Текст книги "Герои русского парусного флота"

Предерзостный мичман

Год и место рождения Михайлы Кожухова историкам не известны. В краткой биографии, помещенной в «Общем морском списке», значится лишь то, что в мае 1758 года он «был приписан в штурманские ученики за недоказательством дворянства». Этот факт немаловажен для понимания всего дальнейшего служебного пути Кожухова.

В Морской корпус в те годы брали только недорослей кровей дворянских. Остальным путь в касту морского офицерства был заказан настрого. Вершиной их служебной карьеры был чин корабельного штурмана, относившийся к рангу унтер-офицерскому. Перейти же в строевые офицеры штурман мог лишь за особые подвиги в военное время или же благодаря исключительным способностям…

Ратных заслуг перед Отечеством в ту пору у юного штурманского ученика еще не было, влиятельных родственников тоже. Так бы и остался навеки Михайла Кожухов презренным «халдроном» (так насмешливо прозывались в ту пору офицерством корабельные штурманы), если бы не случай. На мальчика обратил внимание присутствовавший на одном из экзаменов старый адмирал Талызин. Приглянулся смышленый юнец петровскому ветерану. Адмирал помог перевести его в морские кадеты.

Надо ли говорить, как истово накинулся на учебу новоиспеченный кадет? Согласно официальным документам, уже в апреле 1759 года Кожухова производят в гардемарины и выпускают на флот. Менее чем за год прошел он весь курс наук!

Выпуск из корпуса совпал с большой войной, получившей название Семилетней. В схватке европейских держав участвовала и Россия, отстаивавшая свои интересы на западных рубежах. Главным ее противником была Пруссия. Четыре года провел в боях и походах гардемарин Кожухов. Особо отличился при штурме прусской крепости Кольберг. В году 1761-м стал мичманом.

Тяжелая война близилась к победному концу. Под развевающимися знаменами русские полки вступили в поверженный Берлин. Прусский король Фридрих уже готовился принять все пункты капитуляции, но тут внезапно умирает императрица Елизавета Петровна и на российский престол садится ее голштинский племянник Петр III. Первым же указом новоявленный монарх прекращает боевые действия: Петр III боготворил Фридриха II Прусского. В одно мгновение, казалось бы, подписанный победный мир обратился в мир постыдный. России так и не пришлось вкусить плодов своих побед, щедро оплаченных жизнями ее сыновей.

Корабли Балтийского флота вошли в гавани. Потянулись серые будни. Новый император флотских не баловал: денег не давал, в море не пускал. Вместо службы морской насаждал солдатскую.

Было так и в летнюю кампанию 1762 года, когда большая часть кораблей балтийских так и оставалась на приколе. В море ушли лишь немногие счастливцы, остальные маялись на службах караульных. Не попал в тот год плавать и Михайла Кожухов. Кто знает, так и остался бы в его памяти тот год как пропавший, если бы не события большой политики, в которые он оказался вовлечен волею случая. В те дни, когда никому не известный мичман Кожухов обходил рундом кронштадские караулы да назначал им суточные пароли, в Санкт-Петербурге назревали события важности первостепенной. Позор Прусского мира, преклонение нового императора перед вчерашними врагами возмущали в те дни каждого честного россиянина. Особенно же неистовствовала гвардия, полки Семеновский и Преображенский.

Не сразу, а постепенно сложился в столичных кругах заговор во главе с братьями Орловыми. Знаменем заговорщиков стала жена императора Екатерина. К июню 1762 года все было готово, а сигналом к выступлению стал отъезд Петра III на отдых в Петергоф. Ранним утром 28 июня заговорщики барабанным боем подняли гвардейские полки. И уже час спустя в Елизаветинском дворце лихорадочно совещались, что следует предпринимать далее. Братья Орловы настаивали на немедленном походе на Петергоф и пленении императора. Гвардейцев осаживал глава Иностранной коллегии Никита Панин. Прося внимания, стучал перстнем о стол.

– Наиважнейшим пунктом для дела нашего сейчас не Ранинбом будет, а крепость Кронштадтская! – убежденно настаивал он.

– При чем здесь крепость морская, когда голштинец в Ранинбоме сидит? – набросился на дипломата Григорий Орлов.

Панин, вздохнув, покачал головой:

– А при том, что как только господа Орловы на конях своих к Ранинбому поскачут, то император наш, на яхту сядючи, самым спокойным образом в крепость сию и убудет, а потом попробуй, выковырни его оттель.

Сидевшая дотоле молча Екатерина взволнованно заговорила:

– Боюсь, что крепость сия уже извещена супругом моим о наших намерениях и сторону его взяла!

