Текст книги "Кровь на мантии. Документальный роман"

Из грязи да в князи

Бродяжья смекалка и природный дар авантюриста привели его в Александро-Невскую Лавру, к епископу Сергию. Как уж он к нему просочился, история умалчивает. Но вид пропыленного убогого странника, образ которого для такого случая принял Гриня, умилил и растрогал священнослужителя – великое смирение в глазах, худое, бледное, аскетичное лицо, длинная черная бородища и волосья в колтунах, ниспадающие до плеч. Живописный портрет дополняли изодранная, пропылившаяся за время пути поддевка и большой медный крест на груди. Блаженный, да и только!

А уж когда Гринька начал плести байки о своих странствиях по городам и весям, по монастырям да монашеским скитам, окончательно обворожил Сергия. Надо думать, что тут не обошлось и без гипноза, приемами которого к этому времени Распутин уже хорошо овладел. Обворожил настолько, что Сергий поселил его у себя в Лавре и очень скоро перезнакомил с ним чуть ли не все высокопоставленное общество Петербурга. Были среди этих людей и супруга великого князя Петра Николаевича – черногорская принцесса Милица, и одна из фрейлин и ближайших подруг императрицы Анна Вырубова, и жена действительного статского советника Ольга Лохтина, и даже духовник самого императора архимандрит Феофан.

Это были роковые знакомства. Все они рано или поздно поплатились за связь с Распутиным, все стали его жертвами. Но это потом, много позже, а пока по Петрограду поползли слухи о том, что своим прибытием осчастливил столицу великий аскет, молитвенник и провидец старец Григорий.

На зависть многим первой Гриньку пригрела Милица, умыкнув его у епископа и приютив в своем дворце. Распутин не верил своему счастью, одновременно дивясь дурости столичной знати. Он был опьянен неожиданным успехом, свалившимся на него в столице. Теперь, кажется, и до царских хором остается всего один шаг.

Однако сделает он его еще не скоро.

А пока еще вчера битый односельчанами дремучий сибирский варнак и сектант, а ныне с легкой руки епископа Сергия и стараниями архимандрита Феофана в одночасье провозглашенный чуть ли не святым Гринька Распута сидит в окружении светских дам в доме действительного статского советника Владимира Лохтина. Супруга советника Ольга как-то однажды зазвала его к себе в дом, где собирались самые знатные петербургские дамочки.

И с этого дня Гринька подозрительно зачастил к этой еще довольно молодой и все еще привлекательной особе. А вскоре и вовсе поселился в доме у Лохтиных. Сюда он перебрался с дальним прицелом. Муж успешно исцеленной им от надуманных болезней и нервического недуга Ольги заведовал дорогами в Царском Селе, где в основном в это смутное время и скрывалась подальше от взбунтовавшегося рабочего Петербурга царская семья.

Мужик-мужик, а диспозицию выбрал отменную! Теперь он был в курсе всех событий в Царском Селе, а также слухов и сплетен о царствующей чете.

С первых дней истеричная Ольга под воздействием распутинских чар поверила в то, что Гринька – идеал ее любовных фантазий. В нем она ощутила такую незнакомую для изнеженной аристократки дикую, дремучую и неотразимую силу, что не смогла устоять. Об истинной глубине их в одночасье вышедших за пределы платонических отношений не догадывались ни ее светские подруги, ни муж, которому и в голову не могло прийти, чем занимается в его отсутствие благоверная женушка с этим новоявленным чудотворцем и укротителем плоти.

– Ах, душенька! – как-то, все же не утерпев, поделилась Ольга сокровенным с одной из своих светских подруг, Зиночкой Манчшет. – Ведь Григорий Ефимыч вернул меня к жизни! До встречи с ним я пребывала в такой меланхолии, в такой тоске… А с его появлением все переменилось. Он вдохнул в меня такую энергию, такую силу… Он открыл для меня мир любви и свободы.

– Счастливая! – с завистью вздохнула подруга. – Познакомь меня с ним. Может, и в меня он тоже вдохнет… Ну не будь жадной!

– Так и быть, познакомлю. Только не теперь. Тебе одной признаюсь, на днях мы с ним уезжаем.

