Текст книги "Паруса, разорванные в клочья. Неизвестные катастрофы русского парусного флота в XVIII–XIX вв."

* * *

План Потемкина по использованию Севастопольской эскадры был дерзок и оригинален. Зная, что линейный флот султана во главе с капудан-пашой уже появился у Днепровского лимана, прикрывая со стороны моря Очаков и готовясь нанести удар по Кинбурну, князь повелел нанести севастопольцам удар по главной тыловой базе турок – Варне. Там, по сведениям лазутчиков, еще не ставили даже береговых батарей, а в гавани грузились припасами многочисленные транспорты для турецкого флота и Очаковской крепости. По замыслу Потемкина успешный рейд корабельного флота к Варне неминуемо заставил бы капудан-пашу увести свои корабли из-под очаковских стен, что позволило бы, в свою очередь, Екатеринославской армии спокойно начать осаду крепости.

– Напасть на турецкий флот и истребить! – велел светлейший.

Но командующий Севастопольской эскадрой контр-адмирал граф Войнович в поход особо не торопился. Потемкин нервничал, слал из Кременчуга, где в то время находился, послания раздраженные: «Чем скорее сделан удар, тем оный надежнее, подтвердите графу Войновичу поспешать выступлением в море и себя прославить».

Только после этого граф начал неспешно готовиться к Варненской диверсии. Как всегда бывает в самый последний момент, обнаружилась нехватка матросов. Пришлось наскоро пополнять команды солдатами местных полков.

За плечами главноначальствующего корабельной эскадрой контр-адмирала Марко Войновича была Архипелагская кампания, где он отличился, командуя фрегатом, а затем и отрядом легких судов. Поступив на русскую службу волонтером, этот не глупый венецианец сумел отличиться при блокаде Дарданелл и штурме Бейрута, а затем, оставшись служить в российском флоте, быстро сделал блестящую карьеру. Понравился Войнович и императрице Екатерине при посещении ею перед войной Севастополя. Тогда-то за устройство города и флота и пожаловала она ему графский титул. Злые языки, правда, говорили, что ахтиарский флагман просто-напросто выклянчил свое графство, подсунув императрице подложные бумажки об утерянном якобы предками фамильном титуле. Как бы то ни было, а репутацию к началу войны граф Войнович имел самую боевую, и Потемкин был вправе ожидать от него новых подвигов и побед. Увы, скоро светлейшего постигнет глубокое разочарование, ведь далеко не всякий толковый капитан становится настоящим флотоводцем…

Младшими флагманами Севастопольской эскадры являлись в ту пору капитаны бригадирского ранга Паоло Алексиано и Федор Ушаков. При этом первый одновременно командовал фрегатом «Святой Андрей», второй – 66-пушечным «Святым Павлом». Алексиано был родом из греков. На русскую службу поступил из корсаров в самом начале Архипелагской экспедиции, вместо со своими пятью братьями. Отличился при Чесме, затем захватывал турецкие транспорты, прослыв одним из самых удачливых приватиров11
  Приватир (от англ. – privateer), то же что и капер – частное лицо, получившее от государства лицензию на захват судов неприятельских и нейтральных стран в обмен на обещание делиться добычей с нанимателем. – Примеч. ред.


[Закрыть]. По заключении мира Алексиано перебрался со всей родней в Россию, которая стала отныне ему вторым отечеством. В жизни капитан бригадирского ранга был весьма скромен, а в деле морском знающ и многоопытен.

Заслуги второго из младших флагманов Севастопольской эскадры, Федора Ушакова, к тому времени были значительно скромнее. Первую турецкую войну в лейтенантских чинах он провел на Азовской флотилии, где трудился похвально, но в сражениях так и не участвовал. В мирные годы водил успешно фрегат в средиземноморские пределы. Внимание же на себя Ушаков обратил во время строительства корабля «Святой Павел» в Херсоне, когда весьма деятельно боролся с чумой. Потемкину нравились не только морские познания капитана, но и его трудолюбие.

24 августа 1787 года светлейший отписал графу Войновичу ордер о немедленном выступлении. Приказ был строг и недвусмысленен: «Подтверждаю Вам собрать все корабли и фрегаты и стараться произвести дело, ожидаемое от храбрости и мужества вашего и подчиненных ваших. Хотя бы всем погибнуть, но должно показать всю неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля. Сие объявите всем офицерам вашим. Где завидете флот турецкий, атакуйте его во что бы то ни стало, хотя бы всем пропасть».

