Текст книги "Кровь на мантии. Документальный роман"

– Да, да… Конечно, вы правы… Я сейчас… – заторопился отец Георгий.

К тому времени, когда они вышли на улицу, уже совсем стемнело. Извозчик, подняв воротник своего тулупа и надвинув на самые глаза шапку, дремал, сидя на козлах своего экипажа. Видно, совсем заждался, замерз.

– Хватит спать, любезный, пора ехать! – окликнул его Горький.

Старик извозчик радостно ощерился беззубым ртом.

– Куды изволите, господа хорошие? – услужливо встрепенулся он, вскочив с козел и отряхивая снег с полости экипажа.

– На Московский проезд, – пояснил Горький. – Только давай поспешай, а то мы уже изрядно опаздываем.

– Не извольте беспокоиться, мигом долетим! – сделал широкий приглашающий жест извозчик и, кряхтя, взгромоздился на козлы. Дернул за поводья, взмахнул кнутом, и застоявшиеся лошаденки нехотя тронулись.

– Но-о, милай! А ну-ка поддай жару!..

Однако мигом долететь не получилось. То и дело приходилось останавливаться, то уступая дорогу колонне солдат, то пропуская печальные процессии фургонов с убитыми и ранеными. Над городом нависла зловещая тишина, нарушаемая лишь цоканьем копыт, окриками извозчиков да редкими свистками полицейских.

К началу собрания они, конечно, опоздали. Когда наконец вошли в заполненный до отказа зал, с кафедры вещал о событиях минувшего дня, о необходимости объединяться и переходить к решительным действиям, к политической борьбе невысокий пухленький человечек с одутловатым лицом и коротко стрижеными волосами.

– Это Новиков, публицист, – шепотом пояснил Горький, увлекая за собой на свободные места в последнем ряду отца Георгия.

Новиков с высоты кафедры сразу их приметил, в приветствии кивнул головой Алексею Максимовичу.

– Вот и наш великий русский писатель Максим Горький здесь с нами! – картинно распростер он руки в зал. – Милости просим, Алексей Максимович!

Все разом завертели головами – кудрявыми, лысыми, с набриолиненными проборами и бобриком, заблестели стеклышками очков и пенсне.

– Где, где он? Где?

– Да вон же, вон!

– А кто это с ним?

– Не знаю, по виду какой-то студентик.

– И зачем он его приволок? Здесь ведь люди серьезные собрались…

Один за другим на кафедру поднимались ораторы. Они рассказывали о том, что своими глазами видели в разных частях города. Наконец ведущий предоставил слово Горькому.

– Господа! – начал тот, едва взойдя на кафедру. – Кровь безвинных людей – мужчин и женщин, стариков и детей – на руках царских палачей. Ею теперь забрызган и сам царский престол. И эта кровь взывает к отмщению!

На этих словах зал взорвался аплодисментами и возмущенными выкриками:

– И мы отомстим!

– Нет прощения убийцам!

– Теперь не время для бесплодных стенаний, – продолжил Горький. – Сегодня рабочие, обманутые в своей вере в царя, прозрели, доказав, что они умеют бесстрашно умирать, но они были безоружны, а без оружия невозможно противостоять пулям и штыкам. Поэтому теперь настало другое время – время силы…

– Ну, как? – спросил Горький отца Георгия, вернувшись на свое место рядом с ним.

– Не знаю… – неуверенно произнес отец Георгий. – Я все же остаюсь при мнении, что вера и любовь сильнее ненависти и насилия…

После трудов праведных на благо отечества император уже собирался на боковую. Но по давно заведенному и неукоснительно соблюдаемому правилу перед сном открыл свой заветный дневничок. Что же запишет он в нем в этот роковой для страны день, как отразилась в его душе эта трагедия?

«9 января. Воскресенье.

Тяжелый день! В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело! Мама приехала к нам из города прямо к обедне. Завтракали со всеми. Гулял с Мишей. Мама осталась у нас на ночь».

