Текст книги "Бульвар Ностальгия (2)"

Я приглашу на танец память

«Иосиф Беленький, можно просто – дядя Ося», – представился маклер.

Дядя Ося оказался вертлявым и разговорчивым. Он умело плел паутину

разговора своей живой речью и, играя словами интернациональной страны,

пытался доказать, что все вокруг жулики. И только он, Иосиф Беленький, спит

и видит, как помочь бедным репатриантам.

– Генацвале, – горячился Ося, – тебе просто катастрофически повезло. Поверь,

дарагой, я тебе сделаю такую квартиру, клянусь здоровьем тети Песи, у

Ротшильда такой не найдешь. Век будете вспоминать дядю Осю!

Под Осины шутки и прибаутки закончился первый день иммиграции в

маленьком захолустном городке, затерянном где-то в самом сердце Ближнего

Востока. Что оставалось делать, как не верить оборотистому маклеру?

Ночь прошла в третьесортной гостинице, своим длинным коридором

напоминавшей московскую коммуналку. Какой-то сладко-приторный запах не

давал уснуть Тимофею Дудикову, прозванному когда-то в андеграундских

кругах города Запыльевска Тимохой. Он ворочался, вставал, мешал жене и

сыну, курил у окна, вслушиваясь в темноту южной ночи. Где-то у освещенных

желтым светом луны сопок дремотно бурчало Галилейское море… В небе уже

тухли звезды, эти немые спутники вечности, когда Тимоха заснул.

Тишину солнечного декабрьского утра со щебетом ласточек за окном (вот,

оказывается, та теплая страна, где зимуют ласточки, о которой рассказывал

когда-то учитель зоологии) нарушил возникший как черт из табакерки юркий

маклер. Под окном пыхтела и стреляла мотором пластмассовая машина

неизвестной марки, и шофер в шапке «горный обвал» кричал что-то гортанным

иностранным языком вдогонку дяде Осе. На все крики маклер отвечал

короткими фразами, сразу засевшими в Тимохиной голове, «Каха-каха» (так-

так) и «игие беседер». По выражению лица и визгливому голосу маклера

Тимоха пытался понять, что означают эти слова, но, так и не осилив смысловой

нагрузки, стал распихивать нехитрый эмигрантский багаж по пластмассовому

кузову автомобиля. Дядя Ося дал сигнал к отправке и, стрельнув бензиновым

облачком, машина, грохоча довоенной сковородой, бесстыдно вылезшей из

матерчатого баула, медленно поползла в гору, на вершине которой находилась

обещанная дядей Осей обитель. Минут через двадцать олимовская процессия

остановилась у лишенного архитектурных излишеств трехэтажного строения.

Маленькие зарешеченные окна и горький серый цвет стен делали его похожим

на «Дом скорби».

У входных покосившихся массивных дверей висел облупившийся херувим

(наверное, дом знал и лучшие времена). Привычный к людским переездам,

равнодушно наблюдал он, как летят на розовеющий утренний асфальт

Тимохины пожитки. Вскоре «Горный обвал» хлопнул пластмассовой дверью

своей колымаги и исчез в тесных лабиринтах нижнего города.

Дядя Ося игриво поддел тупоносым башмаком антикварную сковородку, и,

подхватив фибровый чемодан с карандашной пометкой «Рабочая обувь»,

скомандовал: «За мной!»

Так Тимоха оказался у двери, выкрашенной в ядовито-зеленый цвет.

Прочитав на лице клиента явное недоумение, посредник объяснил, – «Раньше

здесь жил натуралист-ботаник, оттого и цвет такой», но, заметив, что такое

объяснение малоубедительно, Ося саркастически добавил – «Э, биджук, ты что,

не мужчина, «кистачка» возьмешь и сделаешь под «арэх».

В прихожей оборотистый посредник, косясь на золотые часы, спрятанные в

густой шерсти здоровой руки, потребовал свой маклерский процент, и под «Зай

гезунд» бесшумно испарился. Тимоха втащил свои баулы и фибровый чемодан

в салон. Открывшаяся семейству картина была весьма печальной.

Ядовито-зеленый цвет (цвет жизни) свирепствовал повсюду: двери комнат,

кухонный холодильник, газовая плита, платяной шкаф и даже тряпка,

служившая входной дверью в душевую – все носило этот жизнеутверждающий

цвет. Из обещанной мебели – колченогий стол, два стула викторианской эпохи и

чудо электроники 30-х годов – выкрашенный в вызывающе желтый цвет

немецкий радиоприемник «Грюндик».