– Куда же? А что муж? Неужели ты его бросаешь из-за этого мужика? – то ли испуганно, то ли с восторгом всплеснула руками Зиночка.

– Вот выдумала! – рассмеялась Ольга. – Просто Григорий Ефимыч пригласил меня съездить на недельку к нему в гости, в Сибирь, в его родное село Покровское.

– Ты с ума сошла! В Сибирь, в какую-то глушь? Но там же холод, грязь, темнота!

– Ничего ты не понимаешь! Это первозданность естества, это… восторг и бесконечность очищающей любви! Вот что это такое.

– Не знаю… Тебе, наверно, видней… Ты с таким вдохновением об этом говоришь, что и мне безумно захотелось с вами поехать. Я тоже хочу восторга и бесконечности. Возьмите меня с собой, а?

– Но, милочка, это же от меня не зависит – ревниво, сквозь зубы процедила Ольга. – Это уж как Григорий Ефимович решит. Но я, конечно, скажу ему о твоей просьбе, – немного помедлив, добавила она.

В Покровское Гринька повез их обеих.

В дороге он совсем расслабился, не стесняясь дам, пил горькую не просыхая, но и вниманием бабенок, то по очереди, то обеих разом, не обделял. По прибытии в село «жизнь духа» и праздник тел продолжались. Жена Гринькины оргии с заезжими дамочками воспринимала с привычным спокойствием. Главное, что сам приехал да еще деньжонок привез. И барыньки эти бесстыжие, что притащились с ним, щедро ее одарили дорогими тряпками да побрякушками, каких она прежде и не видывала.

– Пусть себе бесится сколько влезет! – говорила она пришедшим поглазеть на питерских барынек соседкам. – Лишь бы меня с детьми не забывал да подарков из Питера привозил поболе. А они глянь, сколь всякого добра-то натащили! Золотой у меня мужик! А барыньки енти обещають с самим царем да царицею его свести. Так за ето пущай он их хоть с утра до вечера отовариваить да в бане парить. За ради такого дела я и сама готова им баньку истопить да спинку потереть.

А я че, мое от мене никуды не уйдеть…

Счастливые и довольные подруги вернулись в Петербург.

«Однако тело телом, а дело делом. Вот уж второй год валандаюсь с ентими барыньками! – думал Гринька. – И чтой-то не больно они торопятся сосватать мене царицке. Видать, придется действовать самому».

И Гринька отправился на телеграф.

– А ну-ка, барышня, отбей мне телеграммку, – просунул он свою кудлатую башку в окошко, вожделенно уставившись масляными глазками на богатый бюст девушки-телеграфистки.

– Кому, батюшка, писать будете? – зарделась под этим взглядом девушка.

– Кому-кому, отцу нашему родному, государюанпиратору.

– Ну уж, прямо анпиратору! – прыснула девушка. – А серьезно?

– А серьезней не быват! – вдруг, сдвинув брови, отрезал Гриня. – Будя лясы точить, пиши, что скажу! – и начал диктовать.

«Царь-батюшка, это я, Григорий Распутин, человек Божий, прибывший в град Питер аж из Сибири, хочу поднесть тебе икону Святого Праведника Симеона Верхотурского Чудотворца… А как отдам я тебе ту икону, знай, что впредь Святой Угодник будеть хранить тебе и выручать из бед во все дни живота твоего, а также способствовать в служении твоем на пользу и радость нам, верноподданным сынам».

Телеграмма дошла быстро. Уже на следующий день вместе с другими бумагами ее вручил Ники во время доклада дежурный офицер. Когда с документами было покончено, он извлек из папки листок бумаги и, помявшись, смущенно протянул его императору.

– Вот тут еще телеграмма от какого-то странника…

И произошло невероятное. Прочтя телеграмму сибирского хлыста-конокрада, Ники решил, что должен непременно встретиться с ним.

– Разыщите-ка мне этого доброго русского человека. Ведь именно на таких простых людях из глубинки, а не на оторвавшихся от земли-матушки, вечно недовольных и бунтующих вырожденцах-рабочих и держится Россия! Непременно хочу встретиться и побеседовать с ним лично, – тут же распорядился он.

