Текст книги "Балтика (Собрание сочинений)"

В те дни по распоряжению Екатерины ее секретарь Храповицкий запрашивал у вице-президента Адмиралтейств-коллегии графа Ивана Чернышева:

– Возьмет ли коллегия с Фондезина ответ за содеянное?

– Непременно! – отвечал Чернышев. – Вот только преемника ему определим. Тем временем посланник, барон Крюднер, передал присланный дипломатической почтой пакет для командующего Копенгагенской эскадрой. То был приказ Грейга: «Немедля идти к Карлскруне на перехват шведского флота, чье бегство из Свеаборга ожидалось со дня на день».

* * *

Над городом Архангельским вовсю гуляли ветра беломорские – крепкие и соленые. Лето в здешних краях – пора незаходящего солнца и душистых полевых цветов. А над Двиной денно и нощно стоял шум и гам – там довооружались новостроенные линейные корабли российского флота, добротно сработанные соломбальскими мастерами.

Еще с петровских далеких времен было заведено строить для Балтики на здешних верфях ежегодно по два-три корабля и одному фрегату. Рекрутов и большинство припасов брали здесь же. Транспортами вокруг Скандинавии присылали только пушки. Затем по окончании постройки следовал переход в Кронштадт. Однако в 1787 году впервые за много лет перехода на Балтику не было. Адмиралтейств-коллегия решила тогда не изматывать понапрасну архангельские экипажи долгим плаванием, а по выходу в море поход Средиземноморской эскадры послать ей вдогонку и архангельские корабли. Но экспедицию отменили и новостороенные корабли так и остались стоять в Двине.

На следующий же год со стапелей сошли очередные новострои, и таким образом в Архангельске образовалась уже целая корабельная эскадра в пять кораблей и два фрегата. К лету 1788 года эскадра была уже вполне боеспособной. Для начальствования над ней в Архангельск был прислан контр-адмирал Ларион Повалишин, моряк опытный и толковый. С собою Повалишин привез и высочайший указ, который и зачитал перед офицерами. Указом предписывалось следовать в Копенгаген для соединения там с эскадрой вице-адмирала Фондезина. Русское командование желало создать в Западной Балтике мощный кулак, способный нанести удар по главным силам шведского флота.

Пятого июля, обменявшись прощальной салютацией, с Новодвинской крепостью, повалишинская эскадра вступила под паруса. Дул попутный норд-вест и корабли шли ходко. К 15-му числу они уже обогнули Нордкап. Не теряя времени, Повалишин занимал команды парусными и пушечными экзерцициями.

– Проворства, проворства больше! – сердился он, брови мрачно сдвигая. – В сражениях позевывать некогда станет!

В тот день, когда шведские фрегаты под самым носом у Фондезина захватили «Кильдюин», корабли Лариона Повалишина были уже совсем рядом. Архангельская эскадра проходила Трондьем. Правда, здесь архангелогородцам не повезло. Шедший головным линейный корабль налетел на камни. И хотя пробоину быстро залатали, от сильного удара треснули мачты и оборвалось несколько рей.

– Плавание будем продолжать! – распорядился энергичный Повалишин. – Поврежденным идти чиниться в залив Рамсефьердский, а затем по способности добираться до датской столицы!

Спустя несколько дней контр-адмирал уже приветствовал залпами салюта копенгагенские форты. Выслушав доклад Повалишина, Фондезин выпятил нижнюю губу:

– Определяю вас младшим флагманом моей объединенной эскадры!

А тут решился и вопрос политический – Дания приняла окончательное решение о войне со шведами на стороне России. К российской эскадре немедленно присоединились три датских корабля с фрегатом. Казалось бы, вот теперь-то и начать действовать по-настоящему! Но Фондезин, по-прежнему, оставался верен себе. Выходить в море он не торопился. Пока главные силы Балтийского флота на пределе сил стерегли шведов у Свеаборга, Фондезин продолжал прохлаждаться на копенгагенском рейде. Грейг непрерывно требовал встать всей эскадрой у Карлскруны и лишить этим возможности Карла Зюдерманландского прорваться туда. Фондезин решился на выход в море только тогда, когда Грейг пригрозил судом за трусость.