Выгоревшие стены со множеством дырок разных диаметров свидетельствовали

не то о террористическом акте, не то о бывшем изобилии произведений

изобразительного искусства. То тут, то там висели картинки из «Плейбоя» с

надписью по-русски «Их нравы». Завершала композицию огромная надпись

цвета ультрамарин «Тайм Нью Роман – Richard Avedon». За окном «тихой

обители» открывался захватывающий вид на общественный туалет, силуэт

которого размывал набросившийся на город дождь.

В заботах первых дней пробежала неделя. Как-то сырым промозглым

вечером Тимоха вспомнил, что не хлебом единым жив человек и принялся

налаживать «Грюндик» для приема эфира. Наторенный практикой бдений у

радиоприемников и спидол, он вскоре вышел на местные радиостанции, певшие на языке, из которого Тимофей улавливал только знакомое от дяди Оси

«Каха-каха» и «Йегие беседер». Их в свою очередь перебивал голос муллы,

заунывно тянувший «Аллах акбар». Освоившись с местным эфиром, Тимоха

перешел к коротковолновому. Где-то между городами Варшава и Москва сквозь

треск и шум эфирных помех прорвалась песня:

«Когда зажигаются звезды в небе ночном,

Память непрошеным гостем входит в мой дом»

Трудно передать сюрреалистичность этой картины. Дождливый вечер. Чуждое

уху «Йегие беседер»… Завывание муллы. И Т. Дудиков, вчерашний ловец

вражьих станций, а сегодня человек, лихорадочно пытающийся задержать

русские слова на германском «Грюндике».

«В эти минуты твои оживают глаза,

В них, как и прежде, невольно таится слеза..»

И снова треск помех заглушали слова певца.

«Я приглашу на танец Память,

И мы закружимся вдвоем,

И вместе с нами, вместе с нами

Помолодеет старый дом.»

– Мой уже не помолодеет, – грустно сказал Т. Дудиков ускользающему в треске

помех певцу. Старый дом, да и не дом вовсе, а так, крохотная малосемейка,

была сдана Тимохой по описи жилкоммунальной конторе N5. К вечеру в ней

уже жил какой-то угрюмый субъект. И дороги туда, где, -

«Кружатся даты,

Свечи горят

В рамке багетной

Опять оживает твой взгляд», – мне уже нет.

– Пел Игорь Тальков. А сейчас на волнах «Маяка» прозвучит репортаж о

готовности канализационной системы Москвы к зимнему периоду…,– голос

диктора стал трещать, щелкать, тускнеть и вскоре вовсе потонул в ночной

молитве муллы. Тимофей еще немного покрутил настроечный барашек в

районе городов Минск-Киев, но эфиром безнадежно завладел мулла. Тогда

Тимофей Дудиков рванул болтавшийся у ног электрический шнур. Стало тихо.

Тимоха еще немного посидел, глядя как гаснет зеленный огонек «Грюндика»,

затем затушил сигарету и забрался под одеяло.

– Йгие Беседер, – сказал он заворочавшейся жене.

– Савланут (терпение), – сонно протянула она….

Приближалось 7 ноября. В одном из профтехучилищ города Запыльевска

готовились к праздничному концерту. Как водится, был собран большой хор и

духовой оркестр. Для участников были отменены практические занятия по

кручению бобин и выпиливанию лобзиком. С утра до ночи будущие

станочники, металлисты, бобинажницы, с «подсадными утками» из

подшефного Дома культуры и музучилища пели песни о мире и танцевали

зажигательные плясовухи народов огромной страны. Руководил всем этим

театрально-художественным действом режиссер подшефного Дома культуры -

Леонид Аркадьевич Кролик. Дым в училище и храме искусств стоял

коромыслом. Леонид Аркадьевич ругался с осветителем, работниками сцены и

костюмером, (бывшим бухгалтером ДК, снятым с должности за растрату,

которую «замяли» общими усилиями коллектива) и хищным взглядом

провожал мясистые бока завуча по воспитательной работе Сирены Чеславовны

Мясоедовой. В короткие творческие паузы Леонид Аркадьевич засылал в

ближайший пивной ларек шустрого баяниста Гену по кличке «Крокодил»… В

общем, все было, как обычно.