И все!

«Тяжелый день» – и только!

И это в день, когда по его высочайшей воле были убиты сотни, ранены тысячи, исполосованы казачьими нагайками и потоптаны копытами лошадей десятки тысяч мирных граждан, повинных лишь в том, что они хотели увидеться – глаза в глаза – со своим «батюшкой-царем», выплакаться ему о своих бедах и несчастьях и испросить высочайшей защиты!

«Войска должны были стрелять в разных местах города, – холодно констатирует “батюшка-царь”, – вследствие желания рабочих дойти до Зимнего». – Да не до Зимнего они хотели дойти, а до сердца твоего достучаться! До сердца, которого, как оказалось, у тебя нет. Ведь будь у тебя сердце, ты не смог бы как ни в чем не бывало «завтракать со всеми» и «гулять с Мишей» в то самое время, когда на улицах и площадях Петербурга солдаты по твоей воле или по твоему безволию и трусости расстреливают в упор создающих твои богатства и обеспечивающих благосостояние твоей страны и твоей семьи рабочих, их не видавших радостей жизни жен и матерей, их худосочных, вечно недоедающих детишек, благоговейно, сняв шапки, несущих твои портреты вместе с иконами святых и церковными хоругвями. А когда вместе с прибывшей из Питера мамá ты стоял в храме у обедни, не проклинал ли мысленно священник царя-убийцу?..

Не только простой народ, но даже многие приближенные ко двору чиновники, честные генералы и аристократы осудили Николая за его нежелание выслушать народ, за трусость.

А на следующий день Ники и совсем успокоился, вернулся к своей обычной размеренной жизни, в свое болото недалекого, коронованного случаем обывателя. Вот что он сам, по обыкновению, пишет об этом в своем дневнике.

«10 января. Понедельник.

Сегодня особых происшествий в городе не было. Были доклады. Завтракал дядя Алексей. Принял депутацию уральских казаков, приехавших с икрою. Гулял. Пили чай у мамá. Для объединения действий по прекращению беспорядков в Петербурге решил назначить ген-ла Трепова генерал-губернатором столицы и губернии. Вечером у меня состоялось совещание по этому поводу с ним, Мирским и Гессе».

И в тот же день бывший московский обер-полицмейстер Трепов, прославившийся своей тупой необузданной жестокостью в борьбе со всякого рода инакомыслием в Москве, росчерком высочайшего пера был назначен генерал-губернатором Петербурга. В его руках сосредоточилась вся военная и гражданская власть в северной столице.

Сам же Ники решил из своей резиденции в Царском на всякий случай носу не высовывать. Мало ли что!.. Как говорится, береженого и Бог бережет…

Сразу же по вступлении в должность новый генерал-губернатор начал закручивать гайки. В домах и на квартирах выявленных участников демонстрации были произведены обыски, и многих арестовали. Однако репрессии – это хорошо, это будоражит кровь, вселяет веру в собственные силы, но как утихомирить начавшиеся массовые волнения среди рабочих?

И министр финансов Коковцев придумал, как ему казалось, отличный ход. Надо натравить одних рабочих, тех, кто хочет работать, на других, саботажников, забастовщиков, смутьянов и бунтовщиков. Надо столкнуть их лбами. А для этого нужно… А для этого нужно… И он предложил Ники свой план.

Ники план одобрил.

На следующий день в приемной генерал-губернатора толпились заводчики и фабриканты – хозяева крупнейших питерских предприятий.

Волновались, потели, вытирали носовыми платками вспотевшие лбы.

– Что такое?..

– Зачем это?..

– По какому такому поводу собрал нас всех здесь новый генерал-губернатор? Чем это мы провинились?

– Ох, не к добру это!

– Уж не хочет ли господин Трепов заставить нас в ущерб себе пойти на уступки этим распоясавшимся смутьянам?!

– Да не может быть, он не покажет свою слабину, он не из таковских, он быстро отобьет у них охоту бунтовать!..