Наконец в первых числах сентября корабли Копенгагенской эскадры потянулись по мелководью к югу. Там они догрузились припасами и заняли позицию у острова Эланд. К самой же Карлскруне были высланы крейсера-фрегаты. А тут и новое послание от Грейга, которое адмирал в зашифрованном виде передал через попутного голландского купца. Грейг требовал от Фондезина оставаться на зимовку в Копенгагене и держаться в море у Карлскруны до самой поздней осени, когда шведы уже окажутся скованными льдами в Свеаборге на голодном пайке и скудных корабельных припасах. Начальника Копенгагенской эскадры такая перспектива, однако, не устраивала.

– Ишь, чего захотел! – плакался Фондезин. – Сам в Ревеле веселиться будет, а ты тут по волнам качайся да жди, когда швед на тебя нагрянет!

И хотя Грейг подробно писал о тяжелом состоянии шведского флота, недостатке ядер и пороха, повальных болезнях и недовольстве команд, командующий Копенгагенской эскадрой гнул свое:

– Нарочно шлет мне сии бумажки, чтоб меня, несчастного, прямо под пушки шведские заместо себя подставить, И за каки таки грехи немилость Божья на меня свалилась? О, я несчастный!

Надо ли говорить, с каким чувством прочитал Фондезин известие о скоропостижной кончине командующего Балтийским флотом. И хотя на людях чарку поминальную он скорбно поднял и речь, приличествующую моменту, сказал, радости своей тайной он сдержать так и не смог.

– Отмучился Самуил Карлович! – заявил он в кругу приближенных к себе. – А вместе с ним и мы, бедные, так что теперича хватит нам в море попусту торчать, а пора идти в город Копенхафен на отдохновение заслуженное.

– Золотые слова, ваше превосходительство, – поддакнул кто-то из дежурных подхалимов. – В театрах копенхафенских уж во всю сезон идет, а мы тута о солонину зубы последние ломаем! Шведы от нас до будущей весны никуда не денутся!

И хотя оставшийся к этому времени за командующего флотом Тимофей Козлянинов тут же потребовал от Фондезина неотлучно держаться у Карлскруны, тот ему не внял.

– Чего это Тимоха мне бумаги распорядительные строчит! Молод еще, я и выслугой, и чином старше, а о заслугах моих всякий знает, потому слушать его не желаю!

И тут же подняв над «Чесмой» сигнал «Следовать за мной», Фондезин повернул на Копенгаген. А чтобы в Петербурге не было по этому случаю особого шума, отписал он, что кончилась у него вода пресная и что корабли в починке нуждаются, а матросы больны через одного. Врал, конечно, не надеясь особо, что поверят, но ведь что-то писать все же было надо. Уход Копенгагенской эскадры из-под Карлскруны имел, как мы уже знаем, последствия самые тягчайшие…

* * *

Не успев вернуться в датскую столицу, Фондезин вновь разругался в пух и прах с местными властями. Из-за чего? А кто его знает! Может, кто-то не так встретил, без должного почтения представился? Впрочем, злые языки говорили, что пока эскадра торчала у Карлскруны, от командующего ушла любовница, баронесса Штольц, предпочтя толстому вице-адмиралу верткого и подтянутого датского кавалерийского полковника. Как бы то ни было, но, переругавшись со всеми, Фондезин так и не удосужился устроить нормальную зимовку своим кораблям, которые так и остались стоять на рейде, пока их там не сковал лед.

Но и это было еще не все! Едва корабли вмерзли в ледовый панцирь, командующего внезапно обуяла невероятная воинственность. Вице-адмирал велел звать к себе капитана Одинцова.

– Немедля идти в Каттегат, найти там шведские фрегаты и потопить! – стукнул он по столу своим пухлым кулаком.

– Но нас неминуемо затрет льдами! – попытался было внять голосу разума своего начальника капитан 1-го ранга.