Речь императрицы бесцеремонно оборвал Григорий Орлов:

– Бояться нам нечего, вся сила у нас! А про Кронштадт пусть скажет человек морской. Вон он в углу затаился да помалкивает!

Все оглянулись. В дальнем углу залы, сгорбившись, сидел старенький адмирал Иван Лукьянович Талызин, неважный флотоводец и хороший администратор.

– Давай, давай, Иван Лукьянович, нам и минута дорога! – заторопили его Орловы.

Талызин, кряхтя, встал. Сам маленький, горбатенький, лицо – что печеное яблоко. Откашлялся и прошамкал:

– Известное дело, что Кронштадт императором обо всех наших злонамерениях извещен. Но при всем том Петра моряки наши кронштадтские не любят, а голштинцев его и вовсе презирают!

– Однако сие не мешает командиру кронштадтскому Льюису быть у императора в фаворе великом, а комендант тамошний Нумерс и вовсе из голштинцев! – вставил ядовито Панин.

– С Иваном Ивановичем сговориться завсегда можно, – махнул скрюченной рукой Талызин. – А Нумерс ваш моряк никакой, морем не пытан! За ним никто не пойдет!

– А тебе, Иван Лукьянович, поверят ли кронштадтцы? – с нескрываемым волнением спросила Екатерина.

– Мне-то поверят! – важно насупился адмирал. – Я в заседаниях коллегии столько штанов протер, сколько ваш Нумере и годов не прожил! Меня еще сам государь Петр Алексеевич за нерадивость в науках навигацких за ухи драл! Ежели не мне, то кому же на флоте еще верит?

– Тогда тебе, Иван Лукьянович, и карты в руки! – обрадовалась Екатерина и, подойдя к столу, быстро начертала на листе бумаги: «Господин адмирал Талызин от нас уполномочен в Кронштадт, и что он прикажет, то и исполнить. Июня 28 дня 1762 года. Екатерина».

Лист она передала Талызину.

– Езжай, – сказала, – Иван Лукьянович, в крепость Кронштадтскую да сделай все возможное, что бы сия фортеция к супругу моему не переметнулась и прибежища ему не дала! А я уж заслуг не забуду! Господь с тобой!

До Кронштадта Талызин добирался катером. Ветер был попутный, шли ходко. Адъютант адмиральский лейтенант Елагин дорогой заряжал пистолеты.

– Ты зачем это пульки в стволы кладешь? – с опаской косился на своего не в меру решительного помощника-адъютанта Талызин.

– А как голштинцы нас на пристани хватать станут, то я их, точно воробьев, и пощелкаю! – невозмутимо отвечал тот.

– Типун тебе на язык, дурень! – озлился адмирал. – Как пальнешь, так на рее и вздернут, а заодно и меня с тобою рядышком. Тебе-то что! А каково мне-то будет, старцу почтенному, пред всем честным народом ногами дрыгать? А?

– Зря беспокойство ваше, господин адмирал! – отвечал Елагин, пистолеты за пояс засовывая. – Ежели план наш сорвется, то все одно рядышком висеть будем!

– Одно слово – дурень! – плюнул в сердцах Талызин.

Так и плыли.

Тем временем в Петергофе происходили события не менее драматичные. Узнав о заговоре своей супруги, Петр III стал лихорадочно искать выхода.

– Будь у меня войско, я б немедленно повел его на Петербург! – говорил он приближенным. – Но войска нет. Посему следует, пока не поздно, бежать в Берлин к Фридриху и во главе его гренадер вернуться обратно…

К растерянному императору подошел стоявший дотоле в сторонке фельдмаршал Миних. Полководец взял Петра под локоть.

– Не о том думаете, ваше величество! Сейчас не бежать, а самому нападать надобно!

– С чем же я нападать буду, когда у меня и сотни верных солдат не наберется? – оттолкнул его в гневе император.

В ответ Миних вымолвил лишь одно слово:

– Кронштадт!

Тотчас, не теряя времени, в морскую крепость были отправлены наиболее надежные люди: генерал Девьер и князь Иван Борятинский.

Ровно в 10 часов утра в крепости Кронштадской смена караула. Утром 28 июня на гарнизонный вахт заступил мичман Михайла Кожухов. Расставив по бастионам часовых и объявив им суточный пароль, доложился он дежур-майору Коняеву и начал править службу. Незадолго до полуденной пушки доложили Кожухову о подходе к крепости императорской яхты. Встретив прибывших согласно караульному артикулу с обнаженной шпагой, сопроводил Кожухов посланцев императора к крепостному коменданту Нумерсу. Доложился – и обратно на свой пост. Нумерс, Девьер и Борятинский сговорились быстро. А как сговорились – сразу к квартировавшему в Кронштадте адмиралу Льюису побежали.