Все их опасения оказались напрасными. Очень скоро стало понятно, что вызваны они совсем по другому поводу.

– Господа! – несколько высокопарно и свысока, очевидно, на первых порах упиваясь свалившейся на него властью и неожиданной близостью к самому императору, обратился Трепов к приглашенным. – Государь император, будучи возмущен событиями, на днях имевшими место в нашем городе, и учиненными бунтовщиками беспорядками, тем не менее изъявил добрую волю встретиться с лучшими представителями ваших фабричных работников, с теми, для кого долг перед отечеством, рабочая гордость, вера и любовь к помазаннику Божьему не пустые слова, а смысл жизни. Так что…

Так что на вас, господа, легла ответственнейшая задача – отобрать для этой встречи – только представьте себе, беседы с самим государем императором! – самых надежных, самых лояльных, самых преданных трону рабочих.

И прошу вас не тянуть. Времени нет. Завтра у меня на столе должны лежать списки рекомендованных вами лиц с исчерпывающей характеристикой на каждого. А уж мои люди после тщательной проверки представят мне на утверждение окончательный состав депутации.

Через несколько дней депутация рабочих в составе тридцати четырех человек была направлена в Зимний дворец, откуда, в сопровождении полицейских, без каких-либо объяснений, их экстренным поездом отправили в Царское.

И только здесь, уже в Александровском дворце, Трепов наконец объяснил, что им предстоит встреча с самим государем императором.

Молча, в томительном ожидании переминаясь с ноги на ногу, довольно долго стояли рабочие посреди бесстыдной роскоши, блистающей золотом отделки и сверкающей хрусталем пудовых люстр залы.

Наконец в сопровождении свиты появился император.

Следом за ним, вздернув подбородок, торжественно вышагивали министр финансов Коковцев, министр двора Фридерикс и несколько генералов в богатых парадных мундирах.

То ли из опасения, то ли из брезгливости царь остановился на довольно почтительном расстоянии от рабочих. Коковцев сунул в его руку бумажку с текстом, и Ники, почти не отрывая от нее глаз и спотыкаясь чуть ли не на каждой фразе, начал зачитывать ее вслух:

«Я вызвал вас для того, чтобы вы могли лично от меня услышать слово мое и непосредственно передать его вашим товарищам.

Прискорбные события с печальными, но неизбежными последствиями смуты произошли оттого, что вы дали себя вовлечь в заблуждение и обман изменниками и врагами нашей родины.

Приглашая вас идти подавать мне прошение о нуждах ваших, они поднимали вас на бунт против меня и моего правительства, насильственно отрывая вас от честного труда в такое время, когда все истинно русские люди должны дружно и не покладая рук работать на одоление нашего упорного внешнего врага.

Стачки и мятежные сборища только возбуждают безработную толпу к таким беспорядкам, которые всегда заставляли и будут заставлять власти прибегать к военной силе, а это неизбежно вызывает и неповинные жертвы.

Знаю, что нелегка жизнь рабочего. Многое надо улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливым и к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности. Но мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах – преступно.

В попечениях моих о рабочих людях озабочусь, чтобы все возможное к улучшению быта их было сделано и чтобы обеспечить им впредь законные пути для выяснения назревших их нужд. Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их мне, а потому прощаю им вину их.

Теперь возвращайтесь к мирному труду вашему, благословясь, принимайтесь за дело вместе с вашими товарищами, и да будет Бог вам в помощь».

На этом текст закончился.

Ники помолчал, вертя в руках уже не нужную бумажку, и вдруг продолжил, глядя куда-то поверх голов стоявших перед ним рабочих, судя по всему, совершенно неожиданно для сопровождавшей его свиты.

– …Вот вы, я слышал, требуете восьмичасового рабочего дня, но что вы будете делать со свободным временем, если станете работать так мало?

Я, царь, и то тружусь по девять часов в день. А ведь моя работа гораздо напряженнее вашей, ибо вы работаете только для себя, а я – для вас всех. К тому же, если у вас будет много свободного времени, то, чего доброго, полезете заниматься политикой. Но, скажу прямо, я этого не потерплю!