– Не рассуждать, а исполнять! – было ему ответом.

Спустя несколько дней отряд Одинцова, лавируя мимо ледовых торосов, уже пробивался на север. И если линейные корабли своими массивными дубовыми форштевнями еще как-то ломали лед, то фрегатам и отправленному в экспедицию утлому коттеру было совсем худо.

– Лучше б сразу утопил, чем так мучиться? – злились все на Фондезина. – Вона уже льдины в два вершка толщиной плавают! А что дальше будет?

Как и предполагал Одинцов, далеко уйти ему так и не удалось. Дошли до кромки сплошного льда и встали. Затем повернули обратно. Но было поздно. В Копенгаген к эскадре сумел пробиться лишь один линейный корабль. Остальные не смогли пробиться в Каттегат и остались зимовать, вмерзшие в лед посреди пролива, предоставленные ветрам, холоду и голоду. За то, что «Северный Орел» и «Пантелеймон» продержатся до весны, никто не ставил и ломанной полушки.

Во время перехода из Архангельска в Кронштадт эскадре контр-адмирала Повалишина новейший корабль «Сисой Великий» получил в шторм повреждения и вынужден был зимовать в Норвегии. «Сисою» угрожала опасность затонуть. Только благодаря благоразумным распоряжениям его командира Александра Жохова удалось спасти «Сисой» от гибели. Адмиралтейств-коллегия выразила капитану корабля удовольствие и постановила занести эту заслугу ему в аттестат.

До Кронштадта и Петербурга вскоре стали доходить пугающие слухи, что зимой шведы по льду, якобы, атаковали наши корабли и брали их штурмом с лестницами, как крепости. Шепотом рассказывали и совсем уж страшные истории, что множество наших моряков погибло в снежных буранах на льду. И то и другое было неправдой.

Но на самом деле все обстояло весьма непросто. Дело в том, что командующий бросил свои корабли на произвол судьбы. Фондезин съехал зимовать в Копенгаген.

– Лоб широк, да мозгу мало! – плевались офицеры.

А спустя несколько дней сразу три линейных корабля были снесены льдом на камни.

Невероятными усилиями команд их оттуда, в конце концов, все же стащили. А тут новая беда – внезапно под напором ветра пришел в движение и лед у Копенгагена. Вместе со вмерзшими кораблями он стал напирать на берег. Капитаны пытались отдавать якоря, но канаты рвало, как нитки. Вот уже один из кораблей выскочил на каменный риф. В пробоину ударила струя ледяной воды. Едва справились.

Поразительно, но факт: командующего на погибающих кораблях не было! Фондезин попросту сбежал на берег, бросив всех и вся. По этой причине негласное руководство спасательными работами взял на себя Ларион Повалишин. Особо важные вопросы решались же всеми капитанами сообща.

А ледяные глыбы, треща и раскалываясь, уже наползали на прибрежные гранитные скалы и с каждым часом российские корабли неумолимо приближались к ним все ближе, ближе и ближе.

Самые отчаянные попытки хоть что-то предпринять не давали ровным счетом ничего. Команды готовились к неизбежному. Но русский Бог милостив! И тогда, когда казалось, что все кончено и от крушения и гибели лучших кораблей Балтийского флота уже нет спасения, внезапно резко поменялся ветер. Спустя несколько дней ледяные поля с затертыми в них кораблями были снова на середине пролива. А затем ударил мороз для этих мест силы небывалой.

– Все! – говорили простуженными голосами капитаны фрегатов. – Теперь до самой Пасхи из тюрьмы ледовой не выберемся!

– Ничего, – утешали их капитаны кораблей линейных. – Зато от Фондезина избавились. Нет худа без добра!

Матросы были более лаконичны:

– Во льду посидели, аж посинели!

Последние события на Копенгагенской эскадре чашу терпения императрицы Екатерины Второй переполнили окончательно.