Аликс влюбилась в Распутина с первой же встречи. Все время беседы не сводила с него восторженных глаз, слушая россказни мужика о его странствиях по России, о бесовщине больших городов и святости российской крестьянской глубинки. В особенности ей понравились Гринькины речи о том, что очищение и благодать Божия нисходят на человека лишь через грех и следующее за ним покаяние.

– Знаю, голуби мои, много успели вы с государем нагрешить и накуролесить, и грех ваш, аки змий, расползается по всей земле нашей. Отседова и блуд мыслей, и неповиновение власти. Город отравляет души людские, толкает на дела бесовские, на бунты да смертоубийства. Однако народ русский не дасть в обиду свово батюшку-царя, смететь всех ентих люцинеров.

Вижу, вижу страх в ваших глазах. Но со страхом в душе не одолеть врагов-супостатов. Нельзя опускать руки. Надо плюнуть и царствовать!

А Ники сидел как в воду опущенный и, казалось, совсем раскис от дерзких речей мужика.

«Ведь его устами сейчас говорит сам народ, так мыслит, так чувствует и таким видит меня… Но как этот босяк посмел говорить мне такое, пусть даже он и прав, прав!» – думал он.

– Да, да, конечно, – казалось, совершенно раздавленный, бормотал император. – Надо что-то делать, что-то менять… – и вдруг, перепугав и Аликс, и еще больше мужика, неожиданно вскипел.

– Да кто ты такой! Как ты смеешь поучать меня, императора российского! Я… Да я тебя на каторгу, в кандалы!.. – Неожиданно голос его сорвался, и он умолк.

Ники схватил лежащий перед ним на столе портсигар, попытался достать папиросу, но руки его предательски дрожали. Портсигар выпал из рук, и папиросы рассыпались по ковру.

Разом присмирев от такого всплеска монаршей ярости, Гринька вдруг сорвался с места, словно побитая собака, бросился под стол и, ползая на коленях возле сапог Ники, начал собирать рассыпавшиеся папиросы.

– Что ты себе позволяешь, Ники! – в ужасе от такой сцены завопила Аликс. – Ты обидел, ты оскорбил Божьего человека!

Лицо ее налилось кровью, губы дрожали. Ники даже показалось, что вот-вот ее хватит апоплексический удар.

– Прости, прости, Аликс, я не хотел… Я только хотел сказать… И вы, Григорий Ефимович, простите меня великодушно!

И вдруг, суетливо вскочив с кресла, он на карачках полез под стол следом за мужиком и, тычась головой ему в зад, начал вместе с ним собирать с полу эти злополучные папиросы.

Картина была настолько потрясающая, что Аликс и Гринька застыли в немом ужасе. В комнате воцарилась напряженная тишина.

– Ну что ты, Ники, – стала успокаивать мужа Аликс – Да вылезай же ты наконец из-под этого чертова стола! – И вы, Григорий Ефимович – тоже вылезайте.

Она выволокла за шиворот мужа из-под стола. Гринька, кряхтя, выбрался сам. Аккуратной кучкой сложил на столе собранные папиросы.

Некоторое время помолчали, не зная, о чем говорить после этакого казуса.

Первой нарушила тишину Аликс.

– Я так рада, что судьба подарила нам эту встречу. Вы, Григорий Ефимович, такой… Настоящий…

– Да, да, вы уж меня простите, Григорий Ефимович, – растерянно пробормотал Ники. – Это все нервы.

– Чего уж там, всяко быват. Я зла не держу, – успокоившись и кривя губы в хитрой ухмылке, ответил мужик.

– Так приезжайте к нам еще, – заискивающе заглядывая в глаза мужику, предложила Аликс. – Всегда будем рады. Правда ведь, Ники?

– Конечно, конечно, милости просим, – послушно поддакнул Ники.

Вскоре в императорском дневнике появилась новая запись.

«16 октября 1906 года.

Несколько дней назад я принял крестьянина из Тобольской губернии… Он произвел на Ее Величество и на меня замечательно сильное впечатление».

