Текст книги "Возвращение в Египет"

Коля – дяде Артемию

В «Синопсисе», готовя его для редакции, я это никак не отметил, но вслед за Данте решил свое «Чистилище» разбить на что-то вроде семи кругов. Ничего не педалируя и не подчеркивая в заявке, разделил вторую часть поэмы на семь глав. Каждая – этап Исхода чичиковской души из адской бездны, ее путь к Богу, к Небесному Иерусалиму. И вот, когда я писал еще только начало этого восхождения, оказалось, что, к ужасу адского воинства, за ней, как за пастырем, как за мессией, вождем, Спасителем, устремляются тысячи тысяч других душ, которые давно отчаялись найти дорогу к Господу. Сколько ни пытались выбраться из вездесущего зла, трясина засасывала глубже и глубже. И они приняли, что с грехом не совладать, Господь оставил человека, надеяться больше не на что. А тут, едва услышав о Чичикове, души устремляются за ним, как сыны Иакова за Моисеем.

Раньше они верили только себе, и это привело их в геенну огненную, теперь, будто прежде окруженная армия за полководцем, они всей своей массой идут в прорыв, вон из котла адской бездны. Армия, уже смирившаяся с поражением, уже готовая сдаться, и – вдруг, – стоило затеплиться надежде, разом в неимоверной силе поднявшаяся. Впрочем, в том, что ты получишь, глав не будет. Просто день за днем я буду посылать тебе письма, в каждом – следующий кусок «Синопсиса».

Еще одна вещь, которую стоит сказать. По тому, как я понимаю Чистилище, – это бутыль, и горлышко у нее узкое. Кому-то и через такое удастся выбраться из сосуда греха, другие после неудачных попыток объяснят себе, что антихристов мир не так плох, в нем много разумного. Для человека, сама природа которого с начала и до конца греховна, власть зла естественна и оправданна. Вообще страхи перед сатаной преувеличены. А вот чего действительно следует бояться – это хаоса между двумя режимами.

Как это видно из Откровения Иоанна Богослова, Господу, даже если Он и победит, в наследство достанутся дымящиеся развалины. Решив, что человеку с его грехами в Раю делать нечего, шапка не по Сеньке, мы перестаем противиться злу. Как и в четвертой и десятой песнях дантовского «Чистилища», у меня в «Синопсисе» будут два таких исключительно опасных места: перед ними одни спасуют и повернут обратно, другие, хоть и пойдут дальше, за каждый сделанный шаг сотни раз проклянут Чичикова. Бог не простит ни этого страха, ни этих проклятий. Первое – тропа между сжатых скал и опоясывающий гору уступ (четвертая песнь), на который и полступни не поставишь. Второе – безлюдная тропа над бездной (десятая песнь). Она и раньше была неширока, а сейчас – все мы знаем, что такое дом из песка, – осыпается при каждом шаге.

Скала – это европейская революция 1848 года. Как раз после нее путь Павла Ивановича Чичикова и путь того, с кого я его писал, начнут расходиться. Первый звонок будет раньше, о нем речь тоже пойдет, а здесь, году примерно в сорок девятом – пятидесятом, разрыв сделается явным. Не протиснувшись в это горлышко, многие объявят во всеуслышание, что раскаиваются, и, принеся фараону повинную, возвратятся в Египет. Народ Чичикова тогда поредеет, но дух оставшихся верными окрепнет. Революция – тесные врата, она как жизнь в пустыне; те, кто к ней привыкнет и приспособится, станут свободными людьми. Впрочем, скитаться придется еще долго. Второе узкое место – польское восстание 1863 года. Шестьдесят третий год для России то же, что для семени Иакова стоянка в пустыне Фаран. Народ Божий тогда испугался филистимлян и не послушался Господа. Вместо того чтобы сразу идти в Землю Обетованную, остался кочевать в Заиорданье. До спасения был шаг, а он ходил и ходил вокруг.