– Видит Бог, – говорила она секретарю Храповицкому. – Долго ждала я от сего флагмана добрых дел, но, увы, так и не дождалась. Ежели и теперь далее выжидать станем, то Фондезин мне все корабли перетопит. Убирайте его немедленно!

Затем, посидевши и подумавши, тихо добавила:

– Тот перед Отечеством виновен, кто обоих Фондезиных в адмиралы вывел! Сие была диверсия государственная!

Высказывание это осталось для потомков в дневниках Храповицкого. В тот же день из Петербурга ушла в Копенгаген лаконичная бумага. Вице-адмиралу Фондезину, сдав немедля должность свою контр-адмиралу Повалишину, прибыть в столицу для судебного разбирательства.

На эскадре снятию командующего радовались откровенно:

– Дай бог ему быть полковником, да не в нашем полку!

Обиженный Фондезин передавать дела преемнику не пожелал. Бросил через стол гербовую печать:

– Владей, Ларион Афанасьевич! Я же поеду в Петербург давать отпор хулителям и завистникам!

Взял со стола Повалишин печать брошенную, в руках повертел и в карман молча засунул. Отныне он старший флагман и с него спрос за все, что натворил предшественник. Но дело делать, как-то было надо.

Над пустынной Балтикой стелились снежные заряды. С глухим стоном ворочались черные стылые волны. Россия вступала в новый, 1789 год. Империя готовилась к новым боям на севере и на юге. Еще ничего не было решено, и главная кровавая борьба была только впереди.

Часть вторая
Слава русских, горе шведов

Глава первая
Приготовления

Рождество 1789 года в российской столице праздновали без особого воодушевления. По-прежнему продолжались обе войны: на юге с турками и на севере – со шведами. Зимнее затишье было всего лишь кратковременной передышкой. Весной же все предстояло начинать сызнова: походы и сражения, осады и штурмы. Но и это еще не все! Явные успехи России на всех фронтах вызвали немалое раздражение Лондона и Берлина. Поговаривали даже чуть ли не о вооруженном выступлении последних. Глава британского правительства Питт-младший заявлял во всеуслышание:

– Интересы Британии требуют, чтобы мы всеми силами противились намерениям Петербурга! Необходимо пресечь вредное влияние Екатерины в Польше, защитить Швецию и, в конце концов, оградить Турцию от всех несносных русских посягательств!

Разумеется, в Петербурге об английских и прусских происках знали прекрасно. Императрица Екатерина, впрочем, на людях присутствия духа не теряла.

– Пусть все знают, что мы никого не боимся. Россия готова и к новой большой войне! – говорила оно громогласно на политических раутах.

Однако в интимном кругу позиция русской самодержицы была более осторожной:

– Еще двух столь сильных врагов, как Берлин и Лондон, мы можем и не осилить, а посему следует пустить в ход всю нашу политическую интригу да изворотливость, чтобы сего избежать. И будем уповать на Бога!

Зима с 1788 на 1789 год была особо люта. В тот год на Европу обрушился страшный холод. От небывалой стужи вымерзали целые селения. Лед сковал все Черное море, и даже Дарданеллы. «Зимой века» назвали те три страшных месяца историки.

На петербургских улицах пронзительный ветер буквально сбивал с ног редких прохожих. В Зимнем дворце, несмотря на то, что беспрестанно топились все печи, было стыло и зябко. Придворная челядь, уже давно перебравшаяся в малые комнаты, теперь, стуча зубами, пробегала по паркетам ослепительных залов, быстрее-быстрее, пока не продуло.

Сама государыня обитала большей частью в своих спальных покоях и в смежном с ним кабинете, лишь изредка посещая остальную часть дворца. Но, несмотря ни на что, рабочий стол Екатерины был буквально завален всевозможными бумагами. Дел хватало. Несмотря на негласное зимнее замирение на шведском и турецком фронтах, вовсю шла подготовка к следующей кампании, которая обещала быть весьма боевой как на севере, так и на юге.

