Текст книги "Бульвар Ностальгия (2)"

Сцепщик времен

Леонид Александрович с короткой и острой, как бритва, фамилией Чик -

мой не то чтобы друг, но и не так чтобы шапочный знакомый. Фамилия у

Леонида Александровича короткая, а сам он, напротив, длинный и тонкий,

словно ученический циркуль.

Л.А. Чик носит окладистую бороду, косматые усы и длинные волосы, отчего в

его внешности есть нечто дворницкое.

Обстановка в квартире Леонида Александровича, как и его одежда, носит на

себе отпечаток давней поры психоделических экспериментов и эстетического

мейнстрима.

На стенах развешаны плакаты известных деятелей андеграунда: Бойса,

Уорхола… На столиках– безделушки музыкальных кумиров: фарфорового Боба

Дилана, Фрэнка Заппа… По углам расставлены электроакустические гитары, на

которых Леонид Александрович ежедневно музицирует. Инструментом он

владеет так себе, но, как говорится, пусть уж лучше «лабает», чем промышляет

– в том смысле, что не ворует.

Хотя, между нами говоря, Л.А. Чик балуется и последним. Не так чтобы очень,

но…

Ну вот, скажем, приходит Леонид Александрович в антикварный магазин с

пустяшной долларовой куколкой, а выходит с приглянувшимся фарфоровым

идолом рока.

Эту акцию он именует уклончивым термином «одолжиться».

Приблизительно таким же манером Леонид Александрович обретает и свой

гардероб.

Заходит в примерочную кабинку, положим, в копеечном тряпье, а выходит из

нее в коллекционных джинсах (пошива 1971 г) «Super Rifle».

Сию операцию Л.А. Чик называет обтекаемой дефиницией «натуральный

обмен».

Шиковские гитары – также плод его хитроумных шашней-машней. Здесь

корпус «скоммуниздит». Там колки открутит. Тут звукосниматель свинтит…

Леонида Александровича как-то даже задержал магазинный секьюрити,

полиция составила протокол и передала дело в суд.

На процессе Л. А. Чик свое последнее слово превратил в обвинительную речь.

Он говорил о материальности и бездуховности, потере корней и

сопричастности бытию, однако, после заявления: – «Я сцепщик времен…»,

которое переводчик интерпретировал как «сводник» – судья тотчас же

остановил заседание и приговорил Л.А. Чика к общественно-полезным работам

сроком на шесть месяцев, а городской еженедельник разразился фельетоном

«Срам эмиграции».

С тех пор некоторые горожане называют Леонида Александровича не иначе как

ворюгой.

Городская богема, напротив, именует Л.А. Чика ходячим сюжетом, но я так

никогда и не видел ни одного его портрета, ни одного фильма о его

благородной роли «сцепщика времен», не читал ни одного очерка о нем – за

исключением упомянутого фельетона «Срам эмиграции».

Однажды, будучи замученным творческой импотенцией и кризисом

среднего возраста, пошел и я в поисках сюжета к Л. А. Чику.

Леонид Александрович, узнав, что я собираюсь написать о нем рассказ, тотчас

же, не дав мне толком раздеться, принялся знакомить меня со своей

фарфоровой коллекцией. Затем веером раскинул передо мной пожелтевшие

журнальные листы «Пентхауза» (времен разгула сексуальной революции) и

ознакомил с портретами идейных вождей андеграунда. Он засыпал меня

фактами и аргументами. Замучил числами, цитатами, авторами и

концептуальными альбомами.

Я внимательно слушал, умно морщил лоб и многозначительно качал головой -

хотя ничегошеньки во всем этом не смыслил.

– Вы, я замечаю, человек, тонко ощущающий суть дела, – изрек Л.А. Чик в

конце лекции, – вследствие этого я покажу вам святая святых моей коллекции.

Редко какой глаз удостаивается такой роскоши. Смотрите!

И Леонид Александрович распахнул створки громоздкого шкафа. Солнечный

луч прилег на аккуратно сложенные на полках воняющие нафталином вещи. На

фоне общего бардака, царившего в квартире (болтающиеся грязные шторы,

поломанные гарбичные стулья, перегоревшие электрические лампочки), вещи в

шкафу выглядели оазисом чистоты и порядка. Можно было решить, что здесь

поработала опытная женская рука, но, насколько я знал, у Л.А. Чика ни матери,

ни жены, ни даже любовницы не было, ибо повсюду он слыл как клептоман и

шизик. Кому такой, скажите на милость, сын, брат и муж нужен?