Правда, в этот раз все были настолько заняты творческим процессом, что

совершенно выпустили из вида училищный ВИА «Бригантина» с её молодым

руководителем – учителем истории Тимофеем Николаевичем Дудиковым. В

свете тогдашних, перемен никто из руководства так и не зашел на второй этаж

примыкающего к основному зданию училища общежития, где в маленькой

комнатке разучивался репертуар ансамбля.

Надо отметить, что вся эта театрально-поэтическая кутерьма (композиция)

была связана не столько с праздником, сколько с тем, что при удачной её

раскрутке она могла запросто обернуться чинами и наградами.

Директору училища Ивану Антоновичу Зарубайко в случае успеха – портфелем

в областном комитете просвещения. Сирене Чеславовне – стабильным

директорским креслом. Леониду Аркадьевичу улыбался солидный денежный

куш плюс халявный ужин. Бобинажницам – дополнительный выходной.

Металлистам – возможность неучастия в праздничной демонстрации…

За предпраздничными хлопотами пришел праздник.

Начался он, как обычно, «коротенькой» – минут на 20 с небольшим – речью

инженера человеческих душ директора ПТУ И. А. Зарубайко. Затем за

достижения в учебно-воспитательной работе училищу вручили переходящее

знамя ВЦСПС, ВЛКСМ, горкома, исполкома, представители, которых уже

почетно восседали в первых рядах.

Представление открыл сводный хор училища в составе учащихся и

преподавательского состава. Солировал Степан Фомич из хора ветеранов Дома

культуры, представленный комиссии как бывший выпускник ПТУ. Хор стройно

пропел гимн «пэтэушников». На мажорной коде Фомич вытянул в зал свои

старческие руки и, срываясь с драматического тенора на «козлетон» пропел

коду «Вот эти руки, руки молодые.

Руками золотыми назовут».

Зал взорвался аплодисментами и криками «Браво» с балкона.

Хор сменила литературно – танцевальная композиция. Под звуки баяниста Гены

(Крокодила) латышка ловко плясала с монголом, гуцул водил хоровод в

компании с каракалпачкой. Чтецы сменяли плясунов, те в свою очередь певцов.

Все шло как по нотам. Руководство области было в восторге, а режиссер Л. А.

Кролик с гармонистом Геной частенько исчезали из зала. С чувством

выполненного долга подымались они в будку к осветителю, где в вырванных

недрах киноаппарата «Украина» были припрятаны конечные продукты сложной

системы самогонного аппарата… Раз от раза поступь их становилась все менее

уверенной….

И.А. Зарубайко цвел, и, блестя многочисленными значками, ерзал на своем

кресле. Сирена Чеславовна приятельски перемигивалась с председателем

комиссии….

Сгущающиеся за окнами Дома культуры сумерки сулили всем удовольствия.

Наконец очередь дошла до ВИА «Бригантина «. Молодежная аудитория

заметно оживилась. Тимофей Николаевич со своими питомцами начал

выступление с песни

«Старый корабль» – группы «Машина времени». Затем ударил по залу

цоевской «Перемен» – подростки взревели. Трудовая смена ходила ходуном.

Станочники требовали Цоя, металлисты – «Машину времени», бобинажницы -

«Яблоки на снегу». Ворвавшаяся на сцену Сирена Мясоедова потребовала от

ВИА что – то о Родине. Тимоха подошел к микрофону и произнес:

– Игорь Тальков, патриотическая песня «Россия».

Ансамбль взял первые аккорды песни, но вместо привычных слов о

житницах, соколах, закромах и трудовых буднях, зазвучало:

Листая старую тетрадь

Расстрелянного генерала,

Я тщетно силился понять,

Как ты могла себя отдать

На растерзание вандалам…

Зал притих. Уши-локаторы Ивана Антоновича Зарубайко навострились, как у

гончей собаки.

А золотые купола

Кому – то черный глаз слепили:

Ты раздражала силы зла

И, видно так их доняла,

Что ослепить тебя решили.