Несмотря на холода светская жизнь в столице шла своим чередом. В моде у петербургских дам в этом году на балах были шляпки и платье «а ля пейзанка», прически «а ля кавалере», на шее белые флеровые платки, а на ногах пунцовые туфли. Самые смелые обшивали свои платья желто-черными лентами, что именовалось «а ля контрреволюсион». Столичные щеголи тоже не отставали, сооружая прически в три букли на стороне, одна возле другой и широкой алевержет. Шляпы к фракам носили тогда круглые, остроконечные и перевязанные лентами. Последним же писком были шелковые чулки до половины икры темного цвета, а от икры до колена белого. Это было ново и дерзко.

Еще в ноябре императрица потребовала от главнокомандующего финляндской армией графа Валентина Мусина-Пушкина нападения на Швецию, но генерал, внимательно все выслушав, решил не рисковать и развел армию по винтер-квартирам. Екатерина его своеволию возмутилась:

– В январе обещают в Стокгольме сейм. Тут-то и хорошо бы Пушкину в Финляндию и вторгнуться. Но по нытью его я уже и не знаю, что от сего генерала и ожидать! То ему жарко, то холодно, то травы для лошадей мало, то сикурсов нет. На пустые разговоры все время и уходит. А ведь только в этом столетии Финляндия сия уже дважды была нами завоевана!

Лишь когда ударили сорокаградусные крещенские морозы, императрица разговоры о зимней кампании в финских лесах прекратила. Куда там воевать, когда за крыльцо носа высунуть нельзя!

Прошлогоднюю кампанию флота после смерти Грейга неплохо завершил контр-адмирал Козлянинов, но теперь надлежало назначить нового командующего с должным опытом и авторитетом.

После смерти Грейга в Англии развил бурную деятельность граф Воронцов, подыскивая для нашего флота нового командующего, хотя его о том никто и не просил. Воронцов провел переговоры, наверное, со всем английским адмиралитетом, с адмиралами: Роулеем и Роусом, братьями Худ и Элиотом, Хотамом Пентом и Алленом, Сойером и Кингом, Фаулкнером, Говенром, Иервисом, Дунконом и Дугласом. Все они желали видеть себя только на первых ролях, а лучше всего – вообще генерал-адмиралами. Можно только представить, если бы вся эта компания заявилась к нам, в надежде на чины, ордена и золото. Но, к счастью, даже Екатерине такое обилие английских адмиралов показалось чрезмерным, и Воронцову был послан отказ.

Екатерина хотела было призвать из Франции знаменитого кругосветчика Бугенвиля, но тут уж закусил удила даже граф Чернышев:

– Может, граф Луи Антуан и хороший путешественник, был в одном морском сражении, да и там отличился лишь тем, что бежал от англичан, бросив на произвол судьбы своего командующего. С таким же успехом можно взять, к примеру, дюжину версальских садовников, оные будут не хуже!

Императрица на желчь вице-президента Адмиралтейств-коллегии не ответила, губы поджала. Более имя Бугенвиля она уже не упоминала.

Историк пишет: «Общий голос на флоте был за Круза как храбрейшего. Храповицкий доложил об этом императрице, но императрица лично Круза тогда еще не знала, а от приближенных доходили до нее неудовлетворительные слухи насчет его неуживчивости и потому она уклончиво отвечала: «Он потерял «Евстафий» и «Родос». А потом, по вторичному докладу графа Чернышева, она сказала: «Он несчастлив на море». И затем главнокомандующим действующим флотом был назначен Чичагов.

* * *

Адмирал Чичагов был старичок сухонький. Лицо в морщинах. На лысой голове паричок. По характеру прямодушен, в общении прост. В быту хлебосол и матерщинник известный. Последние годы адмирал был не у дел. Жизнь вел домашнюю, тихую, от двора был далек и в интригах неискусен.

Изначально граф Чернышев хотел выдвинуть на грейговское место кронштадтского флагмана Круза, но последний своим строптивым нравом нажил себе столько врагов, что Екатерина кандидатуре его воспротивилась решительно.