Коля – дяде Артемию

Я неточно выразился и ввел тебя в заблуждение. Беловика заявки, фактически «Синопсиса», с подробной канвой событий, второй (Чистилище) и третьей (Рай) частей «Мертвых душ» у меня нет, его изъяли при аресте. Но суть того, что было, восстановлю без труда, тем более что выписки кое-какие сохранились. Я тогда считал, что не только выстроилась фабула, но и фактуры (в первую очередь путевых заметок) более чем достаточно. Если издательство одобрит заявку, я буду готов начать работу немедленно. Дядя Артемий, заранее хочу предупредить, объем такой, что уложусь хорошо, если дней в десять. В общем, не ропщи и по возможности будь снисходителен. Если одолеешь, дотянешь до конца и отзовешься, буду очень признателен. Всё-таки прошло пятнадцать лет, за это время много чего в моей жизни случилось, как одно ляжет на другое, не знаю.

Даже представлять странно, что я не сижу в «Кедрачах», а заключил договор с Гослитом и тихо-мирно пишу поэму. Конечно, к «Мертвым душам» я уже не вернусь, и всё же, чтобы с самим собой разобраться, мне было бы важно одни двадцать лет склеить с другими пятнадцатью. «Синопсис» попал как раз на разрыв, а сейчас я думаю, что что-то он мог бы и зарастить. Прежде собственно заявки несколько замечаний.

Уверен, ты будешь удивлен, в какую сторону я думал повернуть поэму. Хотя без твоего влияния на это поле я бы не забрел. Два письма о Гоголе и малороссийском епископате, о его роли в русском расколе произвели на меня чрезвычайное впечатление. В «Синопсисе» я использовал их в хвост и в гриву. Частью, так или иначе, цитировал, в других случаях держал в загашнике, но как кукиш в кармане всегда имел при себе. Я тогда пошел в библиотеку и стал одну за другой брать книги по старообрядчеству, без порядка и плана читал про поповцев и про беспоповцев, то, что писал протопоп Аввакум и что дьякон Феодор, когда оба сидели в соседних ямах в Пустозерске и там, в этих ямах, не сойдясь в истолковании «Поклоняемся Троице Трисущной Единой», травили друг друга, пока их обоих не сожгли на костре.

Написанную ритмическими стихами поэму Феодора «О познании антихристовой прелести» я и по сей день помню целыми кусками. Я читал братьев Денисовых и их врага Феофана Прокоповича, читал митрополита Филарета и разные выпуски «Переписки раскольничьих деятелей», книги Мельникова «Исторические очерки поповщины», Субботина «История белокриницкой иерархии» и его же «Раскол как орудие враждебных России партий», но сильнее прочих поразил Липранди. Чем-то он мне напомнил другого грека, хорошо тебе известного Паисия Лигарида, вбившего клин в русскую церковь. Человек редкого ума и ничуть не меньшей беспринципности, этот Липранди вроде бы относился к староверам неплохо, как и Мельников с Надеждиным (считал их наличие «ценнейшей, сильнейшей особенностью великорусов»), но это не помешало ему по-чекистски изящно посадить на двадцать лет в страшный Алексеевский равелин настоятеля староверческого Белокриницкого монастыря Геронтия Левонова. Оттуда, и то не на свободу, в другое место заключения, его перевели лишь перед самой кончиной.

Этот Геронтий – позже Липранди написал о нем целую книгу – как пастырь путешествовал по России вместе с иноком Абрамом (в миру Дионисием Ушаковым). Выдавали они себя за купцов, впрочем, того, что оба староверы, ни Геронтий, ни Ушаков не скрывали. Когда их арестовали, тот и тот держались твердо, Геронтий даже взял верх в богословском диспуте с сослуживцем Липранди, выпускником Богословской академии Надеждиным. Два месяца Липранди заходил и с одной стороны, и с другой, но без толку, а потом расколол точно так же, как следователь моего сокамерника – игумена одного из Оптинских монастырей, к тому времени давно подпольного, – архимандрита Андроника.

Как известно, главное в допросном деле – внезапность. Сначала Липранди долго уверял Дионисия, что Геронтий во всем сознался, убеждал и его больше не запираться. Когда Геронтия привели на очную ставку, всё это повторил, а затем этак спокойно прибавил: «Что же ты не подойдешь на благословение?». Абрам, растерявшись, повалился в ноги к архимандриту. Тот благословил его, поднял, и оба, понимая, что это конец, залились слезами. Многое помогли мне понять «Былое и думы» Герцена, «Русское дело» другого революционера-анархиста Бакунина, но особенно близкий сотрудник Герцена Кельсиев. Потом и с Герценом, и с революцией он порвал, вернулся в Россию и здесь печатался только в изданиях крайне консервативного склада.