Старый, еще петровской закваски, адмирал состоял в те годы первейшим членом морской комиссии по флотскому переустройству, одновременно командуя сразу двумя корабельными дивизиями. Седому старцу благоволил сам император: не далее как месяц назад самолично повесил ему на грудь Александровскую ленту. Внимательно выслушав посланцев Петра III, Льюис заверил генералов, что проникновения людей мятежной императрицы в Кронштадт он не допустит.

После разговора Девьер остался для присмотра в крепости, а князь Борятинский поспешил в обратный путь с доброй вестью. На выходе из гавани яхта разминулась с катером под адмиральским флагом. То спешил в Кронштадт Иван Лукьянович Талызин. На причальной стенке прибывших поджидал мичман Кожухов, уже получивший строгий приказ о недопущении посторонних в крепость.

– Отчаливай! Не велено приставать! – кричал он, потрясая шпагой.

Из кормовой каютки высунулся Талызин.

– Это я, твой адмирал! Ты не узнаешь меня, сынок?

– Узнаю, ваше превосходительство, – смутился мичман. – Да не велено никого пускать!

– Кем не велено?

– Комендантом здешним Нумерсом!

– Это почему ж? – помрачнев, поинтересовался адмирал.

– Сам не ведаю! Говорят, что в Петербурге гвардия мятеж учиняет, а император к нам прятаться вскорости приедет!

– А любишь ли ты императора нашего голштинского, сынок? – повысил голос Талызин.

– Любви к особе его не питаю, а верность храню лишь присяге, Отечеству данной!

– А желаешь ли ты, чтобы Отечество наше стало хлевом голштинским да прусским? Хочешь ли ты, мичман, новых биронов для державы своей?

– Нет!

– Так впусти ж меня в Кронштадт, сынок!

Отступив в сторону, Кожухов крикнул на катер:

– Кронштадт открыт перед вами, ваше превосходительство!

Едва вступив на причальные доски, велел Талызин Кожухову собрать всех караульных. Под барабанный бой сбежались матросы и во главе с адмиралом да мичманом двинулись к комендантскому дому. По пути адъютант Елагин присоединил к отряду команду дежур-майора Коняева. Девьер и Нумерс были застигнуты врасплох. У них отобрали оружие, а Кожухов отвел их в гаупвахт. Ключ от замка амбарного повесил себе на шею.

– Так надежней будет! – пояснил Талызину.

Затем двинулись к дому Льюиса. К своему старому сослуживцу Талызин вошел один. Адмиралы препирались долго. Льюис поначалу противился. Но когда в комнату вошел адъютант Елагин и принялся, как бы между прочим, взводить курки своих пистолетов, Льюис сдался.

– Делайте что хотите, меня сие не касается! Кто осилит, тому верой и правдой служить стану!

Поднялся с кресла, ругнулся матерно и, хлопнув дверью, ушел к себе в спальню.

Теперь вся кронштадтская власть окончательно перешла в руки Талызина. Чтобы избежать ненужных волнений среди гарнизона, велел адмирал до поры никого более в заговор не посвящать, доверив дела лишь Коняеву с Кожуховым.

Тем временем в Петергофе царило радостное оживление. Свита императора спешно покидала дворец. В придворную яхту с Петром сели фаворитка Елизавета Воронцова да прислуга, в стоявшую рядом галеру – прусский посол да придворные. Все были веселы. Впереди их ждал верный и неприступный для врагов Кронштадт. Даже известие о том, что гвардейская кавалерия уже подходит к Петергофу, особого огорчения не вызвало.

– Представляю физиономию моей дражайшей супруги, когда ей сообщат, что Ранинбом пуст, а я уже в Кронштадте! – весело смеялся Петр – Вперед! Мы еще посмотрим, кто кого осилит! Великий Фридрих будет гордиться своим достойным учеником!

Взвились паруса, ударили о волну весла, и суда легко понеслись к синевшим вдалеке кронштадским фортам.

…На входе в Кронштадт императорская яхта внезапно уперлась в перегородивший вход бон (это тоже успел сделать расторопный мичман Кожухов). На причале было до странности пустынно: никто не спешил встречать прибывающего императора. Петр III заволновался. Пересев в шлюпку и обогнув бон, он направился к причальной стенке. А там уже стоял морской офицер. Широко расставив ноги в ботфортах, он крепко сжимал шпагу.