Вашей единственной целью должна быть ваша работа. И не вздумайте мне возражать! – с внезапным раздражением заключил он и даже при этом притопнул ногой в начищенном до зеркального блеска сапоге.

– Вот и все, что я хотел вам сегодня сказать. А теперь идите, я распорядился, чтобы вас накормили. И даже… – он заговорщицки щелкнул пальцами по своей шее, – …слегка напоили. Ведь, как я понимаю, вам сегодня уже на работу не идти… Я бы и сам к вам с удовольствием присоединился. да не могу. Дела!..

В сопровождении двух офицеров рабочих препроводили в церковную трапезную и накормили сытным обедом.

«В меню были жирные щи и разварная рыба, куры, а также водка и пиво в количестве двадцати бутылок. А под конец еще и чай со сливками».

За обедом все подавленно молчали. Только кто-то самый отчаянный, неумело подняв налитый до краев хрустальный фужер водки, не выдержал, брякнул:

– За царя-батюшку! Сперва расстреливает, а опосля прощает. Вот здорово!

Но на него тут же зацыкали.

– Да помолчи ты, терпежу у тебя нет, что ли? Кругом уши!..

Портсмутский позор

Позорная сдача Порт-Артура решающим образом изменила военную ситуацию в пользу Японии. Теперь ей гораздо большие силы можно было сосредоточить в Маньчжурии, ведь уже не нужно было воевать на два фронта. Воодушевленные победами на море и взятием Порт-Артура, отдохнувшие и переформировавшиеся войска Страны Восходящего Солнца теперь сражались с удвоенной энергией.

Потеряв в боях под Ляояном более двадцати тысяч солдат, русские вынуждены были отступить. Но это было еще не все. Стратегический просчет генерала Куропаткина привел к тому, что и здесь, на новых позициях, у реки Шахэ, его армия потеряла еще более семидесяти тысяч человек.

И далее поражение следовало за поражением.

С февраля по март 1905 года произошло самое крупное сражение Русско-японской войны – Мукденское. Русские войска, окруженные японской армией, попали в «мешок», потеряв почти шестьдесят тысяч убитыми и ранеными. Тридцать пять тысяч русских солдат оказались в японском плену.

Сводки с фронтов были одна хуже другой. Однако Ники ни в коем случае не хотел идти на переговоры с японцами о мире. Он все еще надеялся на то, что противник вот-вот выдохнется, и тогда… Но противник почему-то никак не выдыхался, а наносил один сокрушительный удар за другим.

– Мы должны во что бы то ни стало переломить ситуацию! – метал громы и молнии Ники на очередном военном совете.

– В сложившейся на данный момент ситуации это очень трудно, практически невозможно сделать, – робко возражал великий князь Николай Николаевич. – Мы воюем на пределе наших возможностей. Слишком уж удален от Центральной России театр военных действий, чересчур дорого обходится нам эта война, намного дороже, чем японцам. Я полагаю, что для обеспечения превосходства нам необходимо максимально затянуть боевые действия, измотать противника. Я уверен, Япония не продержится долго. И материальные, и военные, и людские ресурсы у нее уже на исходе. Но и нам для затяжной войны потребуются огромные средства – как минимум миллиард рублей.

– Я категорически не согласен с вами, князь! – с раздражением возразил Ники. – Нам нужен лишь один сокрушительный удар, удар, который ввергнет японцев в шок. И этот удар мы нанесем им там, где они меньше всего ожидают.

– Где же, государь? – с сомнением спросил великий князь.

– На море!

– На море? Но наш флот японцами полностью разгромлен. А те корабли, что оставались стоять в гавани Порт-Артура, Стессель сдал им без единого выстрела!

– Но вы, господа, видимо, забыли о тихоокеанской эскадре под командованием нашего бравого генерала Рождественского. Мы поставим ему задачу нанести неожиданный удар противнику в Японском море.