– Вот эти ботинки, куртка, шарф, кепка, перчатки, шапка, джинсы. Все, что

видите здесь, это не просто вещи. О! Нет, голубь вы мой, это все реликвии.

Можно сказать история! Роман в вещах, если хотите! Желаете прослушать?

– Ну, я собственно за этим и пришел, – согласился я.

– Вещей, как видите, много, но я вкратце. Я вас не утомлю! – пообещал Л.А.

Чик. – Будет вам известно, что свою трудовую деятельность я начинал в

качестве художника сцены в одном крупном концертном зале?

Я кивнул головой, хотя слышал от авторитетных людей, что Леонид

Александрович служил в этом заведении сантехником.

– Кроме того, – продолжал Л.А. Шик, – как все, баловался гитарой. Играл

слабоватенько, но прослышал я где-то, что вся музыкальная сила гитариста

спрятана в его медиаторе… такая пластмассовая косточка, который он трогает

струны. Ну, вы же знаете, что я вам буду объяснять! Так вот, если заполучить

медиатор хорошего гитариста, то с ним к тебе переходит часть его

исполнительской силы. Однако ж, как-то так получилось, что ни одного

медиатора я не добыл. Зато обзавелся вот этими вещами!

Чик затейливым жестом обвел содержимое шкафа.

Я недоуменно развел руками и поинтересовался:

– Каким таким образом? Не понимаю!? Вы что же, их раздевали?

– Некоторым манером…

Леонид Александрович слегка покраснел.

– Но вы не подумайте. Вот обо мне говорят – вор! Срам эмиграции, а я не вор и

не срам, я – хранитель времени, если хотите! Я ведь, в отличие от

подавляющего большинства нашего брата эмигранта, не золотишко да камешки

вывозил. Я вывез с собой историю! Да, да…

– Кх-хе-хе, – кашлянул я, пытаясь таким образом вернуть Л.А. Чика к его

экспонатам.

– Пардон, – извинился Леонид Александрович, – я несколько отвлекся. Короче,

приобретал я эти вещицы, как бы само собой, даже как если бы и с налетом

некоего мистицизма. Взять, к примеру, вот эти туфли. С них, собственно, и

началась эта экспозиция.

Л.А. Чик извлек первый экспонат своей секретной коллекции – коричневые

плетенные летние сандалии.

– Абсолютно потрясающая история! Приехал как-то к нам на гастроли супер-

пупер коллектив. Гитарист там у них был не Джимми Хендрикс, конечно, но и

не пальцем струганный! Короче, как только грянул заключительный аккорд,

достал я из кармана с десяток копеечных медиаторов и прямиком к нему в

гримерную. Я вам скажу, что возле нее обычно поклонников, что ваших мух на

этом деле, а тут – никого. И как-то не по театральному пустынно вокруг: ни

тебе работников сцены, ни статистов… просто как корова языком слизала.

Стучу я, значится… ну и не так чтобы тихо, но и не так чтобы дверь ломаю.

Что вы себе думаете? В ответ, что называется, ни зги! Я дверь толкнул. Пусто.

Я туда, я сюда заглянул. Шкаф открыл. Пошерудил в комодных ящиках! Васис

дас? Нихт ферштейн! Я даже под кресло, на котором его инициалы были

нанесены, заглянул. Никого, «естестно», я там не обнаружил, зато нашел вот

эти туфли с его фамилией на подошве. Вот смотрите.

Л.А. Чик ткнул мне под нос стертую подошву.

– Видите? Теперь скажите мне, – не дождавшись моего ответа на первый

вопрос, задал он другой, – мог ли я их не взять? Имел ли такое моральное -

историческое право?!

– Видите ли…

– Правильно! – оборвал меня Л.А. Чик. – Не мог, ибо трезво рассудил: если в

медиаторе 50 % силы гитариста, то в его туфлях, пожалуй, и все 60 %.