– Отдать бон! – крикнул Петр с гневом в голосе. – Немедленно впустите меня в крепость!

– Не велено! – отозвался офицер. – Ретируйтесь в море, покуда целы!

– Ах ты негодяй! – закричал было император, но его одернул сидевший рядом фельдмаршал Миних:

– Ваше величество, сей мичман исполняет ваш же приказ о недопущении посторонних лиц в крепость.

– Это другое дело! – обрадовался Петр. – За верность я награждаю щедро!

Он встал во весь рост и, сорвав с головы треуголку, чтобы лучше было видно лицо, закричал своим тонким голосом:

– Всмотрись, пред тобой твой император!

Однако вопреки всем ожиданиям упоминание титула на моряка никакого действия не возымело. Далее же произошло совсем невероятное. В ответ на императорские слова мичман Кожухов (а это был он) лишь отрицательно покачал головой:

– Нет у нас боле императора, а есть императрица Екатерина Алексеевна! Поворачивай, пока цел!

– Мичман! – вскричал, срываясь на фальцет, Петр, чуть не плача. – Впусти в Кронштадт – и ты адмирал!

– Лучше быть мичманом флота российского, нежели адмиралом голштинского! – ответил Кожухов. – К бою!

Подбежавшие матросы вскинули свои длинностволые фузеи. Их решительные, обветренные лица не сулили ничего доброго.

Петр кинулся в отчаянии к Миниху:

– Фельдмаршал! Не попытаться ли нам атаковать наглецов? А этого предерзостного мичмана велите повесить, как только закончится мятеж!

Многоопытный Миних лишь скривил свою бульдожью физиономию:

– Через минуту они постреляют нас, как воробьев. Сей морской офицер весьма решителен. Это вам не Пруссия, ваше величество, это Россия!

– Но что же тогда делать? – закричал свергнутый император.

– Возвращаться обратно да надеяться на милость вашей супруги! – зло отозвался фельдмаршал и отодвинулся от безутешного Петра.

С причальной стенки было хорошо видно, как со шлюпки высадили низложенного императора на яхту и та, ловя в паруса ветер, понеслась назад к Петергофу.

На пристань вбежали запыхавшиеся дежур-майор Коняев и адъютант Елагин.

– Адмиралом велено, коли голштинцы надумают высадку делать, отбивать их огнем! – закричали они еще издали.

– Сие уже без надобности, – устало ответил Кожухов. – Их величество следует в свой обратный путь к Петергофу!

Вернувшись в занятый гвардейцами петергофский дворец, Петр III даже не пытался сопротивляться и был тут же взят под арест. Переворот совершился. Единоличной императрицей стала Екатерина II. Дальнейшая судьба Петра III нам тоже известна.

Еще не стихла радостная эйфория первых победных дней, а новая императрица уже потребовала к себе списки всех отличившихся при перевороте лиц.

В своем рапорте Талызин особо отметил подвиг Михайлы Кожухова. Адмирал писал: «…Мичман Михайла Кожухов поставлен был на бастионе на карауле, к которому месту бывший император приезжал, и он его по многому прошению в гавань не пустил…» В конце рапорта Талызин испрашивал для отважного мичмана двойной чин и годовое жалование.

– Этот ваш Кожухов – истинный храбрец! – сказала Екатерина, прочитав талызинское прошение. – Не всякий решился бы самодержца обругать да прочь выгнать. Не мог же сей мичман знать, как вся революция наша закончится! Посему подвиг его многого для меня стоит!

Императрица взяла в руки перо и, обмакнув его в чернила, поверх адмиральских каракулей написала: «Два чина и два года жалования».

Так нежданно-негаданно получил Михайла Кожухов звание корабельного секретаря и сделался в один день известным человеком на русском флоте. Здороваться с ним за руку почитали за честь даже адмиралы.

Смена верховной власти – всегда время больших перемен. Приход Екатерины II ознаменовался повышенным вниманием к усилению российского флота, в котором новая императрица не без основания видела важный инструмент своей внешней политики. Осенью того же 1762 года, принимая срочные меры к возрождению боевой мощи Балтийского флота, Адмиралтейств-коллегия решила отправить в Англию группу молодых и способных офицеров для получения практики дальних плаваний.

– Скоро флоту нашему выходить за теснины зундские! – басил, взявши слово, на заседании коллегии гидрограф Нагаев. – А молодежь наша дале Гогланда водицы и не видывала! Большому плаванию и учиться на воде большой надобно!