Василий Яковлевич Чичагов

– Кого угодно назначайте, только не этого толстяка своенравного! Он там у вас со всеми передерется, а потом и меня за шиворот возьмет! – отмахнулась она от вице-президента Адмиралтейств-коллегии.

Вот тогда-то о Чичагове и вспомнили да из деревни и вызвали. Заслуг у старого адмирала было и в самом деле перед Отечеством немало. В молодости ходил он в любимцах у самого Михайлы Ломоносова, начальствовал над экспедицией в полярных морях, что пыталась пробиться к Северному полюсу, потом воевал с турками на Азовском и Черном морях, водил эскадру в море Средиземное. О подчиненных Чичагов всегда был заботлив, в деле морском сведущ, за всю службу ни копейки казенной к рукам его не прилипло. Как истинный воспитанник корабельной палубы любил адмирал при случае и без такового ввернуть в речь свою соленые морские словеса, чем часто вводил в краску светских дам. При этом, однако, большими флотами адмирал еще никогда не командовал. Долгая служба приучила Чичагова и к тому, что никогда ни в чем, не следует торопиться, ибо всему свой черед наступит сам по себе, а потому был новый командующий человеком, весьма осторожным и к предприятиям отважным да рискованным сомнительный.

Историк В. Головачев писал: «Василию Яковлевичу в момент назначения его главнокомандующим было 63 года. Он был хорошим капитаном и хорошим начальником эскадры в мирное время, когда можно было спокойно расставлять корабли, но он ни разу не был во всю свою жизнь в действительном сражении и на 64 году своей жизни трудно ему было изучать сумятицу боя и все страсти, волнующие человека во время кровопролития, чтобы потом свободно и верно управлять ими в свою выгоду. Можно думать даже, что и в самом сражении Василий Яковлевич допускал кровопролитие, как самую неприятную и последнюю крайность».

А вот как характеризовал адмирала его современник, известный педагог Платон Гамалея: «Муж, стяжавший от всех почтение и любовь своими заслугами, добродетелями, а наипаче величайшей скромностью и кротостью нрава».

Когда Козлянинову сообщили о том, что новым командующим будет Чичагов, он только перекрестился:

– Ну, и слава богу, Василий Яковлевич мореход известный и в боях испытанный. – Лучшего флотовождя нам нынче и не надобно!

Что касается Круза, то его снова никуда не назначили, а оставили, к большому неудовольствию вице-адмирала, опять состоять при Кронштадтском порту. Сам вице-адмирал о себе говорил так:

– Это я по уму старый, а на драку я еще о-го-го какой молодой!

Младшим же флагманом к Чичагову был определен двоюродный брат «мешка нерешимого», вице-адмирал Алексей Васильевич Мусин-Пушкин.

После назначения Чичагов был зван в Петербург, где его приняла Екатерина. Войдя в ее кабинет и облобызав руку, адмирал заметил на столе образ Николая Чудотворца в золотом окладе.

Перехватив взгляд Чичагова, Екатерина улыбнулась:

– Это вам мое благословление!

– Благослови же, матушка! – упал на колени растроганный адмирал. Екатерина взяла образ в руки и трижды перекрестила им седую склоненную голову адмирала. Затем крепко поцеловала Чичагова в лоб и вручила ему икону:

– Да хранит вас Чудотворец, ваш покровитель!

– Это наш Нептун, матушка! – ответил, вставая с колен, Чичагов.

– Поясните? – не поняла императрица.

– А так, что он покровительствует морякам, а без ветра, тем паче попутного, флоту счастья не добыть!

Императрица от души посмеялась над шуткой, и оба расстались довольные друг другом.

Когда же Чичагов прибыл и принял дела, то поинтересовался у Козлянинова:

– Что делать дальше желаете, Тимофей Иваныч? При флоте оставаться или в Петербург отъезжать?

– Желаю быть при флоте! – был незамедлительный ответ боевого контр-адмирала.

– Вот и славно, – заулыбался адмирал. – Тогда определяю вас опять к начальству над авангардией!

– Почту за честь! – склонил голову скромный Козлянинов.