– Государь, но это невозможно! Японцы чувствуют себя там как дома, контролируют каждый пролив, каждый островок. И наша эскадра будет обнаружена еще на дальних подступах.

– Я все взвесил, все рассчитал и принял окончательное решение, – холодно парировал Ники. – И посему – считайте, что таков мой приказ. Так что переходим от слов к делу…

И вот, согласно высочайшему приказу, Вторая Тихоокеанская эскадра под командованием вице-адмирала Рождественского, авральным порядком запасясь боеприпасами, продовольствием и водой, взяла курс на Японское море. Войдя в контролируемую японцами акваторию, адмирал решил рискнуть и не высылать вперед дозорные корабли, дабы не быть обнаруженным противником, и потому он вел свою эскадру почти вслепую. За что и поплатился. Он не знал, что японцы давно отслеживают каждый маневр русских судов и уже заранее заняли максимально выгодную для себя позицию для нанесения неожиданного удара.

Адмирал Хэйхатиро Того был прекрасно информирован о составе и вооружении русской эскадры, которая состояла из тридцати четырех кораблей, по численности и по вооружению значительно уступая японской эскадре. Поэтому он был уверен в своей победе. И все же, чтобы не рисковать, Того решил встретить русских в узкой горловине Цусимского пролива, лишив корабли противника возможности маневра, атаковав его с двух флангов.

Как только русская эскадра втянулась в пролив, японцы открыли шквальный огонь. Их артиллерия была намного мощнее и дальнобойней русских корабельных орудий, снаряды которых не достигали цели. Зато один за другим выходили из строя и шли на дно корабли оказавшейся запертой в проливе российской эскадры.

И вот уже подбит флагманский корабль «Князь Суворов». Адмирал Рождественский тяжело ранен. Однако моряки, теперь уже под командованием контр-адмирала Небогатова продолжают отчаянно сопротивляться.

Бой длился целый день и всю ночь. Но силы слишком неравны. Из всей русской эскадры вырваться из японской ловушки удалось лишь двум кораблям, и те едва держались на плаву. Остальные были уничтожены. Тихоокеанская эскадра больше не существовала. Это была настоящая катастрофа. В этом сражении Россия потеряла всю эскадру, в нем погибли более десяти тысяч моряков. «Война обнаружила полную непригодность флота, его материальной части и личного состава».

После этого катастрофического разгрома стало окончательно ясно: война проиграна. И все же самым последним позорным для России штрихом в ней стала сдача русскими острова Сахалин. Теперь Ники не оставалось ничего иного, кроме как просить японцев о мире.

23 августа 1905 года в Портсмуте русскими представителями Сергеем Юльевичем Витте и Романом Романовичем Розеном под присмотром торжествующей успех своей интриги Америки был подписан мирный договор, по условиям которого Россия уступала Японии аренду Ляодунского полуострова вместе с веткой Южно-Маньчжурской железной дороги, а также южную половину острова Сахалин. Русские войска должны были быть выведены из Маньчжурии, а Корея признавалась сферой японского влияния. Авторитет России в Китае и на всем Дальнем Востоке был растоптан, а Япония сделала заявку на превращение в великую державу и господствующее положение в Северном Китае.

Кровь сотен тысяч русских людей была пролита напрасно, сломаны тысячи судеб из-за упрямства и глупости царя и бездарности его генералов.

«Не Россию разбили японцы, не русскую армию, а наши порядки, или, правильнее, наше мальчишеское управление стасорокамиллионным населением в последние годы», – возвращаясь домой после портсмутского позора сетовал Витте, сидя с Розеном в кают-компании парохода, уносящего их к родным берегам и все дальше от коварной, давно и навсегда ненавидящей Россию Америки…

Операция «Озерки»

После трагических событий 9 января по указке царской семьи полиция открыла на отца Георгия охоту. Ему ничего иного не оставалось, кроме как бежать из России и скрываться за границей. Здесь, в Женеве, попав в окружение мятежных соотечественников, неутомимых борцов за счастье народное, Георгий Аполлонович никак не мог понять, почему все они непременно связывают это счастье с разрушением самой России. Но очень скоро, к ужасу своему, он узнал, что в то время, как тысячи русских людей гибнут на полях сражений и в морских битвах с Японией, эти люди получают от японцев, немцев и американцев деньги на организацию массовых беспорядков и политических убийств в Петербурге, Москве и других городах страны.