Россия…

Комиссия заерзала на своих стульях и неодобрительно посмотрела на

директора. Иван Антонович зыркнул на Мясоедову. Сирена Чеславовна

страдальчески заломила руки и умоляюще взглянула на плохо соображавшего

режиссера. Леонид Аркадьевич в свою очередь не замедлил что-то жарко

шепнуть на ухо баянисту. Гена встал и неуверенной поступью проследовал за

кулисы. На ключевом слове «Россия» динамики музыкальных колонок

хрюкнули… Зал погрузился в кромешную темноту. Истошный визг бобинажниц

заглушали свист и улюлюканье станочников. Со сцены в темноту кричал что-то

антисоветское Тимоха. По залу, грязно ругаясь, шел осветитель. Наконец,

включился свет. На сцене среди поверженных микрофонов и усилителей

ансамбля возвышался зав. учебной частью Ф. А. Обрыдлов. Героически

пробравшийся на сцену бывший чемпион области по троеборью угрожающе

тряс кулаками-кувалдами перед лицом побледневшего руководителя ВИА

«Бригантина». Через полчаса зал опустел. Мероприятие было безнадежно

испорчено. Ни комиссия, ни дирекция не остались на приготовленный в

кабинете у режиссера стол. Только баянист Гена, Леонид Аркадьевич Кролик,

да старый солист Степан Фомич с осветителем, крепко выпив первача,

допоздна пели песню «Одинокая бродит гармонь»…

Утром на доске объявлений чернел приказ об увольнении учителя

истории Тимофея Николаевича Дудикова в связи с несоответствием с

занимаемой должностью.

– Иван Антонович, я же хотел, как лучше. Так сказать в «свете перемен» -

объяснял Тимоха директору.

– Так и я ведь вас, милейший Тимофей Николаевич, – с кислецой сказал

директор, – чай не по 58-й отпускаю. А жаль, – добавил он и щелкнул

резиновым штемпелем в трудовой книжке Т.Н. Дудикова.

Тимоха был в отчаянии: с таким штемпелем найти работу на ниве просвещения

было невозможно. Тимофей Николаевич Дудиков хотел было в свете тех, так и

не состоявшихся перемен всколыхнуть общественное мнение. Но люди были

заняты куда более насущными делами. Часть из них, сжимая в руках

продовольственный талон, стояла в очередях за сахаром. Вторая, прижав к

груди заветный вызов, в очередь в ОВИР. Лишенный статьей КЗОТ права на

талоны, бывший учитель истории Тимофей Николаевич Дудиков занял очередь

в ОВИР. И вскоре оказался в теплой стране, где зимуют ласточки.

Эпилог

Спустя несколько лет, в октябре 1991 года новый стереоприемник «Sony»

,любезно преподнесенный в качестве «матаны» (подарка) Тимохиной семье за

покупку холодильника «Амкор» голосом диктора, вещавшего на русском языке,

сообщил печальную новость, – «Убит Игорь Тальков».

Какое-то время Т.Н. Дудиков переживал эту смерть. И ему даже снились сны, в

которых он, как и Игорь Тальков, возвращался в свою страну: – «Страну не

дураков, а гениев!». Но их вскоре вытеснили привычные сны о

«подрастающем» банковском проценте.

Три сеанса

Герман Хорошевский, пианист отеля «Плаза-отель» позвонил ко мне рано

утром.

Гере чуть за сорок. У него все чуть-чуть. Рост чуть выше среднего. Чуточку

лысоват. Слегка сутул. Немного полноват.

Но все это перевешивают два его полноценных качества.

1. Гера – пианист не балуйся! Его манера исполнения слегка холодновата, но в

то же время глубоко эротична. В ней отсутствуют какие-либо преувеличения,

будь то чрезмерное рубато или смена темпов, динамические контрасты или

чрезмерная активизация ритмического начала.

2. Он, как бы это емче сказать… Счастливчик? Нет. Везунчик? Тоже не то. Я

думаю, что ему как нельзя лучше подойдет – «прун». Производное от «пруха».

А пруха, я вам скажу – не какое-то там банальное везение. Пруха – это там где

другому слезы, разорение и петля, Гере – тишь, гладь и Божья благодать…

– Дружок, ты ли это? – хриплым, болезненным голосом спросил Гера.

– В известном смысле.

– Я слышал, ты у нас слывешь за доктора Живaго?

– В некотором роде, – с профессиональной гордостью ответил я.

Поясню, что в эмиграции я стал неплохим массажистом.

– А что случилось?

– Да, понимаешь, косанул меня радикулит. Доктор прописал массаж. Сделаешь?