Прочитавши столь строгое предписание, Войнович не на шутку разволновался:

– Как это всем погибнуть? Как это всем пасть? Неужто князь нас, что агнцев безвинных, на закланье шлет? Что делается! Что делается!

Как гласят исторические источники, потемкинский приказ Войнович получил к полудню субботнего дня. В своем домике неподалеку от пристани, которая и поныне носит в его честь название Графской, он собрал эскадренных капитанов, объявил им начальственную бумагу. Капитаны к услышанному отнеслись спокойно: что ж поделать – война есть война! Отпуская их, Войнович произнес со слезою в голосе:

– К завтрашнему вечеру быть всем готовыми вступить под паруса, а к полуденной пушке прошу всех ко мне на прощальный обед!

Капитаны расходились несколько удрученные подавленным состоянием командующего.

– И чего это он нас всех заранее хоронит? А бумажку читал, руки тряслись!

Однако выйти в море снова не удалось, Войнович опять перенес дату отплытия на неделю. Позднее участники похода признают, что если бы не этот досадный перенос сроков выхода в плавание, то все могло бы сложиться совершенно иначе. «Если бы мы вышли в понедельник в море, то непременно были бы в Варне и сделали бы сражение, а как целые сутки промедлили напрасно в угодность глупого суеверия, то не дошли мы до Варны 40 миль итальянских, потерпели ужасное бедствие», – вспоминал впоследствии один из участников этого несчастливого похода.

Утром 31 августа Севастопольская эскадра с распущенными флагами наконец-то покинула Ахтиарскую бухту. Береговые батареи прощально салютовали. В ответ с кораблей и фрегатов тоже палили. Войнович избрал флагманом линкор «Слава Екатерины». Передовым же вел эскадру бригадир Федор Ушаков на своем «Святом Павле».

Первые дни плавания погода благоприятствовала, но едва эскадра спустилась до траверза мыса Калиакрия, начало быстро свежеть, а показания барометра падать. Готовясь к ненастью, на судах зарифили паруса, закрепили по-штормовому, чтобы не сорвало на качке пушки. И вот обрушился шторм, который вскоре достиг силы настоящего урагана.

В самое короткое время корабли и фрегаты были разбросаны волнами и ветром столь далеко друг от друга, что каждый из них мог рассчитывать только на себя. Непрерывные удары стихии быстро расшатали корабельные корпуса, сломали мачты и оборвали такелаж. Вот когда сказалась спешность постройки и нехватка в Херсоне опытных корабельных мастеров. Увы, исправить что-либо было поздно!

На флагманской «Славе Екатерины» все три мачты рухнули разом, при этом столь сильно накренив своим весом корабль, что тот едва не опрокинулся. Положение спас флаг-капитан Дмитрий Сенявин, который, не растерявшись, с топором в руках бросился перерубать многочисленные ванты, не дававшие мачтам упасть за борт. За Сенявиным поспешили матросы, и спустя несколько минут корабль смог наконец выйти из гибельного крена.

Один из офицеров «Славы Екатерины» впоследствии вспоминал: «Мы положили якорь на глубине 55 саженей, выдали полтора каната, якорь задержал, корабль пришел к ветру, и течь несколько уменьшилась. В полдень 9-го никого от нас не было видно. 10-го течь прибавилась, а 11-го числа с вечера до полночи так увеличилась, что во все помпы, котлами и ведрами изо всех люков едва могли удержать воду, и мы за то время были точно на краю гибели».

Вдалеке среди пенных водяных валов палил пушками, прося о помощи, фрегат «Крым», но помочь ему не мог никто. Прошел час, другой, и выстрелы с него внезапно стихли.

– Никак, конец «Крыму» пришел! – крестились на стонущих под напором ветра кораблях. – Отмучились, сердешные!

