время. Когда обнявшаяся шинельно-мохнатая кодла с громкими

песнопениями и безумными планами на близкое вооруженное восстание

вынырнула из подвальных глубин, на дворе уже свирепствовала холодная ночь,

светом далеких созвездий дарившая нам веру в скорые перемены. Но новый

день не принес перемен, до них еще было далеко…

Жизнь распорядилась так, что вскоре я уехал в другой район города. И теперь

лишь изредка наведывался в свой старый дом. Я знал, что Макарыч по-

прежнему на боевом посту вверенного ему Пролетарского района. Имел

сведения, что Стас научил-таки его шестиструнным аккордам и потихоньку

приобщил старлея к искусству «Великого Ливерпульца». Потом вдруг пошли

слухи, что то ли Макарыч кого-то застрелил, то ли Макарыча…

Цветными лепестками облетела моя юность и молодость, а на пороге

зрелости судьба привела меня под крышу районного ОВИРА. Народу у дверей

по утрам набивалась прорва.

– Чё, кучерявые, в теплые хаты захотели? – обращался к отъезжающим

молодцеватый старший лейтенант.

– Открывай, старлей, время! – требовал народ.

– Я те щас открою, – шипел лейтенант и тянулся к кобуре с «Макаровым»

Эмигрантская публика покорно стихала.

Наконец, все бумаги были в кармане, и я отправился прощаться с городом, где

прошла моя первая половина жизни. За день обошел я все близкие мне некогда

уголки. Пришел и к подвальной двери…

Короткий декабрьский день затухал в свете зажегшихся фонарей. Падал

снег, и грустно смотрел на меня старый дом. Такая заветная некогда дверь

сегодня была широко распахнута и сиротливо смотрела на мир заржавевшим

завалом. Те же, кто когда-то ломал её в поисках обманчивой свободы, выросли

и, позабыв о своих мечтах, – кто спился, кто обзавелся семьей, а кто иномаркой.

Ну, а новое поколение выбрало «Пепси». Было тихо, пахло сыростью, мышами

и кошачьей вольницей. Долго стоял я у двери, вспоминая слова из «Yesterday.»

«Я вчера

Огорчений и тревог не знал.

Я вчера еще не понимал,

Что жизнь нелегкая игра»

Через несколько дней сверкающий авиалайнер увез меня из заснеженных полей

моей милой Родины туда, где нет ни метелей, ни снежных бурь.

Минуло несколько лет. Как-то хамсиновым вечером брел я, грохоча своей

продовольственной тачкой по булыжной мостовой тель-авивского Арбата.

Раскаленный солнечный диск бросал свои прощальные лучи на задыхающийся

город. В жарком вечернем мареве дома, деревья, машины и люди казались

какими-то размытыми, нечеткими, призрачными. Из всей этой химерической

картины реальными были только долетевшие до меня аккорды «Yestеrday».

Позабыв о жаре, о нелегкой ноше поспешил я на любимый мотив и вскоре

увидел сидевшего на тротуарном бордюре гитариста. Пел он плохо, но

выглядел весьма колоритно. Длинные волосы были схвачены брезентовой

ленточкой, на шее болтались чьи-то хищные зубы, худые икры обтягивали

истертые до белизны джинсы фирмы «LEE», на боку болталась пистолетная

кобура. «Боже мой, – пронеслось в воспаленном хамсином мозгу, – да ведь это -

же Макарыч!»

Сердце мое упало куда-то далеко вниз. В висках заухали молотки. Макарыч?

Неужто он??!! Напряженно вглядывался я в черты, знакомого и вместе с тем

незнакомого мне лица, как будто от решения этого вопроса зависело что-то

важное в моей жизни. Живописный музыкант меж тем закончил «Yestеrday» и,

достав из карманных глубин наполовину опорожненный «Кеглевич»

(популярный сорт израильской водки) спросил: – «Плеснуть?» Но, не дав мне

ответить, выпил и выразительно затянул «Long And Winding Road»

«Длинная петляющая дорога,

Ведущая к твоему дому,

Не исчезнет никогда.