Я славно пробашляю, – пообещал Герман Хорошевский.

– Элементарно!

Сложив в саквояжик: кремы, масла, автоматический массажер «Акупресс», я

отправился к пациенту.

В дверях с золотым квадратиком «Harry Best – the pianist «(творческий

псевдоним Геры Хорошевского) я столкнулся со звездой эмиграционной

парапсихологии – Брониславой Львовной Н.

– Латала дыры в моем энергетическом поле, – ответил на мой недоуменный

взгляд Хорошевский.

У Геры чудная квартира с видом на речной залив. Добротная мебель,

кабинетный рояль «Шредер», парочка «Роландов», домашняя студия

звукозаписи. И так, по мелочам: хрусталец, фарфорец, бронзец и золотишко. В

общем и в целом – квартира респектабельного американца Джона Смита, Но

воняло в ней в тот день жженой костью, словно в столярной мастерской Луки

Александрыча.

1

Первый свой сеанс я начал с граблеобразного поглаживания, затем

перешел на пиление, а на строгании поинтересовался:

– Радикулит у тебя давно?

– Какой давно!? Я уже лет двадцать не знаю, что такое температура! Здоров, как

морской котик. Но, вообще-то, я догадываюсь, в чем дело. Хочешь послушать?

Забавная история. Мне все одно кому-то надо исповедаться. Жить мне, может,

осталось совсем ничего.

Как будто в подтверждение его слов за стеной надрывно завыла собака.

– Ресторан «Малахитовый цветок» представлял собой бетонно-мраморное

сооружение, архитектурными формами напоминавшее бутон распустившегося

цветка, – начал свою историю Герман. – фасадом «Цветок» смотрел на

живописные клумбы, водяной каскад. «Черными» окнами – на оживленную

автобусную остановку. Гиблое, между прочим, место: наибольшее количество

ДТП с летальным исходом случалось именно на ней. По этому поводу ее

окрестили» Бермудским треугольником».

Место в «Малахите» регистрировалось за месяц, а то и два до торжества.

Столпотворения и драки за проникновение в зал были ожесточеннее, чем за

место в спасительной шлюпке «Титаника».

А каков был обслуживающий персонал! Гвардия, а не персонал!

– Чуть полегче. Чуть деликатней, – попросил меня Хорошевский, когда я

приступил к поперечному выжиманию спины.

– Вот так ничего? – чуть уменьшив давление, спросил я.

– Нормально. Так на чем я остановился. Ну, да. Повара! Какие там были повара!

Суфле, трюфеля, да что там говорить, когда даже посудомойка тетя Глаша

имела диплом кулинарного техникума и значок «отличник производства»!

Руководил всем этим делом щуплый человечек с кулинарной фамилией Блинов.

Ходок, я тебе доложу, был редкостный!

Ну и наконец, эстрадно-симфонический оркестр «Малахит». О! Какой это был

бэнд! Когда они «ложили» «медную» пачку из «Chicago» или «Blood, sweat and

tears», у понимающего народа случался духовный оргазм!

«Сесть в «Цветок»! О, об этом мечтал каждый городской музыкант, как

скажем, всякий городской комаппаратчик – попасть в члены Политбюро.

Лет с …дцати мечтал о месте в «Цветке» и я. Даже репертуар группы, в которой

я начинал свою муздеятельность, составил из вещей «бомбившихся» в

«Цветке». На всякий случай! А вдруг позовут?

И вот как-то вечером у меня зазвонил телефон…

На этом месте история оборвалась, ибо закончился мой сеанс.

– Ну, ты – мастак! – вставая с постели, кряхтел Хорошевский. – Живаго!

Настоящий Живаго! Получи.

И он протянул мне деньги. Их оказалось сверх запрошенного мной.

– Завтра жду пренепременно! – кричал вдогонку лифту Г. Хорошевский.

– Буду-у-у, – отвечал я ему из шахты. В парадной я столкнулся с бормочущей

себе под нос «топтакали – лягакли» – звездой парапсихологии – Брониславой

Львовной Н.

2

Назавтра в квартире Г. Хорошевского к запаху жженой кости прибавился

дух паленого куриного пера.

Я начал со щипков, а на растирании Хорошевский продолжил свою историю.