Кроме того, ну поносил бы гитарист эти туфли лето. Ну, от силы два, а потом

что? Известное дело, в гарбичную кучу, а у меня они сто лет пролежат и

потомкам о нас напомнят! Как жили? В чем ходили? Кто кумиры? Одним

словом, завернул я туфли в газетку, свои под стул задвинул… надо же человеку

в чем-то ходить! и был таков.

Шум в связи с туфельным воровством поднялся страшный. Они, оказывается,

на спецфабрике четвертого управления шились, а это вам не хухры-мухры!

Менты даже собаку привозили. В комиссионках стоял такой шмон, что Боже ж

ты мой! Только ищи-свищи! Я же не барыга какой-то. Я же не для продажи. Я ж

для души, из творчески-эстетических, так сказать, соображений! Для истории,

если хотите! Как жили! Что носили и тому подобное…

Леонид Александрович вернул сандалии на прежнее место и вытащил на

скудный свет, льющийся из давно немытого окна, женскую соломенную

шляпку.

– Никогда не видел женщину– гитариста!? – удивился я.

– Для вокала! У хозяйки этой шляпки было удивительно высокое и

одновременно нежно-мягкое сопрано, – разъяснил Л.А.Чик. – Я же ведь не

только играть, я и петь хотел таким же образом научиться!

За шляпкой были извлечены нейлоновые носки – милая история. Цветная

рубаха – симпатичная. Шелковый балахон – потрясающая.

Все эти истории не отличались замысловатостью сюжета. Стучал. Ни зги в

ответ. Вошел. Обменял. Сохранил для истории.

Единственным исключением стала бейсболка с эмблемой черепа и надписью

под ним – «Dream Baby Dream».

– Самый ценный экспонат моей коллекции, – объявил Л.А. Чик. – Несколько лет

тому назад в наш город приезжала всемирно известная группа. По радио и ТВ

промелькнуло сообщение «требуются беневоли» то есть подвижники – по-

нашему. Ну, там аппаратурку передвинуть, типа, микрофончики расставить…

По заключению концерта их гитарист подарил мне эту каскетку. Улавливаете?

Никакой мистики. Подарил и точка. Тут даже его инициалы имеются.

Смотрите!

Л.А. Чик вывернул бейсболку наизнанку.

Я посмотрел. Там и впрямь виднелись выведенные хлоркой, как некогда в

пионерском лагере, чьи-то инициалы.

Спустя час, от всех этих мило-потрясающих историй голова моя трещала,

словно по ней весь день колотили массивной дубиной. В ушах гудело и

стреляло, точно я не с человеком беседовал, а участвовал в крупномасштабном

воинском сражении, в котором вел изнурительно – оборонительный бой. В

конце концов, я решил перехватить инициативу и перевел разговор в иную

плоскость:

– И что, все эти вещи мертвым грузом лежат в вашем шкафу?

– Ну отчего же мертвым! И почему лежат!? – Л.А. Чик даже несколько

разобиделся. – Я их каждую неделю перебираю, обрабатываю специальным

раствором. От всяких там паразитов. Это же как-никак история! Она не должна

быть подпорчена жучками, мышами и молью. Ведь с дырками и плямами – это

уже не история, а ветошь какая-то получается. Потом, у меня есть своя

традиция. Я эти вещи надеваю в день рождения их прежних хозяев. У меня для

этого дела даже календарик специальный имеется, типа как церковных святых.

К счастью они пока еще все живы, а если, не дай Бог, того, то буду надевать и

на день их смерти!

– Оригинально, – воскликнул я, – но согласитесь, нелепо появляться летом на

улице в зимних крагах, а зимой выхаживать в летних сандалиях… или скажем,

мужчина, и вдруг в женской шляпке!?

Л.А. Чик задумчиво покусал бороду, поскреб усы и ответил:

– Ну, что делать… таковы мои принципы… традиция – превыше всего!

Отступишься в мелочах – потеряешь главное…

Хорошо бы, конечно, открыть музей, устроить нужный микроклимат… вещи-

то слеживаются, но где найти спонсора? Хотя нет. В этом деле должен быть

единоличный хозяин. Вот я стану на ноги, подсобираю деньжат и открою.

Непременно!