Я видел эту дорогу и прежде…»

В душе моей закопошились ностальгические обрывки прошлого:

оцинкованные двери котельной, портвейн «Кызыл-Шербет», ментовский

«ГАЗик» и пистолет системы Макарова. Глаза мои предательски повлажнели. Я

бросил в соломенную шляпу музыканта серебряную монету и, не дослушав

песню, побрел по узким лабиринтам к шумевшему неподалеку городскому

проспекту.

Колеса судьбы

…. белесо – молочными атомами зарождается он за окном. Это еще не

свет, а тот грунт, на котором великий художник разольет свои краски. Сегодня

серые, завтра оранжевые, а послезавтра и вовсе электрик. У кровати тусклым

пятном чернеет пара синтетических тапочек китайского производства. Я

просовываю в них свои худощавые ноги и иду на кухню. Под ногами, как

живой, стонет рассохшийся паркет.

Кря, кря. Жик, жик, – жалуется он вещам, встречающимся у меня на пути. Путь

же мой пролегает по длинному и прямому, как пожарная кишка, коридору.

Опасен этот коридор незнакомцу. Здесь, спрятанная в небольшом углублении,

стоит старая музыкальная колонка. Сколько прелестных ножек поранилось об

её коварно торчащий угол! Да и я, всякий раз ударяясь об её угол, кричу

«Шит!» И клятвенно заверяю, что вынесу её в подвал. Вот и сегодня, больно

ударившись лодыжкой, громко ругаюсь, и, бережно погладив ушибленное

место, следую дальше.

Кря, кры, вжи, вжи, – вновь оживает в своей жалобной «песне» паркет.

Мне, в отличие от него, жаловаться некому, хотя жизнь моя не слаще его. Да и

кто жалуется по утрам – это лучше делать в обеденный перекур, или, скажем,

вечером за кружкой пива. Утром варят кофе и спешат на службу. Я тоже варю

кофе, хотя никуда и не спешу. Нет, я– не пенсионер, наоборот, мужчина в

расцвете сил: у меня здоровое сердце и нормальный сахар. Вот только если

чуть повышенная кислотность, но это от кофе. «С этим надо бороться. Кофе -

камни!» – предупреждает меня знакомый доктор. Но я не хочу ни с чем

бороться, тем более с кофе. Мне нравится хруст ломающихся под жерновами

кофемолки овальных крепких, черных, как антрацит кофейных зерен. Нравится

тонкий, дразнящий запах, вырвавшийся на волю кофейной души. Я с

трепетным волнением жду трех пузырьков, свидетельствующих о кофейной

готовности. В своем нетерпении я похож на добродетельного еврея,

ожидающего трех первых звездочек, свидетельствующих ему о приходе

субботы.

Почему я столь много уделяю внимания кофе – да потому, что один глоток

этого горячего терпкого, горьковатого напитка плюс глубокая сигаретная

затяжка, и вас уже тянет поговорить. Кофе – не водочная болтливость. Кофе -

задушевный разговор. С чего же его начать? Может быть сначала?

Изначально мы были разные. Я высокий, он маленький. Я блондин, он шатен.

Он собирал марки, я, кажется, значки. Он был мягким, я ершистым. У него

было непривлекательное имя Павел и безобразная фамилия Оладьев.

Я же имел оригинальное имя Ромуальд и звучную фамилию Воскресенский. У

меня были способные постоять за меня братья, а Павел был единственный сын

у родителей. Я учился в старой с колоннами и английским уклоном школе. Он -

в новой: приземистой, безликой и вечно отстающей. Он любил изучать жизнь

по книгам, я же предпочитал «учить её не по учебникам». Павел обитал в

желтом облупившемся доме, я – из крепких белых силикатных кирпичей в

добротном коттедже. Между домами возвышался импровизированный из досок

и кроватных сеток забор. Но, тем не менее, мы дружили. Нас пытались

изолировать друг от друга, но как было это сделать, если нас тянуло друг к

другу, как разнозарядные частицы!

– Он тебе не друг, – говорили мне родители. У него дурная наследственность!

– Что ты прилип к нему как банный лист к анусу. Он же душный, как парилка! -

поддерживали их братья.