* * *

С назначением Чичагова командующим флотом значительно окрепли позиции русской партии над ослабленной смертью Грейга партией иностранной.

Несмотря на стужу в Кронштадтском и Петербургском портах все время трудились неустанно. В Кронштадт еще по осени перешли из Ревеля наиболее старые и запущенные корабли. Послали их туда на зимовку умышленно, потому как у себя в Ревеле приготовить к будущей весне должным образом не надеялись.

Кроме этого, готовили в Кронштадтском порту еще и четырнадцать совсем уже древних линкоров, которых и в море-то выпускать опасались, держа приписанными к порту в ожидании разборки на дрова. Но война внесла свои правила, и теперь эти полугнилые остовы предстояло почти полностью обновить новым деревом, просмолить и покрасить в доках, заново вооружить, снабдить всеми возможными припасами от пушек до сухарей, да еще и укомплектовать командами, которые тоже еще предстояло набрать, обучить и обмундировать. Вся эта прорва дел легла на плечи по существу одного лишь начальника – генерал-интенданта и главного командира Кронштадтского порта – Петра Ивановича Пущина. А если к этому прибавить, что помимо флота корабельного вооружался к следующей кампании в количестве немалом и гребной флот, то можно понять кронштадтского начальника, который после нескольких дней недосыпу запускал чернильницей в слишком докучавших ему визитеров. К происходящему Пущин относился стоически.

– Хоть тыщу корабликов оснастим, лишь бы работать не мешали! – неизменно отвечал он на столичные запросы.

– А к сроку успеете ли? – не унимались дотошные посланцы.

– Успею, коль болтать с вами боле не буду! – философически ответствовал генерал-интендант.

Своих слов адмирал Пущин на ветер не бросал. Работа в Кронштадте кипела круглосуточно. Людей притом начальник кронштадтский особо не жалел, хотя и себя не баловал. В деле морском был Петр Иванович человеком многоопытным. Современники отмечали, что в общении был адмирал сух и неразговорчив, а по характеру упрям. Впрочем, они же отмечали и другое – Пущину в знаниях и организации хозяйственной части на флоте равных не было. Артикулы портовые он знал наизусть, любые тонкости крючкотворные разрешал в один момент, а чиновников своих воровитых видел насквозь. Когда ж его кто-нибудь пытался обманывать, адмирал обижался, губы надувая:

– Зачем же ты, милок, грех на душу берешь? Я за старостью своею уже и забыл про то, о чем, ты только что додуматься изволил. А потому я тебя, стервеца, по первому разу прощаю, а попадешься еще – велю выпороть, невзирая на класс твой дворянский!

Уважением по этой причине среди чиновного люда Пущин пользовался безмерным.

– Суров, ой, суров! – говорили о нем. – Но и справедлив, батюшка, Петр Иваныч!

Память у адмирала была поразительная. Никогда не заглядывая ни в какую инвентарную книгу, он всегда знал, чего и сколько у него в избытке, а чего не хватает.

Историк Головин так характеризовал адмирала Пущина: «Это был человек неутомимый по службе, знаток хозяйственной части флота, сухой и упрямый по должности. В настоящее время Петру Ивановичу было около 60 лет от роду. При его долговременной портовой службе недостаток практических мореходных знаний пополнялся в нем хорошо организованной головой для ведения портового хозяйства и хорошей памятью. Не справляясь ни с какими инвентарями, он всегда в точности знал, чего у него недостаток и где у него что лежит из наличных и запасных материалов по магазинам и гаваням, и вследствие того имел всегда наготове хорошие ресурсы, когда оказывалась в них действительная и экстренная надобность. Все эти его хорошие качества и недостатки вместе давали ему значительный вес у начальников нашего тогдашнего морского ведомства».

Императрица к Пущину относилась внешне с известной прохладцей. Нелюдимость и грубоватость адмирала ее всегда раздражали. Однако, будучи женщиной умной, полезность пущинскую она видела хорошо, а потому наградами и чинами не обходила.