Его «Исповедь» – книга на редкость занятная и полезная. Когда-то давно, в десять – двадцать лет русской жизни вместился страшный перепад. Еще помня о радостных, переполненных надеждой боголюбцах, не сомневавшихся, что скоро вся Россия от мала до велика будет благоговейно предстоять перед великой тайной пресуществления святых даров, именно с этого, с того, что «Новый Израиль» со всей силой веры причастится телу Христову, и начнется вечное царство Божие на новой Святой Земле – в Третьем и наконец последнем Риме, мы пришли к отчаянному убеждению, что антихрист уже захватил весь мир. Что он подчинил себе и Святую Русь, царствует здесь, принимая обличье одного Романова за другим. Что, как царство, сделалась безблагодатна и церковь. Пустышка – все ее таинства и богослужения. Конечно, по форме они вроде бы почти не отличаются от прежних, но это лишь видимость, кажимость, ни Христа, ни добра, ни правды в них больше нет, церковь тоже под властью антихриста.

Напряжение веры, что родилось между этими двумя полюсами, было таким, что как нож вспороло даже представления, которые раньше числились незыблемыми. В частности, невозможность для человека, какие бы страдания ни выпали на его долю, наложить на себя руки. Потому что всё это испытания, и они попущены Господом, это твоя чаша зла, и она еще не выпита до конца, твоя ноша, сбросить ее, отказаться нести дальше – то же, что отказаться от самого Господа. Но когда (еще при Алексее Михайловиче) за совращение и раскол стали казнить, когда за требы, совершаемые священниками, не отступившими от старой веры, за причастие и крещение стали убивать, в лучшем случае ссылать в Сибирь (позже, при Петре I, отправляли на галеры, урезали несчастным языки, вырывали ноздри, били их кнутом, потом, при Елизавете, едва гонения ослабли, бессчетное число староверов потянулись из-за Урала обратно, они шли или их несли, безъязыких и без ноздрей, с ногами, перетертыми цепями, и руками, изувеченными во время пыток, сломанными спинами), далеко не самый радикальный из раскольничьих учителей протопоп Аввакум стал приветствовать гари, в которых староверы тысячами, вместе с женами и детьми, сжигали себя, не желая жить под властью антихриста. Одобряя самосожженцев, он писал: «Русачки же миленькия не так! – во огнь лезет, а благоверия не предает…», а еще раньше: «Добро почитати сожженных за правоверие отец и братий наших» – и дальше: «В место образная их не поставляем, дондеже Бог коего прославит… а до тех (времен) сожженных кости держим в честном месте, кажение и целование приносим пострадавшим за Христа Спаса».

И почти что уже в наше время Аввакуму вторил вполне светский Кельсиев: «Раскольничество делает честь русскому народу, доказывая, что… каждая умная мужицкая голова сама хочет проверить догматы веры, сама помышляет о истине – что русский человек сам, один-одинехонек, на свой салтык и свою ответственность правды ищет, а какую найдет, по той и пойдет, не пугаясь ни костра, ни пещеры с заваленным выходом, ни оскопления, ни даже человеческих жертв и людоедства…» И другие вещи удивляют меня по сей день. Например, возможно, ты обращал внимание – когда читаешь о староверах, это как на ладони, – что любая попытка не меняться, когда мир вокруг тебя на всех парах куда-то спешит, запускает страшный по интенсивности, главное – неостановимый механизм мутаций. Какое-то совершенно революционное правосознание. Так и жесткое следование логической формуле – мир есть абсолютное зло, потому его законам подчиняться не следует, – сделало веру скачущей во весь опор. Путь, который прошли разные старообрядческие толки за двести – двести пятьдесят лет, будто проделан на тройке, которая несется сама по себе без кучера – он где-то свалился с облучка – и вот она скачет, скачет под гору, и некому ее остановить.