На иудины деньги ими приобретается оружие и взрывчатка, организовываются террористические акты, завозятся печатные станки для тиражирования сеющей смуту подпольной литературы, разного рода листовок. И, конечно же, совсем неплохо живут здесь и сами партийные вожди.

Отец Георгий был одинок среди всех этих напыщенных, самовлюбленных, озлобленных вождей множества карликовых партиек и революционных кружков. И он очень обрадовался, когда приехавший из Петербурга Рутенберг увез его из Женевы в Париж, где обитал в то время соратник Рутенберга, лидер партии эсеров Евгений Филиппович Азеф, он же Евно Фишелевич, он же Иван Николаевич, он же Валентин Кузьмич, а по документам царской охранки – агент Раскин. Но и здесь отец Георгий очень скоро почувствовал себя неуютно.

Как ни набивался Азеф ему в друзья, этот мордатый, со стриженой наголо, как у каторжанина, головой, вечно небритыми щеками и воловьими глазами человек не понравился ему своей грубостью и неприкрытой надменностью. Отец Георгий никак не мог понять, почему рядовые члены партии так молчаливо терпят откровенное хамство и тиранию этого битюга.

«Он командует ими, и они безропотно сносят все его капризы, – позже, по возвращении в Петербург, рассказывал он своим соратникам по возрожденному “Собранию”. – Я попробовал возражать и доказывать, что он во многом увлекается. Но мои слова встретили живой отпор. Мы друг друга сразу невзлюбили».

Эта неприязнь сыграла роковую роль в судьбе Георгия Аполлоновича. Он не знал, какой лютой ненавистью воспылал по отношению к нему господин Азеф – этот главный эсер того времени и одновременно тайный агент царской охранки.

В России тем временем все жарче разгорался пожар революции.

Январский расстрел в Петербурге и цепочка позорных поражений в войне с японцами, приносящей все новые и новые жертвы, голод в городе и деревне подняли на протест миллионы обездоленных людей. Рабочие восстания и крестьянские бунты разгорались повсюду, в Питере и в Москве, в Крыму и на Кавказе, в Остзейском крае и центральных губерниях. Подавляемые в одном месте, они с еще большей силой и с большим размахом вспыхивали в другом.

Кровь заливала просторы России, кровь на фронте, кровь в тылу, кровь в провинции, в отдаленных заброшенных селах и на площадях двух столиц – старой доброй Москвы и холодного, чопорного Петербурга.

В России революция, все идет вразнос! «Отречемся от старого мира!» А дальше-то что?… – А не важно, не имеет значения! Главное, разрушить этот опостылевший мир, где жизнь простого человека не стоит и ломаного гроша.

И пролилась первая романовская кровь. В Москве разорван эсеровской бомбой великий князь Сергей Александрович. Ники с ужасом слушал доклад примчавшегося из Москвы гонца о том, как ползала Элла, сестра его супруги, в крови своего мужа по древней брусчатке, собирая разнесенные в клочья останки своего любимого Сержа.

– Что же делать? Что делать? – метался по помпезным, но вдруг ставшим неуютными и даже, казалось, враждебными залам Царскосельского дворца Ники.

Где спрятаться, где укрыться от этой волны народного гнева?!

– Пока не поздно, дорогая Аликс, надо бежать! Я уже распорядился. На рейде нас поджидает корабль, готовый в любую минуту сняться с якоря и умчать нас из этой мерзкой страны, от этих неблагодарных, диких скотов в цивилизованную Европу, в Англию.