– Сие верно, – качал буклями растрепанного парика адмирал Семен Мордвинов. – Не можем мы завтра плысть в окияны, не имея для того капитанов искусных и в вождении по тем окиянам многоопытных!

В числе первых четырнадцати волонтеров, отправленных на учебу в Англию, был и корабельный секретарь Кожухов. На дорогу каждому выдали по сто рублей, а на жизнь и стол положили еще по полтысячи серебром ежегодно, «дабы… по чести офицерской содержать себя могли не подло, но токмо в роскошь не вступать…» Уже перед самым отъездом Михайлу Кожухова переименовали из корабельных секретарей в унтер-лейтенанты, чтобы во флоте английском его за канцеляриста заурядного не приняли.

По морям и океанам

В последних числах ноября торговый бриг «Семез» взял курс к берегам туманного Альбиона. Лондон и впрямь встретил русских моряков туманом и дождем. При посредничестве посла распределили волонтеров по судам, назначенным в дальние вояжи. Кожухов попал на бриг, идущий к берегам американским…

Четыре с лишним года не сходили волонтеры с палуб британских судов. Многому научились, многое повидали! А воздух Европы уже был пронизан ветром новой большой войны. Шел год 1767-й. Русских офицеров спешно отзывали домой.

Вернувшись в Кронштадт и успешно выдержав экзамен, был произведен Михайла Кожухов в капитан-лейтенанты. Должность ему была определена на линейном корабле «Святой Евстафий Плакида». Капитанствовал на «Евстафий» в ту пору грозный капитан Круз. Службу правил жестоко, но корабль содержал отменно, да и делу морскому учил на совесть. Едва принял дела Михайла, как огласили манифест о начале войны с турками. Сразу же начались приготовления к боевым действиям.

«Евстафий» готовился вступить под паруса в составе Первой Средиземноморской эскадры, отправляемой к далеким греческим берегам. По этой причине старший офицер корабля трудился не жалея сил: заготовлял продукты и принимал артиллерийские припасы, обучал новобранцев-рекрутов и руководил обшивкой корабельного кузова. Дел хватало: ведь командующий эскадрой адмирал Спиридов объявил, что намерен держать свой флаг именно на «Евстафии». Вымотанного и осунувшегося в заботах Кожухова поддерживало одно – предстоящее участие в небывалом для российского флота морском походе. Однако судьба изменчива. Когда до выхода в море оставались считаные дни, последовал ордер Адмиралтейств-коллегии о срочном откомандировании Кожухова в Донскую экспедицию. Кинулся, было, Михайла в столицу вымолить отмену ордеру, но было уже поздно.

Начальник экспедиции контр-адмирал Алексей Сенявин даже обиделся на кожуховское нежелание в его деле участвовать:

– Тоже не на пряники едем! Будем в голом степу флот Азовский воссоздавать, а потому мне офицеры многоопытные до зарезу нужны! Так что плавать тебе, Михайла, вскорости по Понту Эвксинскому!

Линейный корабль «Евстафий», отсалютовав пушками верхнего дека, снялся с Красногорского рейда и взял курс к берегам далекой Греции. А его старший офицер спешил тем временем в не менее далекий Тавров, чтобы заложить там суда нового флота России.

Донские степи – место дикое. Свистит над густыми травами пронизывающий ветер, да рыщут в поисках поживы шайки крымских татар. Не раз и не два пришлось Михайле слышать не только звон своего клинка, но и свист волосяного аркана за спиной. Всякое было! Месяцами напролет мотался по верфям и городкам капитан-лейтенант Кожухов, выбивая лес у разбойных подрядчиков, хватая за грудки вороватых чиновников. Все создавалось на пустом месте. А когда поддавались унынию офицеры азовские, к ним приходил сам командующий и делился своими планами. А планы у Сенявина были грандиозные.

Радость Чесменской победы была для Кожухова нераздельна с болью о погибших на «Евстафии» друзьях. В разгар сражения корабль схватился на абордаж с флагманским кораблем турок. Вскоре в отчаянной рукопашной схватке неприятельский корабль был захвачен. Но случилось непредвиденное: горящая мачта с турецкого корабля упала на палубу «Евстафия», искры попали в раскрытую крюйт-камеру. Раздался страшный взрыв – и линейный корабль «Святой Евстафий Плакида» исчез навеки в морской пучине. Из команды спаслись единицы.

Гибель «Евстафия» Михайла переживал тяжело. Помянув по православному обычаю погибших, долго сидел молча. Затем вышел на палубу. «Видно, так угодно судьбе, что, оставив меня в живых, ждет Господь от меня иных деяний во славу свою!» – думал он, глядя на покрытые пенными шапками волны…