Да и кого держать, кто кого гонит, тащит в пропасть: кони экипаж или теперь уже сам экипаж несчастную упряжь? Понимание мира как бесконечного и безысходного зла, которое нельзя ни исправить, ни простить, оставляло для праведности последнюю надежду – Апокалипсис, Страшный Суд. Люди, исповедующие такую веру, ждут Божьего суда без трепета, они как бы всегда к нему готовы, больше того, не сомневаются, что живут на его пороге. Они молят о конце времен как об избавлении, ловят любые мало-мальски верные известия о Спасителе и ищут их и в книгах, и в жизни. Что, наверное, самое поразительное – готовность этой веры пойти на всё, только бы приблизить второе пришествие Христа и его схватку с дьявольским воинством, переполняет ее последователей кипящей энергией, благодаря чему, пока суд да дело, они и в обычной, мирской жизни не знают себе равных.

Коля – дяде Артемию

Готовься, это может быть и сотня страниц. Причем тогда для заявки я по необходимости всё отделывал, строил и приводил в систему, сейчас же пишу, как помню.

Коля – дяде Артемию

Ты просил описать мои трудовые будни, это несложно, скрывать, в общем, нечего. За ближайшие десять дней мне надо разбить главную клумбу города, как я говорил, перед зданием горсовета. Я уже и так запоздал, а лето в здешних местах короткое, могу вообще не успеть. Пока сделан лишь план, где и что буду сажать. Как на старых московских картах, разноцветные кольца и радиусы. У каждого цветка свой норов, свой режим питания, поэтому смесь из органики и минеральных удобрений для каждого сектора придется делать под заказ. И со сроками надо подгадать, чтобы распустились не одновременно, чтобы одни уже отгуляли свое, отцвели и осыпались, а другие только выбрасывают бутоны.

За ближайшие три дня мне надо всё вскопать, на том месте, где разобью клумбу, сформовать небольшой пологий холм, затем разрыхлить, измельчить и просеять землю. На участке, который отведен, много неинтересных булыжников, обыграть их вряд ли удастся, придется убирать. Почва там тоже бедная, плохой суглинок, подзола и того кот наплакал. Самарские и сибирские черноземы вспоминаю как сладкий сон. Впрочем, мой бывший лагерный начальник, ныне главный городской коммунальный человек, обещал, что в беде не бросит. Я уже заказал борт хорошего перепревшего навоза и по два борта песка и опилок. Землю надо сделать легче, дать клубенькам продых. Начальник сказал, что они сами и польют клумбу из водовозной машины. Цветами буду заниматься утром и днем, а вечера зарезервированы под поэму.

Письмо № 1
Чистилище. Первый круг

Работа идет по плану. Сегодня вскопал землю, а это немало – клумба предполагается большая. Площадь, наверное, сотки три. Главное, сплошь глина – тяжелая, липнет к лопате.

Теперь о поэме. Действующие лица. В смысле героев я, во всяком случае, поначалу предполагал идти за Николаем Васильевичем, но думал, что Муразов и Чичиков встретятся и коротко сойдутся уже в первых двух главах «Чистилища». Судьба сведет их случайно, на обеде у одного из губернских столпов общества, но Муразов с его знанием людей сразу оценит Павла Ивановича и постепенно начнет привлекать его к себе. Чичиков с первой минуты глядит на него с обожанием, миллионы, которые заработал Муразов, причем, в сущности, нигде не нарушая закона, его связи при дворе – вся губерния полна слухами, что у него общие дела с Бенкендорфом, что и по сию пору он время от времени выполняет разные деликатные поручения правительства, в том числе на Балканах, в Турции – там его деньги и связи помогают добиться успехов, которые и не снились дипломатам; говорят, что он даже представлен особе государя-императора, который дважды очень милостиво с ним говорил, – всё это не может не вызывать у Чичикова восторга. Быть близким такому человеку кажется ему верхом благоволения судьбы. Между тем, не выходя из своих старых торговых предприятий, наоборот, заводя новые фабрики и мануфактуры, Муразов с каждым годом всё бо́льшие деньги жертвует на строительство храмов, на его средства основываются приюты для вдов и сирот, странноприимные дома, госпитали для больных и увечных.