Леонид Александрович взялся живописать мне будущий музей: его

архитектуру, залы, экспозиции… когда он дошел до лестниц и туалетов, я

понял, что если немедленно не сбегу, то вскоре и сам стану одним из его

экспонатов.

– На минуточку, – я указал Л.А. Чику на туалетную дверь.

– Конечно, конечно. Только вы там осторожней, у меня, видите ли, со смывным

бачком вечные проблемы.

Я вошел в туалет. Щелкнул выключателем. Вместо света на потолке занялось

ультрафиолетовое мерцание. Я открыл кран, но вместо воды, из него донеся

свирепый рык. С бачком я связываться побоялся.

«Лучше бы кран починил, лампочки вкрутил, с бачком разобрался, чем

заниматься черт его знает чем!» – ругал я хозяина, придумывая как мне

выскользнуть из этой злополучной квартиры. Наконец, меня осенило. Из

клозета я вышел, разговаривая сам с собой по мобильному телефону.

– Да, прямо сейчас!? Жена, – заслонив ладонью микрофон, пояснил я Л.А.

Шику. Он понимающе кивнул головой.

– Хм! Можно чуточку попозже, – продолжил я разговор с фальшивой супругой.

У меня важный разговор. Немедленно! Понял! Буду…

Я попрощался. Л.А.Чик схватил мою руку, долго тряс ее и говорил о том, что

как ему было приятно беседовать с тонко чувствующим человеком. Уже в

дверях он вручил мне бейсболку «Dream Baby Dream».

– А это вам, – сказал он, – на память.

– Да вы что, – стал отбиваться я от подарка, – это же самый ценный экспонат

вашей экспозиции! Нет, нет и нет. Я не возьму…

– Согласен – сам ценный, но и вы ведь не просто так себе. Может, вы и впрямь

обо мне рассказ напишете?! Так что считайте это вашим гонораром. Берите,

берите…

Я вышел из квартиры. В ушах стреляло, в голове шумело, точно я проснулся

после капитальнейшей попойки. На улице я немедленно принялся искать

мусорный бак, или гарбичную кучу (на предмет выбросить в него «ценный

экспонат») но, не найдя ничего подходящего, сунул каскетку в карман и

отправился домой…

Прошло, наверное, месяцев шесть после моей встречи с Л.А. Чиком, как

по не терпящим отлагательства семейным делам, я вынужден был уехать из

страны. Больше месяца отсутствовал в городе. Вернулся. Заказал такси и

доехал до дома. Таксист вытащил чемоданы и услужливо распахнул входную

дверь, которую тотчас же перехватил мой сосед по дому (шумный,

неугомонный собиратель новостей) Сергей Сергеевич Гомонов.

«Наша ВВС» – называют его эмигранты.

– Бог шельму метит! Не все скоту масленица! – не здороваясь, заговорил Сергей

Сергеевич. – В народе правду говорят, сколько веревочке ни виться, а конец

будет. И этому тоже конец пришел! И поделом!

– Кому конец? Какая ниточка? О ком вы говорите?

– О ком?! О Чике разумеется. Об этом ворюге! Об этом…

– А в чем дело? Что случилось!

– Случилось!? Случилось вот что. Аккурат после вашего отъезда пошел наш

Чик в дрековый магазин… ну в этот… как его? «вилидж» и поменял там свои

зимние ботинки на летние туфли. Ну, обменял и обменял, оно и понятно, будь

на улице лето, но ведь сейчас-то зима?! Выскользнул, он значится, из магазина

в этих пляжных сандалиях, а в тот день на дворе было что-то около тридцати в

минусе! Как вам?! Кроме того, заладилась, брат ты мой, натуральнейшая

метель! До дому же ему было идти ого-го! Оно и хорошую погоду с час

пеходралом, а уж в бурю так и более будет.

– Ну и? – поторопил я Сергей Сергеевича.

– Ну, и двухстороннее воспаление легких! – выпалило «Наше ВВС». – Теперь

вот лежит…

– Где лежит, – перебил я Гомонова, – в госпитале? В каком?

– Лежал в госпитале. Теперь лежит. – Сергей Сергеевич назвал городское

кладбище.