– И кто же, скажи на милость, нас там ждет? Кому мы нужны? Что мы там делать-то будем? Доживать свой век жалкими изгнанниками? Ты же царь! Самодержец! Под тобой все – армия, флот, полиция, церковь, вся великая страна. Хватит ныть, Ники, делай что-нибудь! Черт с ней, с Японией! С самого начала было понятно, что не по зубам она тебе, не одолеть ее с такими горе-генералами да министрами. Нечего было туда лезть. Вон от флота одни щепки остались. И ни Маньчжурии тебе теперь не видать, ни Порт-Артура. Так что хоть и позорный ты мир с японцами заключил, а все лучше, чем позорная война. У нас теперь руки развязаны. Так что с помощью армии да полиции со своими-то бунтовщиками мы уж как-нибудь разберемся. Да и сами они рано или поздно уймутся. Не все же бастовать, баррикады строить да каменьями в полицейских кидаться! Жрать-то небось уже хочется, да и жен с детишками нельзя долго голодом морить. Так что, поверь мне, скоро все успокоится.

Но упаси тебя Бог пойти на уступки этому сброду! Дай им только палец, так они тебе всю руку отхватят. Да что там! Они и голову оттяпать будут рады. И не тебе одному. Все под гильотину пойдем!

– Нет, нет, только чудо может нам помочь, только чудо… – бубнил в ответ Ники, в смятении нервически ломая свои тонкие, бледные пальцы.

– На чудо надейся, милый, а сам не площай, как говорится в русской пословице! – урезонивала его Аликс.

– Не плошай, надо говорить «не плошай», – вяло поправил ее Ники.

– Ну хорошо, пусть будет по-твоему, не плошай… Так вот, если не хочешь Парижской коммуны здесь, у себя в Петербурге, соглашайся на то, чего они просят, на конституцию, на эту дурацкую думу. Как ни печально, но ты ухитрился настолько запустить все свои дела, потерять все борозды правления, что иного выхода я не вижу…

– Бразды… – снова поправил ее Ники. – Я же тебя просил, когда мы с тобой одни – говори по-английски!

– Не перебивай! Ты так долго бездельничал и, что еще хуже, натворил столько глупостей, что теперь другого выхода у тебя нет. Революцию надо или жестоко усмирять, или умиротворять подачками. Так что хватит тянуть время и по-страусиному прятать голову в песок, а точнее, под мою юбку. Решайся же наконец!

И Ники решился. Точнее, как всегда, последовал напористым советам супруги, узаконил создание Государственной думы.

«17 октября…

Завтракали Николаша и Стана… – записывает Ники в своем дневнике. – Сидели и разговаривали, ожидая приезда Витте… Подписал Манифест в 5 часов. После такого дня голова сделалась тяжелою и мысли стали путаться… Господи, помоги нам… спаси и умири Россию…»

– «Помоги, спаси, умири!..» А сам-то ты что, царь или так, пугало в огороде?! – неслышно подойдя сзади и заглянув через плечо мужа в дневник, зло прошипела императрица.

В растерянности и в надежде остановить разгорающуюся революцию Ники объявил и амнистию всем участникам шествия 9 января. Всем, кроме «зачинщика этого бунта» Георгия Гапона. Так что в Россию отец Георгий вернулся, рискуя собственной свободой и безопасностью. Многие, и власть предержащие, и те, кто ненавидел эту власть, были заинтересованы в том, чтобы он навсегда исчез с политической сцены России. Однако пока им было к нему не подступиться. Рабочие не только Петербурга, но и всей России встретили его как национального героя.

Вожаки эсеров, социал-демократов, террористов и черносотенцев с лютой завистью вынуждены были признавать, что отец Георгий, по требованию царской четы услужливо объявленный церковными бюрократами отлученным от церкви, но ставший отцом-заступником для всех униженных и оскорбленных в России, пользуется несравненно большим авторитетом среди рабочих. И он и теперь призывает их не к бунту, а к мирным формам борьбы за свои права.