Кто бы мог подумать, что эта встреча императорской четы с Распутиным положила начало новой эпохе в истории России – безумной эпохе царствования Григория Распутина.

Золотая лихорадка

Который день, какую ночь старенький пароходик плывет по этой нескончаемой реке, устало пыхтя, нещадно коптя своими трубами и настырно загребая темную воду лопастями гребных колес. Пароходик маленький, боками округлый, словно жук-плавунец, прет против течения, словно в гору взбирается, да тащит за собой на толстенных канатах баржу раза в четыре больше его самого, мало того что под завязку груженую всякой всячиной, да к тому же еще и набитую людьми.

Душ этак тридцать уместилось в этом ковчеге, плывущем среди глухой тайги, мимо гор, густо заросших непроходимыми лесами, мимо жалких стойбищ якутов с темными пирамидками чумов, сизыми дымками костров и злобным лаем долго бегущих по берегу за пароходиком собак.

Обитателей баржи – искателей приключений, отправившихся на поиски своего счастья, нанявшись старателями на золотые прииски «Лензолота», не трогают ни суровое великолепие окружающих ландшафтов, ни величие сибирской природы. Они изнывают от измотавшей их вконец неустроенности и от этого нескончаемого многодневного движения в неизвестность, от одолевающей их жары, от которой некуда спрятаться на этой ржавой, давно опостылевшей всем посудине. Сиюминутный порыв изменить свою жизнь, всплеск надежды на лучшую долю, вера в то, что сибирское золотишко, которого понаслышке здесь видимо-невидимо, волшебным образом превратит каждого из нищего в принца, за время пути постепенно тают. Их место занимают усталость и апатия от осознания того, что обратного пути отсюда, из этой сибирской глухомани, из этой дремучей тайги нет. Не плюнешь на все, не сойдешь на берег, не убежишь назад, в город, в родные московские, питерские или одесские трущобы, к своим корешам-оборванцам, не решившимся последовать их примеру и так отговаривавшим от этого отчаянного, авантюрного решения – бросить все и рвануть на эти загадочные золотые прииски в поисках фарта, случайного богатства, босяцкой сказки.

Кто-то дремлет, забравшись в темную глубину чрева баржи, затерявшись в путанице разнокалиберных дощатых ящиков, бочек и огромных, непонятных деталей каких-то монстрических махин. Кто-то жует в уголке, подальше от чужих завидущих глаз, заветную краюху хлеба. Кто-то, устроившись на корме, свесив ноги за борт, тралит самодельным бредешком рыбу…

А Петр Воронов, в быту Петруха Ворон, лежит навзничь на истлевшей рогожке, подложив под голову кулак, и, оттопырив в зенит свою редкую рыжую бороденку, пялится в осеннее небо.

За сорок без малого прожитых лет повидать ему разного и испытать на своей шкуре всякого довелось немало. У иного вся жизнь уместится в одном селе, в одном доме, в одной семье да на одном поле. А у него не так. Нет, поначалу все вроде бы складывалось как у всех. Родился, рос, даже грамоте маленько обучился за год, что ходил в школу при местной церкви. Помнится, батюшка хвалил его за прилежание в учебе, даже ставил другим сорванцам в пример. Однако нежданно-негаданно с учением пришлось закончить. Отец рано преставился, и ему, совсем еще неокрепшему мальчонке, пришлось хозяйствовать за него.

Сильно тосковала мать по любимому мужу, видать, с тоски стала часто хворать, сохнуть, а лет через пять и сама отправилась следом за ним в те неведомые края, откуда ни для кого нет возврата. И остался Петруха один-одинешенек в опустевшем, сразу ставшем холодным и неуютным без родительского тепла доме. Было ему тогда всего-то годков шестнадцать.