– Умееер? Каааак! Не моооожеееет быть! – безбожно заикаясь, заговорил я.

Сергей Сергеевич взбросил голову и указал пальцем в потолок:

– Почему не может? Еще как может! Сказано же в писании: не воруй!

– Да, причем тут писание!? Человек умер, а вы про писание! – укорил я Сергей

Сергеевича. – Вам, может быть, и не везет в жизни, что вы такой злой!

– Я не злой. Я справедливый, а писание как раз-то и причем! Не своровал бы,

так и не помер бы!

Я аргументированно возразил:

– Зачем ему, скажите на милость, воровать зимой летние туфли, да и еще

выхаживать в них!? Клептоманией он, возможно, и страдал, но идиотизмом -

нет! Тут что-то не так! Что-то не то… А какие на нем были туфли? -

поинтересовался я. – Плетеные сандалии? Такого коричневого цвета?

– А вы откуда знаете, – удивился Сергей Сергеевич, – вы же говорите, что только

с дороги?!

– Знаю, – уклончиво сообщил я, – я ж вам говорю, что в этом деле не все так

просто…

Леонид Александрович был человеком принципов!

Я подхватил свои баулы и направился к лифту.

– А я вам говорю, – кричал мне вслед С. С. Гомонов, – что все как в писании…

Дома, сбросив пальто, я включил компьютер и набрал в поисковой

программе фамилию гитариста, с которым Л.А. Чик некогда «обменялся»

обувью. День рождения его приходился на летний месяц, а вот первая

годовщина смерти выходила как раз на тот злополучный день, в который

заболел Л.А. Чик!

«Бедный, бедный Леонид Александрович! Ведь он, и впрямь, был человеком

принципов» – принялся рассуждать я. Как он тогда сказал… Традиция -

превыше всего! Отступишься в мелочах – потеряешь главное. Ах ты, Боже мой.

Подвижник! Сцепщик времен! Что же будет с его экспозицией!? Ах ты,

Боже…»

Я достал из холодильника бутылку «Столичной», налил рюмку и прочел

самопальную поминальную молитву…

Вскоре я узнал, что за неимением ни родных, ни близких, ни даже друзей

– вещи Леонида Александровича свезли на городскую свалку. Из всех

экспонатов его несостоявшегося музея осталась только бейсболка с черепом и

надписью под ним «Dream Baby Dream», которую я неизменно надеваю на день

рождения и день смерти Л.А. Чика.

Душитель

Из давно необитаемой квартиры, что находилась в старинном с высокими

потолками, толстыми стенами, мраморной лестницей и чугунными балконами

доме, доносились звуки рояля.

Доведись специалисту оказаться у двери этой странной квартиры, то ему сразу

бы стало ясно, что он имеете дело с выдающимся явлением. Мастером с резко

очерченной индивидуальность. Она выражалась и в репертуаре, и в

технических приемах, и в трактовке произведений. Бах и Бетховен, Шуман и

Рахманинов и сочинения салонного характера. Особенно изумительно звучал в

исполнении невидимого пианиста ноктюрн соль минор (соч. 15 № 3)

Фредерика Шопена.

Прежде в этой квартире жила преподаватель музыки и аккомпаниатор

Елена Александровна Львова. Но она уж лет пять, как умерла или лучше

сказать переместилась в мир звуков, созвучий, гармоний и т. д. и т. п., которые

она страх как обожала и о которых любила побеседовать со знакомыми и

малознакомыми людьми.

– Музыка, – говорила она, хватая собеседника за пуговицу, и говорила так

горячо и проникновенно, что к концу разговора маленький предмет гардероба

оставался в ее цепких музыкальных пальцах – это, может быть, самое верное

доказательство существования Бога….

Рай– это ничто иное, как музыкальный салон. Ад же представляет собой

какофонию антипатичных звучаний…

Все это, то есть о Боге, Рае, Аде и прочих философско-религиозных

категориях, Елена Александровна говорила, когда уже вышла на пенсию и, в

основном, сидела дома или, если случалась хорошая погода, – на лавочке в

скверике, а до этого, как и все была атеисткой и как все боролась с

формализмом в искусстве.