Муразов единоверец, но родом он из уважаемой староверческой семьи, большая часть которой до сих пор в беспоповстве и связана с Преображенским кладбищем. Сам он перешел в единоверие еще двадцать лет назад. Отчасти потому, что иначе со многими высокопоставленными людьми было бы трудно вести дела, при дворе на беспоповцев смотрели косо, но в не меньшей степени по той причине, что видел, что со времен государыни Екатерины отношение к расколу в России поменялось, – одни законы смягчены, прочие, хоть и остались без изменений, как бы забыты. И вот Муразов сумел убедить себя, что единоверчество и вправду путь, идя которым обе ветви русской церкви однажды сойдутся в одно. Дорога, может, и не прямая, но другой никто не предлагает, и в утешение добавлял, что разделившееся Царство не устоит – раскол на благо только антихристу. В общем, он дает деньги и на единоверческие храмы, и на синодальные, по-прежнему щедро жертвует на нужды Преображенской общины.

Как и у Николая Васильевича в сохранившихся главах, Муразову очень нравится Хлобуев; когда Чичиков удивляется, чем этот бессмысленный человек мог так прийтись ему по душе, он говорит, что Хлобуев живет, будто птица Небесная: не пашет и не сеет, а Господь его кормит. Он любит играться с хлобуевскими детьми (беспоповцы любые отношения с женщиной считают за блуд, оттого своих у Муразова нет), дарит им дорогие игрушки, девочкам – фарфоровые куклы немецкой работы, мальчикам – привезенные из Англии макеты пароходов и паровозов. Некоторые даже с заводом, они плавают, катят по рельсам. По его совету Хлобуев начинает ездить по стране, собирая деньги на строительство нового храма в честь Покрова Богородицы. Именины Муразова приходятся как раз на Покров день, и он считает Матерь Божию своей хранительницей.

Большую часть потребных сумм дает сам Муразов, частью напрямую, но в основном через третьих лиц, чтобы у Хлобуева не было впечатления, что это его занятие – чистой воды фикция. Так как человек он разлапистый, во всех смыслах не слишком умелый, кроме того, мот и не дурак выпить, по просьбе Муразова в поездках его везде сопровождает положительный, экономный Чичиков. Павел Иванович договаривается с подрядчиками, которые строят храм, с артелями художников и иконописцев, которые будут его потом украшать, но главное, он решает бесконечные вопросы с чиновниками, которые, будто не видя, что дело богоугодное, норовят выдоить их до последней капли.

Пока Хлобуев с Павлом Ивановичем, Муразов спокоен. Понимая, что лишил Чичикова всякой возможности приумножить собственное достояние, он берет те небольшие деньги, что остались у Павла Ивановича после неудач первого тома, и пускает их в оборот. Как у Мидаса, всё, к чему прикасается Муразов, делается золотом, и капитал Чичикова быстро растет. Ни о каких благодарностях Муразов и слышать не хочет. Между ними будто само собой устанавливается, что, как и Хлобуев, Павел Иванович занимается богоугодными делами, а деньги, которых с каждым годом становится больше, просто милость Господня. Конечно, время от времени случаются и поручения Муразова, связанные с коммерческими интересами, но это как бы попутно: коли Чичиков так и так едет в Астрахань, Самару или, например, Петербург, заодно он выполняет и то, что просит Муразов. Впрочем, Чичиков помнит, что, пусть его доля невелика, иногда ее и под мелкоскопом не разглядишь, по воле Муразова, он, Павел Иванович, в его предприятиях компаньон, законный пайщик.

Чичиков по-прежнему, как любил и любит, беспрерывно колесит по стране. Ездит и на Дунай, и на Дон, и на Волгу – Верхнюю и Нижнюю. Муразов уже мало связан с питейными домами и винными откупами, всё больше с хлебом, который баржами возит со Средней Волги, икрой, рыбой с уральских и астраханских промыслов. Другие интересы у него на Верхней Волге. Здесь почти каждый год он открывает новую хлопчатобумажную фабрику или красильню. Контрагенты Муразова – сплошь староверы. Многие, подобно ему, давно перешли в единоверие, среди остальных есть и поповцы, и беспоповцы. И те и те люди истово верующие.

Нельзя сказать, что раньше Чичиков ничего о староверах не знал: первоначальный капитал, как известно, он сколотил на таможне, помогая староверам с реки Ветки контрабандой перевозить через границу парижские и лионские ткани. (Еще при царевне Софье, спасаясь от гонений, десятки тысяч их перебрались в Польшу и расселились здесь на землях панов Халецкого и Красильского.) Но тогда Чичиков смотрел на староверов просто как на свое хоть и скромное, но доходное поместье, что же до веры – ничего, кроме дикости, фанатизма, в ней не видел, оттого меры правительства против раскольников казались ему разумными, главное, вполне мягкими.