Недолго думая собрал Петруха нехитрые пожитки в холщовый мешок, заколотил окна и двери в доме и, перекрестясь перед дорогой, ушел из села в поисках лучшей доли. Да только непростым, тернистым оказался его жизненный путь. Мотался по городам и весям в поисках работы, дома, семьи, тихого, невзыскательного счастья. Поработал и плотником, и маляром, и дворником, и мукомолом. Да только ни на чем не смог остановиться, успокоиться. Все хотелось чего-то этакого, чтоб выбиться из своего нынешнего беспросветного, неприкаянного бытия в люди, иметь свою лавку, мастерскую или, к примеру, чайную. Чтоб выбраться из вонючих ночлежек в тот, другой, сытый, гладкий, красивый и такой недоступный для него мир. Ведь жизнь-то одна, а это жалкое, полуголодное, неустроенное существование и жизнью-то не назовешь. Бывало так, что за весь день и на кусок хлеба не заработаешь.

И вот разнесчастная сиротская судьба занесла его в Нижний. В Новгороде посчастливилось ему устроиться грузчиком в порту. Работа тяжелая, да ведь ему не привыкать, зато каждый вечер в кармане целковый. Так бы и работал Петруха, радуясь своей удаче и сытной жизни, если б случайно, от нечего делать, не прочитал однажды в брошенной кем-то на пристани газетенке объявление. Нет, не зря учил его грамоте отец Арсений, дай бог ему здоровья!

«Производится набор рабочих на золотоносные сибирские прииски, – разбирал он по складам, низко склонившись над газетным листком и от усердия шевеля губами. – Оплата сдельная. Предоставляется жилье. Доставка к месту работы за счет нанимателя. При оформлении на работу выплачиваются подъемные в размере 100 рублей».

Прочитал и обомлел. Долго не мог прийти в себя. «Вот оно, мое счастье! Вот она – новая безбедная жизнь!» Золото! Оно само идет к нему в руки! Оно выдернет его из этого вязкого болота унизительной нищеты, сделает его преуспевающим и уважаемым человеком. И уж тогда он всем этим… покажет кузькину мать!

Скорее, скорее, главное, не упустить время, поймать за хвост эту птицу счастья. Ведь таких, как он, бедолаг, готовых на все ради удачи, ради безбедной жизни, многие тысячи, миллионы по всей России. Так неужели же наконец повезет именно ему?..

Все мы живем в ожидании чего-то, что вот случится, произойдет, всколыхнет гладь океана повседневности, поднимет волну невероятного и на ней, на ней… вдруг вынесет лодку жизни к манящим берегам неизведанного, восторженного счастья, но проходят годы, десятилетия, и вот уже наполовину вычерпана чаша жизни, а его все нет и нет. И опускаются руки, и иссыхает душа, и устают глаза вглядываться вдаль в поисках желанных миражей. И мы с досадой опускаем долу свой взор, и вдруг…

Он бережно сложил газетный листок с объявлением и указанным в нем адресом вербовщиков и сунул его за пазуху. А на следующий день уже выводил корявым почерком свою подпись на договоре о найме на Ленские прииски.

Сибирь. Суровая, неприветливая, но богатая своими недрами окраина России…

Ее несметные богатства, таящиеся в гуще непроходимой тайги, в глубинах скованной вечной мерзлотой земли издавна привлекали сюда неугомонных искателей-одиночек, авантюристов. А с той поры, когда на реке Лене и ее притоках забредшие сюда старатели обнаружили золотишко, в эти глухие места потянулись матерые хищники – купцы, предприниматели, сама романовская семья не побрезговала получать прибыль от этого доходного дела.

Золотая лихорадка – болезнь заразная и безжалостная, унесшая немало жизней. Одиночек-старателей, с их кайлами, лопатами и шлихтовыми лотками быстро вытеснили «эти серьезные люди», превратив тысячи вольных авантюристов в своих бесправных рабов. С 1855 года здесь, в сибирской тайге, на золотых приисках единовластным хозяином всех богатств становится Ленское золотопромышленное товарищество – «Лензолото», прибрав к своим рукам не только всю золотодобычу, но и транспорт, и торговлю, и все, все прочее. Это было государство в государстве, которому принадлежало почти пятьсот приисков!