Да и сейчас во времена нелегкие адмирал оправдывал все ранее оказываемое ему доверие. Пущин умудрялся не только заниматься своим Кронштадтом, но как генерал-интендант флота помогал и другим.

На Кронштадском адмиралтейском дворе грохот неумолчный – там испытывают якоря. Их поднимают воротом на высоту веретена, а затем бросают пяткой на чугунный брус. Удар. Якорь выдержал. Принимающий офицер равнодушно хмыкает:

– Давай еще раз!

Снова удар. Якорь цел.

– Еще раз!

После третьего испытания прочности якорной пятки матросы переходили к испытанию рыма. Снова они трижды бросали якорь на чугунный брус. Если он выдерживал и это испытание, тогда наступал заключительный этап – бросание якоря серединой веретена на ствол пушки. После третьего падения на якоре выбили особое клеймо – литеру «Р», что значило – оный якорь опробован и флотом принят для использования.

– Тащи следующий! – уже велел адмиралтейский офицер.

Впрочем, якоря ломались редко. Русские якоря вообще считались тогда лучшими в мире, так как делались из ковкого и мягкого «болотного железа», которое не только хорошо ковалось, но и было на редкость прочным. Надежные якоря ковали в Олонецке и Вологде, но лучшие возили с Урала.

Каждый линейный корабль снабжается пятью якорями. Самый большой и тяжелый – правый становой, именовали плехтом. Матросы промеж себя же зовут его по-иному, уважительно – «царь-якорь». Второй по величине, левый становой якорь-дагликс, кличут «царицыным», а третий – бухт, «царевичем». «Царевич» хранился закрепленным по-походному под вторым крамболом за «царицей» на левой скуле корабля. Четвертый якорь носил название шварта. Этому ласкового названия уже не давали, шварт, он и есть шварт! Шварт – запасной якорь и хранится он в трюме за грот-мачтой, а чтобы он не мешал, его зарывают в каменный балласт. Пятый по весу якорь называется тоем, его крепили по-походному, как и бухт, но на правой скуле корабля позади плехта. Кроме этих пяти якорей, на русских парусных кораблях могло быть несколько малых якорей – верпов, самый тяжелый из которых назывался стоп-анкером.

А потому на якорном дворе сейчас дым коромыслом. Повсюду груды якорей, которые надо испытать, распределить и в целости на корабли и суда доставить. Такая же суета и на соседних адмиралтейских дворах.

К этому времени назначенные в плавание корабли и суда уже откренговали. Обшивные доски от древоточцев обожгли огнем и просмолили, затем щедро обмазали смесью нефти, даммаровой смолы и гуталина. На новых линейных кораблях виднеется и медная обшивка – предмет зависти всех командиров. Обшивку прибивали к днищу гвоздями на просмоленную бумагу и войлок. Затем кромки листов чеканили, пока поверхность не становилась на ощупь совершенно гладкой. Сейчас медные днища были красноваты и похожи на старые елизаветинские пятаки, но скоро в море под воздействием воды они будут блестеть золотом.

В гавани уже вовсю шло вооружение кораблей и судов. Вооружение всегда начинается с установки мачт и бушприта. Эта работа осуществлялась с помощью кранов или посредством специальных стрел, устанавливаемых на судне, а потому на краны целая очередь. Каждый командир лезет вперед и задабривает портовых чиновников, как может. Не редки и скандалы. Потому Пущину приходилось лично определять кому и когда давать вожделенные краны. По мере возможности, в качестве стрел употребляют нижние реи. Установку мачт начинают всегда с грот-мачты, а стрелами – с бизань-мачты. Последним устанавливают бушприт. После этого принимаются за стеньги. Первыми поднимали нижние реи, затем марса-реи и, наконец, блинда-рей. Далее поднимали и выстреливали брам-стеньги и бом-утлегарь, вчерне вытягивали их такелаж, чтобы, не дай бог, не завалились. Вооружали бом– и бом-брам-реи. В это время часть матросов вовсю вязала выбленки, кранцы и маты. В каждой кампании все должно быть новым и чистым.