Из донесения капитана бригадирского ранга Паоло Алексиано: «Ветер, усиливаясь, сделался крепкий и напоследок чрезвычайный шторм с дождем и превеликой мрачностью… На порученном мне фрегате “Св. Андрей” изорвало паруса, и от множества вливаемой в него воды он едва не затонул. В оное время оказались видимы со сломанными от шторма мачтами от нас между N и 0st два корабля, один из них без всех мачт, другой с одной фок-мачтой… и два фрегата. 10-го числа в 3 часу пополудни превеликой качкой сломило грот и бизань-мачты, осталась одна фок… При оном величайшем несчастии, претерпя чрезвычайные беспокойства и опасности при употреблении всевозможного старания.. прибыл на севастопольский рейд…»

Наконец суда стали по одному возвращаться в Севастополь. Вид их был ужасен! Избитые корпуса с выбитыми обшивными досками, обрубки мачт и обрывки парусов. Первой мыслью встречавших их на берегу было то, что эскадра наголову разгромлена турками, столь трагично было зрелище полузатонувших кораблей и фрегатов, не говоря уже об измученных и едва державшихся на ногах офицерах и матросах.

Собиралась эскадра крайне медленно. Бывало, что приходило в день по одному судну, а бывало, что по нескольку дней и вообще никого не было. В Севастополе воцарилась печаль. Беспомощность ожидания была столь невыносима, что семьи не вернувшихся моряков сутками простаивали на берегу, вглядываясь в даль, не мелькнет ли вдали парус?

Ураган раскидал эскадру по всему Черному морю. «Святой Павел» отнесло аж к абхазским берегам. Лишь благодаря искусству своего командира Федора Ушакова «Святой Павел» смог вернуться в родную гавань, но без мачт, бушприта, парусов и руля. Приползли, как говорится, на честном слове.

Совершенно отчаялись ждать с моря и флагманскую «Славу Екатерины». Когда ж она показалась, то ее поначалу и не узнали, столь разительно отличалась эта развалина от еще недавно грозного и гордого линкора. На «Славе Екатерины» мачт не было вовсе. Вместо них торчали кое-как наспех сооруженные стеньги, нижний дек полностью ушел в воду, а сам корабль прямо на глазах собравшихся на берегу повалился на правый борт. Едва зайдя в Севастопольскую бухту, линейный корабль начал тонуть, пушечными выстрелами прося о помощи. Насилу спасли… Сойдя на берег, контр-адмирал Войнович немедленно отправил Потемкину письмо: «Нахожу себя несчастливейшим человеком и принужденным доносить о крушении наших сил, под моею командою состоящих. С лишком 20 лет как хожу в море и по всем морям был, но такого несчастия предвидеть не мог, и как спаслись, одному Богу известно».

В то же время контр-адмирал более иного сокрушался, что волнами разбит был его кормовой салон, а в штормовое море унесло все: личные вещи, деньги и золотую с бриллиантами жалованную императрицей табакерку. При расспросах о пережитом Войнович лишь вздыхал да истово крестился:

– Качки таковой я никогда и вообразить не мог! Страх! Сущий страх!

Когда наконец подсчитали все вернувшиеся с моря суда, то оказалось, что не хватает двух – фрегата «Крым» и линейного корабля «Мария Магдалина». О «Крыме» никто никогда больше ничего не слышал. Фрегат навсегда сгинул в штормовом море вместе со всей командой. Гибель его так и осталась одной из вечных тайн моря, которые вряд ли когда-либо будут раскрыты.

Состояние, в котором Черноморский флот вернулся в Севастополь, было ужасным. Все без исключения корабли нуждались в многомесячном ремонте. Не высок был и дух избежавших гибели команд. Особенно удручающе на всех действовала бесследная пропажа в штормовом море фрегата и линейного корабля.

О «Марии Магдалине» не скоро, но вести все же пришли. Были они, однако, весьма безрадостны. Во время шторма линейный корабль, как и большинство других судов Севастопольской эскадры, потерял все мачты, а затем ветром был унесен прямо в Босфор. Когда же ветер немного стих, турки окружили дрейфовавшее у самого берега судно. Капитан «Марии Магдалины» англичанин Тиздель, понимая, что победой неизбежная схватка для него кончиться не может, драться был особо не намерен.

– Как потерпевший жесточайшее кораблекрушение я имею теперь полное право более не сопротивляться! Крушение оправдывает спуск флага всегда!

Желая сдаться, он собрал офицерский совет. И хотя офицеры, как один, высказались за бой, Тиздель все же спустил кормовой флаг. Турки немедленно сняли команду, всех заковав в кандалы. Сам же корабль под радостные крики многотысячных толп зевак втащили в Босфор и поставили напротив султанского дворца как первый боевой трофей. Султан Селим таким подарком был доволен чрезвычайно.