В результате многоходовых комбинаций, изощренных афер, а главное – могущественной протекции царской семьи «Лензолото» подмял под себя и стал его владельцем банкир Евзель Гинцбург. В состав акционеров могущественной компании вошли такие финансовые воротилы, как Мейер, Бок, Варшавер и Винберг, а позднее, когда они решили расширить дело, приобщить к нему технически продвинутых по сравнению с Россией англичан, а главное – получить возможность прятать львиную долю прибыли за границей, было создано общество «Лена Голдфилдс», зарегистрированное в Лондоне. Во главе его воссел сам хитромудрый Евзель, которого надежно «крышевало» министерство внутренних дел, не гнушаясь к тому же вербовкой для него дешевой рабочей силы во всех уголках необъятной матушки-России.

Вот так и Петруха оказался в умело расставленых для него и для других таких же неустроенных бедолаг сетях. Он, конечно, всего этого не знал. Да и зачем ему знать эти игры сильных мира сего? Ведь он лишь пешка в их азартной, захватывающей игре.

По-осеннему рано начало темнеть. Сизый туман спустился с гор и, словно некое живое, дышащее существо, улегся на почерневшую, обретшую жутковатую, манящую и пугающую глубину водную гладь. Уже едва различимы и оттого более таинственны и жутки подступающие к самой воде таежные дебри. Зябко и сыро стало на барже. Обитатели ее тараканами попрятались по щелям, расползлись по черному, непроницаемому – хоть глаз коли – чреву.

Все стихло. Замерло. Лишь слышно, как там, впереди, мерно хлюпают по воде лопасти колес жучка-пароходика. Или вдруг испуганная, возмущенная визитом непрошенных гостей рыбина, выпрыгнув из воды, всплеснет мощным хвостом и снова плюхнется в родную, кишащую жизнью глубь…

Долго плыл кораблик, барахтаясь в волнах великой реки, и наконец по-осеннему ярким, пронзительно солнечным днем достиг-таки конечного пункта своего движения. Ткнувшись крутым черно-ржавым боком в осклизлые от гнили и водорослей бревна пристани, он чуть покачался на поднятых им волнах и замер на привязи. Для баржи причала уже не хватило. Набежавшие со всех сторон местные работяги похватали брошенные с нее канаты и, поднатужившись, насколько позволяла глубина реки, подтащили баржу к берегу, скинули на борт хлипкие доски-сходни. Засидевшаяся, залежавшаяся за время долгого путешествия разношерстная толпа оборванцев радостно хлынула на земную твердь.

Шум, гам на пристани. Встретить пароходик, притащивший баржу с новым оборудованием, строительными материалами и свежей рабочей силой, пришел сам управляющий. Пожал руку седовласому, с сизым носом завзятого пьяницы капитану, хитро подмигнув, похлопал его по плечу и направился к выжидательно столпившимся неподалеку новобранцам-рабочим.

– Здорово, босяки! – оценивающе окинув их цепким взглядом, картинно гаркнул он. – Меня зовут Порфирий Карпыч. А фамилия моя – самая подходящая для этих мест – Сибиркин. Я управляющий всеми этими приисками, а для вас, горемычных, – отец и мать, судья и карающая десница. Всё и все вы здесь подо мной. Закон здесь один – тайга, а я ваш хозяин! Так что вольнодумства, шалостей, воровства и всего такого прочего не потерплю…

Да вы не робейте, это я так, для острастки, чтоб неповадно было.

В общем, с приездом вас! Только что-то, гляжу я, не очень вы веселы. Видно, укачало за долгое плавание. Ну да это не беда. Сейчас вас накормят, нальют по стопке с прибытием и определят по баракам. Потом – баня. А как управитесь, бригадир – вот он – Макаром Михайловичем будете величать, – хлопнул он по плечу здоровенного мужика в добротной поддевке, новеньком черном картузе и густо смазанных ваксой сапогах, до сих пор молча стоявшего рядом с ним и хмуро взирающего на толпу вновь прибывших. – Он строем, как положено, приведет вас в контору, – шепнув что-то на ухо бригадиру, продолжил управляющий. – Там вам обскажут, что к чему, выправят необходимые бумаги и определят по рабочим местам. Все понятно?

– Понятно, что ж тут не понять… – ответил за всех кто-то из прибывших.