Что я мог на это ответить! Что только с ним я ощущал гармонию?! Что он-

часть недостающей во мне душевной детали?! Да я и слов таких в те времена не знал…

Перемахнув через забор, я убегал к нему домой. Там можно было делать то,

что было строжайше запрещено дома: ходить в ботинках, лазить по

холодильнику и курить. Там я был в недосягаемости от воспитательного

процесса. Никто не воспитывал и не жужжал на ухо: не трогай это, поставь на

место то. Мать Павла вечно работала во вторую смену, отец приходил поздно и

часто в таком состоянии, что не мог не только требовать, но и попросту связно

говорить.

– Родя, быстро домой, – требовательно кричала через забор моя мать.

– Пока, – быстро прощался я. И, давя каблуками скрипучую лестницу,

возвращался домой. Темнело, и вскоре наши дворы погружались в изредка

нарушаемую протяжным гудком далекого поезда вязкую тишину ночи…

Общее проявилось в нас неожиданно и стойко: лет в 16 – 17, когда мы

увлеклись роком. Мы обожали одних и тех же рок-музыкантов: гитаристов Д.

Пейджа и Д. Хендрикса. Павел стал учиться на соло – гитаре, я также предпочел

её другим инструментам. Вопрос собственной группы парил в воздухе. И здесь

впервые в жизни у нас возник спор принципиального характера.

Он мягко – Стань на бас.

Я возмущенно – Почему я. Кто из нас Пол?

Он удивленно, – При чем тут Пол?

Я язвительно – Притом, что Пол Маккартни чешет на басу!

Создай мы собственную группу – я думаю, из неё, ей-Богу, мог бы выйти толк.

Впрочем, может и нет, но жизнь наша сложилась бы по-другому – точно.

Однако мы продолжали упираться и спорить.

Павел спокойно – Ты играешь слишком прямолинейно. Как если – бы художник

рисовал одной краской. Нет оттенков! Послушай Хендрикса. Гитара Джимми

разговаривает, плачет, ласкается, а твоя кричит…

Я раздраженно – Рок гитара – не скрипка Страдивари!

Павел негромко – Звук рождается из тишины…

Я разъяренно – Ты не музыкант, а апостол Павел, рассуждающий как

композитор Бабаджанян…

Не создав своей команды, мы играли в чужих. Я поменял их массу, но найти

себе подходящую из-за своего скверного характера и «неудобного» репертуара

долго не мог.

– Играешь ты хорошо, – говорили мне участники. – Но не то, что надо.

– А что надо? – язвительно спрашивал я.

– То, что любит народ, и приносит бабки!

Мне бы прислушаться, подчиниться, да и играть то, что хотел народ и что

приносило рубли. Но нет же, я вставал на дыбы и возмущенно кричал.

– Васьки! Я думал у вас рок – группа, а у вас оказывается оркестр А.

Мещерякова! Для вас принцип – деньги, а для меня – чистота жанра! «Червону

руту» играйте без меня!

Вскоре в городе не осталось ни одной команды, которая бы после

упоминания моего имени, не говорила: – «С его характером надо работать в

террариуме!» Я стал подумывать о смене увлечения, как неожиданно лучшая в

городе рок группа «Колеса судьбы» объявила конкурс на вакантное место

лидер-гитариста.

Попасть в «Колеса» – означало раскрыть ворота в невообразимый мир

«superstars»! Ради этого можно было и поступиться принципами!

Прослушивание осуществлялось в маленькой, плотно заставленной

барабанами, колонками, микрофонными стойками комнате. По полу

бесчисленными «гадами» ползли иссиня-черные провода. Весь день

витиеватые гитарные импровизации беспрепятственно носились по коридорам

и лестницам ДК Общества глухих (там репетировали «Колеса»). Шум стоял

невообразимый, думаю, от этого грохота местное общество пополнилось

новыми членами! К 6 часам вечера из претендентов осталось двое: я и мой друг

Павел Оладьев. Бесспорно, я играл лучше, ярче, напористей и техничней, а

взяли его. Он играл хуже, но имел решившую в его пользу 100-ваттную, с

вмонтированным усилителем, гитарную колонку! Он вообще в отличие от меня

здорово разбирался во всех этих катодах, анодах, транзисторах и динамиках.