– Вот, – говорил он своим приближенным. – Я еще и не начинал по-настоящему воевать, а гяуры уже сами плывут к нам, чтобы сдаться. Само море помогает нам, что же станет с неверными, когда они услышат гром моих пушек?

– О, великий из великих! – падали перед ним на колени вельможи. – Только ты способен потрясти основы вселенной и донести священное знамя пророка до крайних ее пределов! Надменная гордость московитов рассыплется в прах перед твоей поступью! Шторм, разметавший и побивший флот московитов, – есть великое предзнаменование твоей победы!

В тот день в Константинополе палили пушки, а нищим на Галате разбрасывали медные монеты и куски жареной баранины.

Когда известие о печальном исходе плавания эскадры Войновича доставили Потемкину, тот впал в крайнее отчаяние. Один– единственный шторм надолго вывел из строя весь корабельный флот России на Черном море, в один миг перечеркнув все планы князя. Недоброжелатели позднее говорили, что Потемкин был столь удручен, что полагал войну уже проигранной и даже думал, как быстрее вывести войска и флот из Крыма, который не сегодня завтра все равно достанется туркам. На самом деле заключать мир с турками и уступать им Крым Потемкин не собирался.

– Было у меня две руки, на море Черное положенных: эскадры Севастопольская да Лиманская! – изливал он душу своему другу и помощнику поэту Петрову. – Одну теперь море побило, и остался я нынче однорук! Не турки ударили, но Господь!

– Ничего, Григорий Александрович! – утешал его Петров. – Кто управляется при одном глазе, тому и с одною рукою совладать можно, была бы голова на плечах!

Посмеявшись шутке, светлейший несколько успокоился, а успокоившись, грохнул кулаком по столу:

– Я еще так султана за шальвары потрясу, что враз всех своих мамок забудет!

Русско-турецкая война еще только начиналась. Небывалый по силе шторм значительно ослабил Черноморский флот, надолго выведя его из строя в самый ответственный момент. Но русские моряки еще возьмут свое! Впереди еще будут не только Измаил, Фокшаны, Мачин и Рымник, но и морские победы при Керчи, Гаджибее и Калиакрии! Впереди еще будет слава и бессмертие Ушакова!

* * *

А что же сталось с плененным капитаном 2-го ранга Веревкиным и его товарищами? Спустя несколько дней после боя на столе у светлейшего лежал подробный мордвиновский отчет о произошедшем сражении и последовавшем крушении плавбатареи. Что же писал и кого обвинял в письме Николай Семенович Мордвинов? Контр-адмирал называл виновными всех, кроме себя! Мордвинов писал так: «Сколько я мог узнать, то неудача произошла оттого, что Ломбард, который был назначен со своею галерою, пошел на батарею, а галере приказал сняться с якоря и идти вслед; другая галера не скоро снялась с якоря и потеряла батарею из виду. Батарея же поторопилась идти одна и не соединенно с двумя галерами, как от меня было приказано».

Из отчета командующего выходило, что главный виновник происшедшего – Ломбард. Но дело в том, что одновременно с мордвиновским докладом на стол Потемкина лег еще один. Автором второго письма был не кто иной, как Юлиан де Ломбард! Каким образом, находясь в плену, да еще в такой малый срок, он смог переправить свое послание, остается загадкой н поныне. О чем же писал мичман Ломбард? И зачем ему вообще понадобилась эта затея с письмом? Ответ ясен из содержания его бумаги. Мальтийский рыцарь подробно доносил светлейшему все перипетии трагического сражения. При этом, как мог, выпячивал свои заслуги, не забывая поливать грязью командира плавбатареи. Ни о каком рыцарском благородстве речь не шла. Не до того – надо было спасать свою репутацию героя и отчаянного смельчака. И Потемкин поверил… Ломбарду! Еще бы, в его памяти были свежи лихие рейды бравого мичмана у Кинбурна.