– Тогда – с богом, босяки!

Управляющий обернулся, махнул рукой все это время стоявшему в сторонке капитану. Оба уселись в ожидавший его шарабан и умчались, вздымая пыль и грохоча колесами по разбитой дороге.

Новичков строем отвели в столовую. Вдоволь накормили кашей и каждому налили по полстакана самогону. Самогон был мутный, теплый, приятным жаром растекался по всему телу. С отвычки за время долгого пути Петруха даже слегка захмелел.

В ожидании, когда остальные закончат с трапезой, он вышел на крыльцо. После барачного сумрака щурясь на солнце, сладко потянуся.

«Красота-то какая! – подумал он, оглядевшись вокруг. – Нет, все-таки здорово мне повезло с этой газетенкой, что подвернулась в порту. Чует мое сердце, теперь все пойдет на лад».

Прямо перед ним, за расчищенной от леса просторной площадкой, плотно усыпанной гравием и песком, чуть в низинке, тихо несла свои уже потемневшие к вечеру воды река. За его спиной, за серой цепочкой деревянных, на одно лицо сляпанных бараков, пологий, поросший густым лесом склон горы. Справа и слева вдоль русла реки тянутся разнокалиберные, разномастные, пока еще недоступные его пониманию производственные постройки. А чуть на отшибе, за высоким, глухим забором, за резными воротами – высокий терем в два этажа, с большими стрельчатыми окнами и балкончиком с точеными перильцами, выходящим на реку, на пристань. На балкончике за круглым столиком сидит барышня в кружевном розовом платьице с книжкой в руках. Не читает, а смотрит задумчиво на темную полоску леса за рекой.

При виде такой идиллической картины загоревшее за время долгого пути лицо его расплылось в умильной улыбке.

– Эх, до чего ж хорошо-то! – со счастливым вздохом, не удержавшись, воскликнул он…

После обеда и бани всех вновь прибывших стали разводить по жилым баракам. Уже смеркалось, и закатное солнце распростерло свои последние лучи по водной глади, казалось, замершей, остановившейся в своем движении реки. Провожатый подвел группу из нескольких человек, среди которых был и Петруха, к одному из дощатых, вросших по пояс в землю строений. Один за другим спустились по шатким ступеням и оказались в узком темном проходе, по обеим сторонам которого куда-то в темную, непроницаемую глубину тянулись ряды трехъярусных нар.

В нос ударил целый букет неприятных запахов – людского пота, прелой одежды, помоев и испражнений. Одни нары были пусты, на других группами и поодиночке сидели и лежали люди. Кто-то играл в карты. кто-то пил, жевал, а кто-то просто тупо смотрел в низкий прокопченный потолок или крошечное грязное оконце. Здесь были мужики, бабы, большие и малые дети. Усталые, испитые, бледные лица… А по земляному полу, что почему-то особенно удивило Петруху, сновали, гоняясь друг за другом или выклянчивая подачку, тощие собаки и кошки. Все взоры обитателей барака устремились на новичков. Одни смотрели с любопытством, другие с неприязнью, кто-то с тупым безразличием.

Петрухе достались нары под самым потолком в дальнем конце барака. Под ним, отгороженная от посторонних глаз истлевшей вонючей холстиной, ютилась семья из трех человек: тощий плешивый мужик с бельмом на глазу, рябая, на сносях баба и босоногий сопливый мальчонка лет пяти, в первую же ночь доведший Петруху до белого каления своим непрерывным плачем.

В эту ночь Петруха почти не сомкнул глаз, сходя с ума не только от криков болезного младенца, но и от ругани пьяных мужиков, рева гармошки и невыносимой духоты. Так что, едва забрезжил рассвет, он выбрался из барака сумрачным и злым. Голова раскалывалась так, словно он всю ночь пил горькую и теперь наступило тяжелое похмелье.

– Что, тяжело с непривычки? – услышал он голос за спиной. Оглянувшись, увидел мужика на голову выше его самого, с черными, давно не стрижеными кудрями до плеч и веселыми голубыми глазами. – Не робей, наш брат ко всему привычный. Обживешься и ты, деваться-то некуда. Живы будем – не помрем… Меня, если что, Иваном кличут… – наконец представился он, покровительственно похлопав Петруху по плечу.