Не подумайте, что я осуждаю Елену Александровну. Упаси Бог! У меня, право,

не откроется рот, чтобы произнести в адрес этой изумительной дамы не только

осуждение, но даже и недоумение, а пальцы мои, вне зависимости от моих

убеждений, откажутся выбить на клавиатуре слово «анафема».

Без сомнения разумно поступала Елена Александровна. Кому охота лишаться

квартиры, да какой квартиры (час, не менее понадобился бы вам, чтобы ее всю

обойти, а уж на уборку так и дня не хватило бы, оттого квартиру убирали аж

две домработницы) в центре города, и сытного место в консерватории. Да и

муж Елены Александровны – Иван Алексеевич Львов крупный осанистый

человек и важный чин в городском департаменте, да в таком, что даже страшно

написать в каком – пресек бы подобные высказывания на корню.

После смерти Елены Александровны Иван Алексеевич (мужа Е.А. называла на

Вы) к тому времени тоже уже умерли, лучше сказать сгорели на работе,

квартира перешла в собственность их сына, какой– то большой (весь в отца!)

шишки из городского ведомства, но из какого точно – неизвестно.

«Ведомственная Шишка» в родительской квартире практически не появлялась,

по крайней мере, последних несколько лет никто из жителей его в доме не

встречал.

– Я так думаю, – сказал как-то таинственным голосом житель дома, доктор наук,

лауреат и прочая Анатолий Иванович Билько, – что это призрак Елены

Александровны играет на рояле!

– Вы– мракобес! – Возмутилась кандидат медицинских наук Любовь Васильевна

Запольская. – Не понимаю, за что вам присвоено так много званий и оказано

столько почестей!?

– Почести и звания мне присваиваются согласно штатному расписанию, а

призраки, уважаемая Любовь Васильевна, – научно доказанный факт. У нас в

институте этим вопросом занимается специальный отдел и, нужно вам

заметить, не без успеха.

– Да ерунда все это, – отмахнулась от соседа (как от мухи) Любовь Васильевна,

– по крайней мере, у нас в доме играет не призрак.

– Почему вы так думаете?

– А вы посудите сами! Музыка из квартиры доносится в одни и те же дни по

одним и тем же часам. Значит, играет живой, связанный определенным

расписанием, человек.

– Да, в ваших умозаключениях есть рациональное зерно, – почесывая затылок,

соглашался А.И. Билько. – Но вопрос в том, как он туда проникает? Я имею в

виду квартиру.

– Я думаю, что если поставить цель, пожелать, так сказать, вычислить

пианиста, то это не составило бы особого труда.

Любовь Васильевна была стопроцентно права! Ведь у нас спокон веку

вычисляли кого угодно и где угодно, а уж выщелкнуть какого– то пианистишку

из пустой квартиры было бы таким пустяшным делом, что об этом даже

смешно и говорить.

Помнится в этом же самом городе вычислили одну преступную группировку. Я

бы даже сказал не группировку, а банду, да что там банду – бандищу!

Злодеяния, совершенные членами этой группировки были описаны

следователем в десяти томах и спецкурьером отправлены в столичное

министерство.

Пухлые эти, отдающие пылью и мышами, тома, говорят, навели в кабинетах и

коридорах министерства такого страху! Такой страхотищии!

Что одна важная министерская шишка, но это строго между нами, даже

бросилась писать явку с повинной.

И написала бы, уверяю вас, чем, несомненно, подвела бы под статью ни одного,

а многих своих товарищей по службе, но миловал Бог.

Нашлась в министерстве умная голова, которая предложила: прежде чем писать

на себя доносы съездить, да и разобраться на месте, что там к чему и откуда,

как говорится, у собаки ноги растут.

– Но послать нужно не черт знает кого, а кого-то толкового. – Предложила

голова.

А так как в министерстве умная голова была решительно в единственном

числе, то ее решили и направить.

– Уж вы поезжайте, – сказали умной голове товарищи по министерству, – и уж

вы там разберитесь, а мы тут за вас (для удачи) по дереву-то постучим.

Побарабаним!

Умная голова села в черное министерское авто и выехала из «златоглавой» в

город.

Голова хоть и была умной, но не бесстрашной.