Евно Азеф направляет Пинхуса Рутенберга приглядывать за отцом Георгием. А при случае… Было бы хорошо, если бы этот «неугомонный и неуправляемый идеалист» вообще исчез навсегда. Ликвидации отца Георгия требует и царская охранка.

И вот неподалеку от Питера, на станции Озерки, Пинхус, по приказу своего партийного начальства и на деньги кураторов из тайной полиции снимает дом, куда он должен всеми правдами и неправдами заманить отца Георгия и там расправиться с ним.

Солнечным мартовским днем Георгий Аполлонович подъехал к Финляндскому вокзалу Петербурга.

Настроение было приподнятое. Позади длинная череда скитаний вдали от родины. Впереди – интересная работа, претворение в жизнь новых масштабных замыслов. В последнее время снова пошли на лад дела в возрожденном рабочем «Собрании». Пару дней назад Георгий Апполлонович представил на рассмотрение своим единомышленникам разработанный им проект «Программы русского синдикализма», предполагающей создание общероссийского рабочего профессионального союза. По его замыслу, этот союз должен объединить десятки, а может быть, сотни тысяч рабочих самых разных профессий.

«Мы не пойдем под начальство партий, мы будем самоуправляться, мы не будем ожидать чужой, всегда корыстной денежной поддержки, мы образуем свой пролетарский фонд. Мы не отдадим своих детей в буржуазные школы. Мы заведем свои школы свободного разума. Мы будем единый союз рабочих, обладающий могуществом – и материальным, и духовным. И только тогда мы будем сильны…» – провозглашалось в программе.

Расставаясь с рабочими, Георгий Аполлонович сказал, что отправляется за город на свидание с представителем партии эсеров Рутенбергом, по кличке Мартын, чтобы обсудить с полезными людьми детали финансирования издания рабочего журнала. Уже к вечеру он обещал вернуться в Петербург.

– Не тужите, братцы, все будет хорошо! Мы еще поработаем вместе… – сказал он им на прощанье, отправляясь на вокзал.

И вот поезд тронулся. В полупустом вагоне холодно, сыро и неуютно. Он поднял воротник пальто, нахлобучил поглубже шапку и стал смотреть в окно.

Состав проехал унылые пригороды Петербурга, серые, безликие корпуса заводов и фабрик, рабочие общежития… Их сменили пригородные поселки с опустевшими дачными домиками. Следом за ними потянулись занесенные снегом поля…

«И что это Рутенберг назначил встречу так далеко, в каких-то Озерках? Что за конспирация!.. Говорит, приехал некий меценат откуда-то его родной Полтавщины, сочувствующий рабочему делу, хочет поддержать рабочий союз. Отчего ж не поговорить с добрым русским человеком, да к тому же еще и земляком…»

За окном вагона проплыли унылые пристанционные постройки, деревянное здание вокзала с накладными буквами под крышей: «Озерки».

Он вышел из вагона, огляделся по сторонам. И сразу увидел Пинхуса, спешащего ему навстречу.

– Как добрались? – пожимая руку, поинтересовался тот.

– Спасибо, Пинхус Моисеевич, доехал без приключений. Только холодно было в вагоне, продрог, кажется, до костей.

– Не заболеть бы. Такому человеку, как вы, беречь себя надо, – хлопнул его по плечу Рутенберг. – Ну ничего, вот доберемся до места, тут же самоварчик наладим. Чайку с медом – лучшее лекарство!.. Идем, идем поскорей, там уж извозчик заждался. Мигом домчим!..

К нужному дому добрались уже в темноте.

Дача двухэтажная, с большой остекленной верандой. Калитка отворена, от нее узкий коридорчик вычищенной в глубоком снегу дорожки ведет к крутым ступеням крыльца. Из трубы в темное, уже звездное небо тянется узкая струйка дыма. Окна первого этажа темны, но на втором этаже светятся уютом, обещая тепло и отдых после дальней дороги.