До шахты, куда определили в работу Петруху, было версты две. Добираться пришлось каменистой тропой, тянувшейся то лесом, то пустырем, вдоль русла реки. Шли без разговоров, лишь то и дело ворча и чертыхаясь, преодолевая обжигающе холодные ручьи, завалы и глубокие овраги. Примерно через час пути, когда солнце поднялось уже высоко, были на месте.

Шахта представляла собой колодец, сруб которого уходил в черную глубь земли сажен на семьдесят. Решетчатая клеть спустила бригаду, в которой оказался и Петруха, в холодное, сырое черное чрево и снова ушла вверх, оставив людям ощущение заброшенности и тоски. Вертикальный ствол шахты заканчивался длинным, казалось, бесконечным черным коридором, уходящим вглубь горы, в тайное хранилище ее несметных богатств, на которые дерзко решил покуситься человек. При тусклом свете фонарей двинулись в темноту. Под ногами захлюпала ледяная вода, ноги разьезжались в вязкой грязи. Петруха с затаенным страхом озирался по сторонам. От основного коридора штольни разбегались в разные стороны ответвления-тупички. Один за другим шедшие в цепочке рабочие расходились по этим тупичкам – каждому свой тупичок. Бери в руки кайло, лопату и шуруй, круши упрямую породу, вгрызайся в чрево земли-матушки, расширяй, углубляй свою нору в поисках золотишка – так солнечно-жарко, так маняще сверкающего там, наверху, драгоценного песочка, а то, если вдруг повезет, и заветного, вожделенного для каждого старателя самородка.

– Тебе сюда, – дернул Петруху за рукав бригадир. – С почином тебя, старатель.

И впрягся наш Петруха, словно заведенный, заработал кайлом да лопатой, отгоняя холод и страх перед этой черной, мрачной норой. Хмурый, седой, сутулый старик-тачечник, в обязанности которого входило отвозить добытую руду к подъемнику, прикрепленный к Петру, очень скоро начал на него ворчать.

– Ты что, малай, ошалел – так молотить?! Последний день, что ль, живешь! Себя не жаль, так обо мне подумай. Ведь совсем загонял старика. Сил моих больше нет! Ты что, думаешь, премию тебе выпишут? Так накось, выкуси дождесся от них премии! Они и положенное-то норовят зажилить.

– Как это – зажилить? – пожалев старика, перестал махать кайлом Петр.

– А вот так! – обрадовавшись передышке, присел на край бадьи, полной руды, старик. – Вот уж с полгода как хозяин наладился часть нашего заработка вместо денег бумажками выдавать.

– Ты что мелешь, старик! – возмутился Петр. – Голову-то мне не дури. Где это видано, чтоб за работу бумажками платили! Что-то я о таком не слыхивал.

– Не слыхал? Так вот послушай, что тебе человек бывалый скажет. Я, милай, здесь уж третий годок обитаюсь. Старожил, можно сказать. Знал бы ты, скольких земляков я здесь за это время схоронил! Да и сам, видать, теперь уж в этой самой земельке на веки вечные лягу. Думаю, уж немного мне осталось.

– Да ты не каркай, не причитай, не уводи в сторону. Ты мне про бумажки-то про енти расскажи! Что за бумажки такие? Почему это? Как так? Оченно мне антиресно знать.

– Тады слушай. Прииски наши – это табе не артель, не завод, не фабрика какая-нибудь. Это, брат, цельное государство. У нас даже свой герб и флаг имеется. Вон над конторой болтается флаг-то наш. Небось видал? А вот вместо денег, значится, хозяин – анпиратор-то наш – бумажки с печатями и надумал рисовать. На бумажки енти мы в его же лавках и отовариваемся – и жратву, и пойло, и одежу берем…

Мы было возмущаться, бунтовать, а он тольки ржеть, сивый мерин! Зачем, говорит, вам, босякам, деньги? По пьянке, мол, поубиваете за них дружка дружку, а работать кто будить, золотишко мыть?..