…Итак, у меня зазвонил телефон. Звонил Григорий Костриков. Ей-Богу, если

бы ко мне позвонил Николай Чудотворец, я бы удивился меньше. Г. Костриков

был вальяжный человек лет сорока с мягкой кошачьей походкой и

обходительными манерами сексуального обольстителя. Деятель искусств и,

поговаривали, прямой родственник С. Кирова.

– Послушайте, Гера. Говорят, вы играете наш репертуар? – поинтересовался Г.

Костриков.

– Где-то да…

– Ага! Тогда у меня к вам, милейший, вопрос-предложение. Могли бы вы

подменить нашего пианиста?

Пианист оркестра «Малахит» Эдуард Поберецкий (Эпо) был пианистом по

материнской линии и заядлым картежником по отцовской. Раза два в год Эпо

делал большую игру.

– Вы согласны?

Ты не поверишь, но, вместо того чтобы лепетать и заискивать, я развязно

спросил: – «Что я буду с этого иметь»?

Скорей всего тут взыграло самолюбие. Если к вам звонил Г. Костриков, то это

могло означать только одно: в этой скоротечной жизни вы появились совсем не

случайно.

– Два красных рубля в день, – не раздумывая, ответил Костриков.

– Пх! – пыхнул я в трубку.

– Что ж значит пых! Назовите вашу сумму.

– Полтинник, – объявил я.

– Да вы что! Возьмите себя в руки. Не завышайте ноту! Я ведь могу позвонить

и кому-нибудь посговорчивей.

– Нет, нет, нет. Считайте, что я неудачно пошутил, – снизил я тон.

– Засчитал. Жду.

Г. Костриков повесил трубку.

Вот так на несколько вечеров я стал клавишником ресторана «Малахитовый

цветок».

Могу сказать, что это были лучшие дни и ночи моей жизни. Я играл как

молодой бог: яростно и самозабвенно.

А теперь я похож на выброшенного, на берег кашалота.

Гера печально вздохнул, почесал спину и продолжил.

…Я легко менял тональности и лабал крутые импровизы. «Козы» из

танцевальной группы «Лепестки» кружили надо мной, словно чайки над

рыбным косяком.

С кем только я не познакомился за эти дни: от воровского авторитета до

известного на всю страну психотерапевта.

Но у всякого Рая есть своя «Coda». Как-то в дождливый понедельник с

покусанным левым ухом с большой игры вернулся Эпо, и сбросил меня с

шумного Олимпа на скучную Землю.

– Спасибо, Гера, и до новых творческих, – рассчитываясь со мной, сказал Г.

Костриков.

– А собственно, почему до новых? Ведь мы могли бы их и не прерывать. Я

согласен играть и за квинту от причитающихся мне башлей. И потом я не

понимаю, зачем он вам нужен? Он ведь утаивает «парнас» от коллектива!

– Ну, нет, что вы, Гера, я человек моральных принципов! Выгнать человека я не

могу, но вот, если, скажем, с ним что-нибудь случится, то я непременно поимею

вас в виду, – пообещал мне Г. Костриков.

– Поимейте, – ответил я, и поплелся на автобусную остановку.

«Если с ним что-то случится. Если с ним что-то случится» – неотступно

крутились в моей голове слова Г. Кострикова. Что с этим наглым боровом

может случиться?! Только что запор от чрезмерного поедания жареных

перепелов! «Такому человеку случайность надо создать» – вынес я решение. И,

взволновав клавиши своей юношеской фантазии, стал творить «несчастный

случай» пианисту А. Поберецкому.

– Легче, легче. Душу выбьешь! – застонал Хорошевский, когда я принялся за

«похлопывания»

– Все, все заканчиваю.

И, сложив мази и кремы в саквояжик, вышел от Хорошевского. В дверях лифта

я вновь напоролся, на шамкающую губами: – «дрыгус – брыгус» – звезду

парапсихологии – Брониславу Львовну Н.

3

– Ну, как ты? – спросил я, придя к Хорошевскому на следующий день, и

принюхался. В квартире нестерпимо воняло смоленой поросячьей щетиной.

– Значительно «хорошевски». Почти как горный козел! – ложась на кровать,

заверил меня Гера. – Так на чем мы остановились в прошлый раз?

– Я на похлопывании, а ты на фантазиях, – напомнил я Гере его историю. -

Ах, ну да.

…Чего только я не нафантазировал! Каких только сценариев не сочинил!