Городские жители утверждали, что когда она (голова) стала подниматься по

ступеням следственной тюрьмы, то вся задрожала, а ее лысая макушка

покрылась здоровенными каплями пота. Однако, те же жители уверяют, что,

осмотрев подследственных и поговорив со свидетелями, голова вытерла

кружевным платком влажную макушку, и немедленно вызвала к себе

начальника следственного отдела.

– Вы что тут совсем ох…ли!

Сказав это непечатное словцо, голова так ударила по столу кулаком, что у

антикварной, изготовленной из мореного дуба вещи надломились ножки.

Закончив дело, голова, опираясь об руку водителя, спустилась с лестницы, села

в свое черное авто и укатила назад в столицу.

Уже сидя в машине и потягивая из серебряной фляжки коньяк, и затягиваясь

дымом импортной сигареты, голова, усмехаясь, говорила себе под нос:

– Вот уж правду говорят, заставь дурака молиться – он и лоб расшибет.

– – – – – – – – – – – – -

Город, о котором мы упомянули в первой части, был небольшим, таким

небольшим, что даже и названия, кажется, не имел, а если и имел, то такое

неказистое, что и приводить его в этом рассказе – только рассказ испортить.

В столичных городах, не мне вам рассказывать, любят у нас устроить

множество всяких карательных департаментов. Департамент уголовных дел.

Департамент хозяйственных махинаций. Департамент антигосударственных

деяний.

В нашем же маленьком «городе без названия» все они (карательные органы)

напротив были объединены в одно и располагались в мрачном, низком,

вызывающим ужас здании так, очевидно, подумал читатель? Я угадал? Точно

угадал! Угадал, потому что надзорные департаменты у нас непременно

устраиваются в таких зданиях, взглянув на которые человека охватывает такой

страх, такой ужас и жуть, что некоторые, уж вы простите за натурализм,

делают, что называется, в штаны.

Хочу разочаровать, а может быть наоборот, порадовать читателя, хотя скорей

всего делаю это оттого, что автор, а иначе, зачем он нужен, должен ломать

стереотипы, одним словом здание надзорного департамента располагалось в

симпатичном времен Очакова и покорения Крыма особняке.

Уж вы мне поверьте, читатель, здание это наводило «присутственное лицо» не

на страх и ужас, а на покойный лад.

Ну, какой ужас могут вызвать атланты, поддерживающие козырек подъезда, из

мраморных причинных мест которых бьют небольшие фонтанчики? Да ничего

кроме умиления!

Чувство мира и покоя усиливал (особенно замечательный весной) небольшой

фруктовый садик, расположившийся во дворе здания.

Ничего кроме чувства эстетического удовольствия не вызывали причудливых

форм, усаженные диковинными цветами, клумбы.

Все, положительно, все дышало здесь миром и покоем. Обычно так бывает

перед бурей. И этой бурей, очевидно, должны будут стать работники ведомства,

так подумал, съесть мне эту рукопись, если ошибся, читатель. Подумал,

читатель? Подумал, подумал и ошибся!

Работники ведомства (может быть виноват мирный дизайн здания) были

людьми, если и не радушными и приветливыми, то не злодеями – костоломами

точно.

Возможно, на них повлиял разнос, учиненный в свое время «умной головой», о

которой все еще напоминает стол с поломанными ножками, стоящий теперь в

дежурной части?

Никто из них на подследственных руку не поднимал и с целью выбивания

информации не мочился. Иголки под ногти не загонял. Пытки не практиковал.

Может быть и практиковали бы, заведи они у себя для этих целей, специально

оборудованный каземат, но в здании ведомства отродясь никаких казематов не

существовало. Имелся, правда, небольшой подвальчик, но работники давным-

давно устроили там вроде продовольственно-вещевого (из продуктов и вещей

конфискованных вначале у цеховиков, а потом у народившихся капиталистов)

склада. Кроме того, между нами говоря, городские подследственные – люди

тихие, незлобивые, если и попадали по какому-то делу в здание ведомства, то

без всяких пыток и насилий охотно давали нужные следователю показания.

Иногда даже, что правду скрывать, и наговаривали на себя лишку. А как не

наговорить, да не помочь, так сказать, наговором родному (следователю)

человечку. Ведь почти все в этом «городе без названия» были друг – другу

родственниками или свояками. По этой же причине городской суд, как правило,

выносил мягкие, а то и вовсе оправдательные приговоры.