И сейчас то, что происходит в нем, начинается не с веры. Он видит, как староверы заключают миллионные сделки, при этом никто и не вспомнит о гербовой бумаге, о канцеляриях и поручителях, люди верят друг другу на слово, и оно надежнее любых официальных договоров. Что его могут обмануть, никому и в голову не приходит. Сам Чичиков – человек чиновный, все низшие канцелярские ступени он прошел шаг за шагом, и его поражает, что такое вообще может существовать в России. Но это есть, причем отлично работает, и он, снова и снова в этом убеждаясь, всякий раз приходит в восторг.

Возвращаясь в Петербург, Павел Иванович останавливается у Муразова. По вечерам за чаем они подолгу беседуют о делах и просто о жизни. Муразов не скрывает, что относится к Чичикову с симпатией. Он хвалит его уравновешенный характер, его энергию и предприимчивость. Чичиков напоминает Муразову его самого в молодости. Конечно, он видит, что развитие Павла Ивановича шло уродливо, до недавних пор он был обыкновенным жуликом, однако, хорошо к нему относясь, убеждает себя, что в нынешнее время, если ты гол как сокол, без шаромыжничества не проживешь. Иногда он понимает, что смотрит на Павла Ивановича уж в чересчур идеальном свете, но, в общем, склоняется, что выводы делать рано.

Предметы, о которых они говорят, разные, но сейчас, узнав людей, с которыми Муразов ведет дела, Чичиков начинает интересоваться и всем, что касается раскола. Муразов охотно рассказывает об Аввакуме и братьях Денисовых, о Выге, Ветке и нынешних монастырях на Иргизе. Он разъясняет Чичикову суть расхождений старообрядческих толков и согласий поповцев с беспоповцами, но и не только. Сам давно единоверец, о расколоучителях Муразов говорит с преклонением, хотя, упаси Господи, ни в чем Павла Ивановича не агитирует. На Чичикова эти рассказы действуют.

Тогда как раз начинается новая полоса гонений на староверов. Больше прочего ценя порядок и стабильность, Николай I несколько лет колебался, не мог решить, то ли ему и дальше вести себя с раскольниками мягко, как завела еще бабка, императрица Екатерина, а отец император Павел и брат император Александр неуклонно продолжали, то ли пришло время суровости. На последнем, ссылаясь на то, что раскольники усилились, чрезмерно размножились и, если у империи в будущем случатся затруднения, могут выступить на стороне ее врагов, настаивают митрополит Московский Филарет и два Голицыных – московский генерал-губернатор и недавно назначенный саратовский. Они также настраивают императора против раскольников, как когда-то фараона его советники – против евреев.

Впрочем, Николая пугает не число раскольников – по некоторым данным, оно уже превышает четверть населения империи, важнейшие для государства области, такие как Поморье и Верхняя Волга, горно-заводской Урал и казачьи земли от Яика до Кубани и Дона, сплошь заселены староверами – и не их деньги, а то, что, как пишет Филарет, раскольники сформировались в особую в государстве сферу, в которой над иерархическим господствует демократическое начало. Его же убеждение, что священник, ушедший в раскол, есть нарушитель присяги императору. Под влиянием этой партии Николай склоняется к мысли, что старообрядчество есть явление не церковно-обрядовое, а политическое и антигосударственное.

Начинается разорение и закрытие монастырей в крупнейшем старообрядческом центре на Иргизе. Священники, ушедшие в раскол, насильно возвращаются под юрисдикцию Синода. Детей, которые воспитывались при Преображенской и Рогожской общинах, если им от трех лет до двенадцати, переводят в казенный воспитательный дом, всех старше забривают в кантонисты. На исходе царствования Николай распускает Преображенскую и Рогожскую старообрядческие общины в Москве и Волковскую в Петербурге. Тогда же указом все браки беспоповцев, заключенные вне церкви, объявляются недействительными, а дети, что в них прижиты, незаконнорожденными. Мысль, что революция вообще везде и всегда дело рук незаконнорожденных детей, что ее правда – именно их правота, я предполагал сделать несущей, центральной во второй, а может быть, и в третьей частях «Мертвых душ».