Достаточно сказать, что я серьезно обдумывал вариант создания препарата, с

помощью которого я бы лишил Эпо творческой потенции.

Вскоре я бросил фантастические проекты и перешел к реализму будней.

Я проник на территорию венерологического диспансера.

– Я дам тебе сотку, если ты заразишь указанного мной человека, – пообещал я

одной из пациенток: даме, остававшейся и в застиранном, дырявом больничном

халате весьма привлекательной. Я чуть было не поддался соблазну заразиться

сам!

– Для этого мне надо цивильное платье и четвертной задатка, – ответила она.

Назавтра я принес все требуемое.

– Будет сделано в лучшем виде, – пообещала дама и навсегда исчезла как с

территории больницы, так и из моей жизни.

Тогда я обратился к знакомому воровскому авторитету. Стриженному под ежика

субъекту.

– Не сцы. Это Гарик, – сказал он, увидев мое замешательство от вида огромного

питона, кольцом лежавшего на диване. Гарик посмотрел на меня

посоловевшими глазами и, не разглядев во мне пищи, смежил веки.

– Мне надо разобраться с одним человеком, – присаживаясь рядом с питоном,

сказал я. – Кто это может произвести и на сколько это потянет?

– Все зависит от «темы», – приглаживая свои колючки, ответил авторитет.

– Мне нужно лишить его на долговременный срок творческих способностей.

Скажем, повредить руки. Сотки хватит? – Я вытащил банкноту.

– Хватит. – И, спрятав коричневую бумажку под стельку лакированной туфли,

авторитет поинтересовался.

– Кого?

Я протянул фотографию с адресом на обратной стороне и добавил:

– Только пооперативней, пожалуйста.

– Заметано.

И, правда, поручение мое было исполнено быстро и качественно. Но дело

в том, что пострадал совсем другой, хотя внешне как две капли воды похожий

на Эпо, человек.

Тогда я отправился к знаменитому экстрасенсу. Невысокий, шустрый, с

седенькими кудряшками человек, он здорово напоминал выбежавшую за ним

болонку Чапу. Экстрасенс был сама любезность. Ах! Ах! Прошу! Прошу! Ну

что вы! Что вы! Как же можно! Не смейте даже думать! Без кофе с коньячком и

даже ни-ни– ни-ни…

Мы прошли в комнату.

Никаких пучков сушеных трав. Никаких дымящихся колб. Кожаный диван.

Ореховый гарнитурчик. Хрустальная лампа.

– Ну-с молодой человек. У вас ко мне, я вижу, дельце. И зрю – деликатное-с.

Рассказывайте.

Без лишних церемоний я приступил к делу.

– Мне было, хотелось лишить вот этого человека (я вытащил из кармана

фотографию Эпо) творческой потенции. Скажем… – Я задумался. И негромко

произнес: – на неопределенный срок.

– Покажите, покажите. Эге-ге-ге. Ничего не получится, молодой человек. Без

малого десять лет я безуспешно пытаюсь вывести его из игры.

– Из какой игры? – недоуменно спросил я.

– Карточной, разумеется: преферансик, вистец, рамсец, бриджик, кинг, сека,

марьяж. Имею страстишку. А вы? Может, соорудим банчишко?

– Нет! Нет! – отказался я.

– О! Если бы не он… – Экстрасенс вернулся к Эпо. – Вы бы сидели сейчас не на

этих ореховых креслах, а на гарнитуре государя императора всея Руси. Поле

невероятное! Линия Маннергейма, а не человек! С такими словами он закрыл

за мной обитую кремовым дермантином дверь.

– Ах! Ты Змей! Ах! Горыныч! – ругал я не поддающегося никому на свете

пианиста ресторана МЦ. В тот день ему, видать, здорово икалось. Влезая на

ступеньку «Икаруса» я поскользнулся.

«А чтоб тебе под автобус попасть!» – пожелал я в сердцах Эпо.

С тяжелым вздохом за мной сомкнулись дверные створки. Автобус тронулся…

Утром у меня зазвонил телефон. Звонил руководитель оркестра «Малахитовый

Цветок» Г. Костриков.

– Гера срочно выручайте! – взволнованным голосом крикнул он в трубку.

– Что, Эпо собрался на игру?

– Хуже, мой юный друг. Значительно хуже. Эдик вчера погиб под колесами

«гармошки» (венгерский автобус «Икарус»). Выручайте, Гера. Жмур жмуром, а

лабня лабней!