Однако, бросим мы, уж ты прости, читатель, ложку дегтя на

пасторальную картину работы карательного департамента «города без

названия»

Ибо в особо деликатных случаях, когда подследственный не желал, что

называется, колоться и брать на себя лишку, его передавали следователю по

кличке «душитель».

«Душитель» был человеком приятной, но не впечатлительной для

подследственных наружности. Можно даже сказать интеллигентского вида

человек, а разве интеллигентского вида человек «Иван Иванович», как

называют интеллигентов воры, может навести ужас на матерого преступника?

Да ни в жисть! Для того, что бы его не то, что напугать, а просто спугнуть

нужно, иметь, как минимум, габариты Терминатора и внешность

Франкенштейна.

Не имея таких данных, он, тем не менее, наводил не то что страх, а настоящий

ужас на лиц, опаленных адским огнем уличного беспредела, омытых водами

следственного произвола и крещенных медными трубами криминальных войн.

Ужас «Душителя» жил не во внешности, а в цепких пальцах.

О его пальцах (длинных, тонких, изящных) можно и должно написать поэму!

Но мы (автор) за неумением внятно рифмовать не станем этого делать, а лучше

заглянем в кабинет «душителя», в тот самый момент, когда в него вводят

несговорчивого подследственного.

– Гражданин следователь, подследственный Молчанов В.К. по вашему

приказанию доставлен.

– Спасибо, дорогой, – благодарит следователь надзирателя и, указав на стул

подследственному, – Прошу вас, любезный.

– Любезный!? Ха-ха– ха. Да этакого лоха, – радуется подследственный, -

развести как два пальца…

«Душитель» берет изумительными пальцами левой руки лист чистой бумаги, а

изящными пальцами правой ручку и, обращаясь к подследственному на «ВЫ»

спрашивает:

– Где и при каких обстоятельствах вы вступили в преступный сговор с

гражданином таким-то?

– Не понимаю о чем базар, начальник. – Отвечает, нагло при этом щуря глаз,

несговорчивый подследственный.

– Я повторяю вопрос. Где и при каких обстоятельствах вступили вы в

преступный сговор с гражданином таким-то?

– А тебе повторяю, начальник, что я …

Но договорить фразу подследственный уже не может, потому что «душитель»,

не поднимаясь из-за стола, хватает его своими крепкими цепкими сильными

пальцами за кадык, да так, что тот не то, что говорить, а и дышать уже не

может.

Подследственный бледнеет, коченеет, и, кажется, что он вот-вот отдаст Богу

душу. Но следователь, однако, знает меру, чувствует, когда нужно отпустить

свою мертвую хватку.

Знает и отпускает. Минут пять подследственный надрывно кашляет, тяжело

дышит и моргает обезумевшими глазами.

Видя, что подследственный окончательно очухался, «душитель» разминает, как

будто готовясь к новому броску, свои изящные пальцы и повторяет вопрос:

– Где и при каких обстоятельствах вступили, вы в преступный сговор с

гражданином таким-то?

«Душитель» проработал в департаменте много лет и, уверяю вас, ни разу не

было такого случая, чтобы подследственный не ответил на поставленный

вопрос. Мало того, что отвечал, он еще при этом брал на себя все нераскрытые

департаментом дела.

Некоторые читатели, очевидно, думают, что следователь был, тем не менее, по

законам жанра обделен внимание начальства и влачил жалкое существование.

Ошибаетесь, читатель! Душителя уважали, почитали, награждали и даже

выделили ему лучшую квартиру в ведомственном доме. Однако, отслужив в

ведомстве десять лет и получив очередную звезду подполковника, «душитель»

из ведомства уволился и пропал, то есть натурально растворился. Как не искали

его лучшие следователи ведомства, но так и не нашли. Конечно, если бы они

сжали кое-кому горло, то этот кое-кто непременно рассказал бы, куда подевался

следователь, но таких пальцев в ведомстве было – раз два и обчелся, только что

у исчезнувшего следователя.

– – – – – – – – – – – – – – – – -

«Для новой театральной постановки на роль тапера требуется актер,