Сказывалась наследственность потомственного электрика! От Павла вечно

пахло канифолью, тогда как от меня одеколоном «Саша». Его часто видели в

компании сомнительных личностей с местного радиозавода, меня же всякую

минуту можно было найти среди хорошеньких шатенок.

– Я играл лучше, и ты – как друг – должен был это признать и честно уступить

мне это место, – сказал я ему по пути к дому.

– У картишек нет братишек, – вульгарно ответил он.

– Отлично! – усмехнулся я. Только запомни, что следующий кон сдавать мне!

И я растасовал колоду нашей судьбы и раздал общий прикуп. Не доходя до

дома, я втиснулся в заржавевшие двери телефонной будки, крепко сжал

пластмассовой бельевой прищепкой ноздри. Набрал простой двузначный

телефон дежурного по ГУВД и голосом А. Макаревича сделал заявление.

«В субботу в 11 утра по адресу подворотня дома Щорса 12 состоится продажа

дефицитных деталей похищенных с городского радиозавода…»

«Думай, прежде чем говорить! Вор должен сидеть в тюрьме!» – успокоил я

себя, засыпая. Да я вообще-то и не волновался, между нами говоря, мало

верилось в ментовскую оперативность.

Но, как в дурном водевиле, его взяли чисто и с поличным. Цена похищенного

составила порядочную сумму. При «хорошем» прокуроре тюремный срок мог

бы легко вытянуть на двухзначную цифру! В последний момент судебный

приговор заменили военкоматовской повесткой. Все это произошло так

стремительно, что Павел даже не успел вынести из ДК «глухих» свою

колонку.

Прошло пару месяцев, я уже играл на его месте и на его колонке в «Колесах

судьбы», как город потрясло известие. Погиб Павел Оладьев. Тело привезут

через неделю. Я был в шоке, а тут еще на следующий день после этого известия

пришло письмо. Видимо оно слишком долго шло, а может – это было письмо из

другого мира? «Ты знаешь, – писал он мне. – Я тут подумал и решил, вернусь,

стану на бас. Мы с тобой такую команду сделаем!». Честное слово, я даже

пытался вскрыть себе вены!

На похоронах собрались все рок-музыканты города. Я же, сославшись на

срочную поездку, на них не присутствовал, и никогда позже не был на его

могиле…

Вскоре после смерти Павла распались «Колеса судьбы», и его колонка перешла

в мои руки. Я таскал её за собой то в группу «Мираж», то в «Призраки», то в

«Романтики», то в «Оптимисты». С квартиры на квартиру, из города в город.

Наконец устал и женился. Я искал взаимопонимания, а встретился с вопросом:

– Что это?

– Колонка, – объяснил я супруге.

– Кухонная?!!!

– За папу. За маму. Чтоб вырос большой и вынес эту гору из дома, – толкая

очередную ложку манной каши, приговаривала жена. Не будешь слушаться

маму, поставлю тебя за колонку!

Весомый аргумент: дети выросли упитанными и послушными. Но я давно уже

не живу с семьей. Я вообще ни с кем не живу, правда, мои немногочисленные

знакомые говорят, что я «сожительствую» с колонкой. В известном смысле они

правы, ибо для меня она давно стала – «именем одушевленным». За долгие

годы скитаний по квартирам и углам она выгорела, обшарпалась,

металлические уголки заржавели, дерматин облупился и стал похож на

псориазную кожу. Несколько ножек отвалилось, что придает ей вид инвалида.

Жизненная ирония – она постарела вместо своего хозяина!

Прошло 20 лет с его смерти. За эти годы я растерял почти все его

фотографии, а те, что сохранились, выгорели и приобрели незнакомые черты. Я

стал почти забывать, каким он был, мой друг, и вот в последнее время он стал

являться в мои сны. Придет и молча стоит у своей колонки: молодой, совсем не

изменившийся друг моей далекой, беспутной юности – Павел Оладьев! Мне так

хочется с ним поговорить, объясниться, но он всячески избегает этого

разговора. Я догадываюсь, почему, и просыпаюсь. За окном рождается новый

день моей жизни…