Наконец, и сам Суворов, благодарный за оказанную ему помощь, заступился за Ломбарда! За капитана Веревкина же заступников не имелось. Под впечатлением ломбардовского пасквиля Потемкин немедленно отписывает письмо Мордвинову: «Милостивый государь мой, Николай Семенович! Полученное мною… письмо к Вам от лейтенанта Ломбарда сим препровождаю. Из оного усмотрите, ваше превосходительство, сколь малонадежного человека употребили вы на батарее и сколь пагубно было его упорство и невнимание к советам, которые преподает ему господин Ломбард. Вы же сами довольно знали невозможность господина Веревкина, чтобы вверить ему жизнь многих храбрых людей…»

Столь предвзятое отношение к командиру плавбатареи № 1, которого хорошо знали и уважали черноморские офицеры, породило ропот в их среде. Письмо Потемкина вызвало возмущение даже у Мордвинова. Несмотря на то что контр-адмирал особых чувств к Веревкину не питал, он все же посчитал нужным в ответе светлейшему заступиться за попавшего в беду капитана 2-го ранга. В своем послании от 25 марта 1787 года он пишет следующее: « Письмо от вашего курьера я получил. Теперь не время отвечать на письмо господина Ломбарда: предубеждение сильно еще действует. В спокойное время вы сами усмотрите, что оно преисполнено противоречиями, явною ложью и бесстыдным хвастовством. Подобных писем у меня много из-под Кинбурна. Скажу вам только, что по усердию моему к службе желаю вам иметь побольше Веревкиных, и что Ломбард не отнимет у него достоинства искусного и храброго офицера: он репутацию свою имеет, утвержденную многими летами службы… Не худо было бы допросить солдата, который был на батарее и который теперь у вас. Простой солдат истину лучше расскажет. Я и многие свидетельствовать могут про то время, когда он съехал с моего фрегата. Все, что он пишет, есть бесстыдная ложь. Вы имеете рапорт мой за пять дней прежде отплытия эскадры к Очакову и ночной атаки. Вы знаете, Ломбарда я недовольно уважал, чтобы с ним мог дружески советоваться. Я соболезную, что храбрые люди, прославившие нас, но безгласные, в оную минуту предаются оклеветанию. Но если бы Веревкин был дурен, имел бы ли из кого я выбрать лучшего? Прошу припомнить, в каком состоянии флот тогда находился и то также, что не упустил я требовать все, что нужно для флота на другой день по получении письма из Ясс о войне. Полезно было бы для вас и вообще для всех, чтобы исследованы были поступки Ломбарда во все время его начальства на галере, особливо во время сражения».

Тем временем Андрей Евграфович Веревкин был передан татарами туркам и доставлен в Измаил. Далее его путь лежал в Стамбул.

Бани, турецкие тюрьмы, – места страшные, не многие выходят оттуда живыми: теснота, сырость, крысы, побои и голод быстро сведут в могилу любого. Кроме Веревкина, в стамбульской тюрьме находилось еще несколько морских офицеров. Среди них командир шхуны «Вячеслав» капитан 2-го ранта Борисов, офицеры линейного корабля «Мария Магдалина» и Ломбард, которого тоже доставили в турецкую столицу.

В офицерской камере площадью 18 квадратных футов размещалось 13 человек. Матросы содержались в еще более кошмарных условиях. Почти ежедневно на тюремном дворе рубили головы непокорным. Зверские избиения были настолько обыденны, что на них и внимания не обращали – жив, и ладно!

Среди офицеров пытался главенствовать командир «Марии Магдалины» изменник Тиздель.

– Я старший по званию и потому первый среди вас! – объявил он сокамерникам. – Отныне все решаю только я!

– Это по какому же праву? – возмутился прямодушный Веревкин.

– Как по какому? Я капитан 1-го ранга!

– У предателей, негодяев и трусов нет званий, как нет и чести! – сплюнул Веревкин. – И ты мне не начальник!