Я оцепенел, словно человек укушенный комаром-переносчиком «нильской

лихорадки».

– Ну как?

– Му– у– у, – ответил я.

– Что вы мычите точно Герасим! Да или нет?

– А– а– а, – с трудом выдавил я звук похожий на «Да».

Поклав трубку, я посмотрел на себя в висевшее над телефонным столиком

зеркало.

Картина была жуткой. Из зазеркалья на меня смотрела изуродованная голова

Эпо. По бледно-серому лицу бывшего пианиста «МЦ» стекало желто-бурое

мозговое вещество. Это было настолько реально, что я зажмурился. Как

тяжелораненый, держась за стенку, добрел я до холодильника и, не отрываясь,

выпил из горлышка полбанки коньяку.

К вечеру состояние мое стабилизировалось, а, постояв по дороге в ресторан

возле церковных ворот, я и вовсе успокоился.

– Все под Богом ходим. Бывает, кто-то и поскальзывается. Се ля ви, – открывая

рояльную крышку, сказал я.

В перерыве я узнал подробности смерти Эпо.

Он стоял в ожидании автобуса на «бермудском треугольнике». Чего его туда

занесло – непонятно. Ведь он всегда ездил на такси. Стоял себе, стоял. И вдруг -

бац головой под левое переднее колесо набиравшей скорость «гармошки». То

ли толкнул его кто, то ли он с бодуна пошатнулся, никто толком не разглядел.

Говорят, черепок треснул как грецкий орех! Мозговое вещество разлетелось в

диаметре пяти-шести метров, непоправимо испортив какой-то дамочке

импортный костюм. Описанная затем очевидцем голова пострадавшего была

точь-в-точь виденной мной в зеркале!

Гера Хорошевский отвел мои руки, тяжело вздохнул и продолжил.

Ну, а теперь к главному. К тому, почему собственно я поведал тебе сию

стори. Недели две тому назад мне надо было отлучиться на недельку из города.

Менеджер привел какого-то молодого паренька. Герман назвал его фамилию и

добавил: классный, надо сказать, пианист. Шустренький такой. Услужливый.

На казачка похож: усики, чубец. Я вернулся. Мальчонка откланялся и ушел. С

тех дней я стал внимательно переходить дороги. И вот на тебе – меня

неожиданно скрутил радикулит. Уверен, что это его работа! А кто его знает,

может это мне мстит Эпо? Тут, брат ты мой, все не так просто. Ох! Не просто.

Боюсь, что скоро мне не понадобится ни массаж, ни все вот это…

Гера обвел глазами стильно меблированный бедрум.

– Ну что ты, в самом деле, – успокоил я Геру и поинтересовался: – а кто ж сейчас

играет вместо тебя?

– Ну, кто, кто!? Шустрый тот казачок.

– И что ты думаешь делать, когда встанешь на ноги?

– Кое-что предпринимаю.

От этих слов по комнате, качнув занавеску, пробежал зябкий ветер.

Выйдя на улицу, я налетел на звезду парапсихологии. Она не шла, а

переливалась, точно вылитая из градусника ртуть. Хап-цап, – махнула рукой

Бронислава Львовна Н, и упругий порыв ветра погнал меня вперемежку с

бурой опавшей листвой к автобусной остановке.

Вне сеанса

Вскоре Герман Хорошевский поправился, вернулся в свой отель и выпал

из поля моего зрения…

Но вчера я столкнулся на улице с Брониславой Львовной Н.

Она улыбнулась мне как старому знакомому, и, многозначительно подмигнув,

произнесла «дуллис нуллис». В тот же вечер на глаза мне попалась газетная

статья с хлестким названием «Анархия на дорогах!»

«Вчера на автобусной остановке под колесами маршрутного автобуса, —

сообщалось в ней, – погиб молодой талантливый пианист». Были названы

ФИО погибшего.

Они один в один совпадали с музыкантом, замещавшим несколько дней в

Плазе-отель Г. Хорошевского. К ним прилагалось и леденящее душу фото.

Дальше шло пространное рассуждение о необходимости пересмотра правил

дорожного движения.

Известный пианист Harry Best, говорилось в заключении, в память о погибшем

даст серию благотворительных концертов, деньги с которых пойдут на

переоборудование городских автобусных остановок».