Вскоре в камере образовалось две группировки. Одну из них, основу которой составили иностранцы, бывшие до плена на русской службе, возглавил Тиздель. Российские же офицеры в большинстве своем сплотились вокруг Веревкина. Веревкинцам приходилось нелегко. Через английского посланника Роберта Энели и французского посла Шуазеля-Гуфье Тиздель и его сторонники всегда имели свежие продукты и чистую одежду. Веревкин же с товарищами довольствовался тюремной похлебкой и лохмотьями бывшей формы. Но перебежчиков не было. Уверовав в свою всесильность и безнаказанность, Тиздель замыслил избить Андрея Веревкина, но чесменский герой со своими сторонниками дали ему достойный отпор. Тогда Тиздель изменил тактику. По его указке тюремные стражники отправили Веревкина и его ближайшего сотоварища Константина Рубетца в одиночные камеры. Но и после этого «российская партия» не сдавалась. Одновременно Тиздель с Ломбардом стали пересылать в Россию письма с небылицами о Веревкине и его друзьях. Всякий, кто пытался хоть как-то противодействовать англичанину, тотчас зачислялся в разряд пьяниц, о чем Тиздель непременно отписывал в Петербург. Далеко не все выдержали тяготы тюрьмы и тизделевский шантаж. Умерли от побоев кавторанг Борисов и доктор Бернгард, скончался от истощения мичман Алексиано, сошел с ума Константин Рубетц…

Случались происшествия и у тиздельцев. Так, будучи в изрядном подпитии, пытался перерезать себе горло под одеялом героический Ломбард, но не успел и заснул. Спас своего недруга от смерти Андрей Веревкин, первым заметивший кровь под его кроватью и поднявший шум.

А вскоре Ломбард пропал. Тизделю был нужен свой человек на свободе. Необходимо было создать в Петербурге и Херсоне положительное мнение о его достойном поведении в плену. Ведь мирные переговоры с турками были уже не за горами, и надо было спасать свою карьеру. Кроме того, надо было нанести решающий удар по Веревкину и его товарищам. Для этой цели наиболее подходящей фигурой виделся не кто иной, как Ломбард. Над мальтийцем еще витал ореол cпасителя Кинбурна, его любил Суворов, ему, наконец, благоволил сам Потемкин.

Побег (а скорее, просто выкуп) Ломбарда из плена до сих пор никому не понятен. Как мог полуживой, не знавший ни языка, ни местных обычаев мальтиец бежать из главной темницы страны и, пробравшись через всю Турцию, спустя всего месяц прибыть в Херсон? Безусловно, что дело не обошлось без французского посла Шуазеля-Гуфье и допускавшегося в тюрьму некоего патера Тардини…

Очутившись в ставке Потемкина, Ломбард представил свою версию событий. И ему поверили. Вскоре за столь «блистательные» подвиги мальтиец получил вне линии чин капитан-лейтенанта и хорошие деньги. На этом следы его пребывания на Русской земле навсегда теряются. Скорее всего, заработав свое, он укатил домой, чтобы там предаваться воспоминаниям о своих подвигах в далекой Московии…

А что же Андрей Веревкин? Как сложилась его судьба? После заключения мира с Турцией его, изможденного и больного, отпустили домой. Но на Черноморском флоте отважного моряка никто не ждал. Bакaнтной должности для него не нашлось. От бывшего командира плавбатареи открещивались как могли. Героя сторонились даже друзья.

Веревкин недоумевал:

– Или мало я крови за Отечество пролил? Или честь свою офицерскую где замарал?

Бывшие соратники отводили взор:

– Уж больно много разговоров ходит, Андрюша, о твоем пьянстве беспробудном в плену турецком, о драках, тобою там учиненных!

– Ах вот оно что! – качал седой головой капитан 2-го ранга. – Вы верите прохвосту Ломбарду, а не мне, вашему старому соплавателю!

– Мы тебе верим, – отвечали офицеры херсонские, вздыхая. – Но уж больно много говорят, а дыму без огня не бывает!

– Э-эх! – махал на всех рукой Андрей Евграфович. – Был у меня один дружок настоящий, Сакен, да и тот в бою геройски убиен! Надо было, видать, и мне на бочке пороховой взорваться. Тогда бы и поносительств таких напрасных не слушал!

Службы более у Веревкина уже не было. Некоторое время он числился при Херсонском порту. Сделали свое дело и полученные раны. Но более всего подкосила старого моряка несправедливость и ложь. Выдержавший отчаянно смелый бой один на один со всем турецким флотом, пережив страшное кораблекрушение, издевательства турецкой тюрьмы, он теперь оказался никому не нужен. Силы быстро покидали его. В 1792 году Андрея Евграфовича уволили от службы с производством в чин полковничий. Смерть его прошла для всех незамеченной. Да и кому было дело до какого-то бывшего командира плавбатареи!

В последний путь героя провожали верная жена да несколько старых моряков, помнивших подвиг отважного капитана.