Текст книги "Завещание Петра Великого"

Глава одиннадцатая

Итак, экспедиция князя Бековича-Черкасского в Хиву, с которой было связано столько ожиданий и надежд, закончилась самым трагическим образом. Ну а что с поручиком флота Александром Кожиным, демонстративно отказавшимся участвовать в этой экспедиции и еще до ее начала объявившим Бековича изменником?

Как мы уже знаем, что, заявив о предательстве Бековича, Кожин вынужден был на время скрыться. Джигиты князя его искали, но так и не нашли.

Уже перед самым отплытием между Бековичем и обер-комендантом Астрахани Чириковым состоялся следующий разговор.

– Я глубоко уверен, что, как только я покину Астрахань, сбежавший Кожин непременно объявится, а посему надлежит вам его за крепким караулом отправить к казанскому губернатору. Оного я уже письмом уведомил. Что же касается губернатора, то он в свою очередь отправит беглого поручика к их царскому величеству.

– Все сделаю в лучшем виде, не извольте сомневаться! – заверил князя обер-комендант.

Что касается Кожина, то едва паруса судов скрылись в дельте Волги, он решил действовать отчаянно. Прямо на площади перед Астраханским кремлем, при большом стечении народа, поручик выкрикнул зловеще:

– Слово и дело!

Для обер-коменданта Чирикова выходка Кожина стала настоящим ударом. Одно дело – отправить Кожина явочным порядком в Казань к губернатору, и пусть тот там сам с ним разбирается, и совсем другое – иметь напрямую дело с Тайной канцелярией, ведомством непредсказуемым и страшным. Поэтому Чириков предпринял попытку не выносить сор из избы. На это у обер-коменданта были свои основания. Если Тайная канцелярия всерьез возьмется за расследование всех обстоятельств экспедиции Бековича, то непременно выйдет на вопросы снабженческие, после чего обязательно всплывут на свет и его, Чирикова, махинации.

– Бековичу-то что, до него сейчас никто не доберется! – печалился обер-комендант вечерами своей жене. – А мне-то каково будет на дыбе у князя Ромодановского корячиться!

Однако все его попытки решить с упрямым Кожиным дело миром ничем не завершились. Тот был настроен решительно: Бекович – изменник России, а посему «слово и дело» – и баста!

Козырь Кожина был в том, что Петр приказал Бековичу построить на берегу Каспия не три, а всего одну крепость, и построить ее так, чтобы именно через нее начинать поход на Хиву. Сосредоточив отряд в приморской крепости, можно было затем коротким броском достичь Хивинского оазиса и продиктовать свою волю тамошнему хану. Но Бекович (по совершенно непонятной причине!) поступил совершенно иначе. Вместо одной он потратил все силы и средства на строительство трех крепостей. Две из которых были совершенно не нужны. Да и одну нужную в Красных Водах крепость совершенно не использовал. Мало того, он загнал в эти никчемные крепости почти всю регулярную пехоту – главную ударную силу своего отряда, которая впоследствии там будет бессмысленно загублена. Именно это Кожин и считал главным преступлением Бековича.

– Официально заявляю вам, что все действия князя Черкасского преступны, – упрямо заявлял Кожин, – а потому я должен отправиться в Петербург, дабы перед государем разоблачить изменнические козни князя.

– В чем же его козни-то? – в какой уже раз устало спрашивал Чириков.

– А в том, что время выступления отряда упущено, наступает жара, что уже доподлинно известно: в Хиве настроены к Бековичу враждебно, поэтому встретят отряд не халвой, а оружием. Об этом предупреждает и хан Аюка. Поэтому калмыки не примут ожидаемого участия в походе. Но и это не все! Бекович оставил на погибель сотни солдат в новых каспийских крепостях. Тамошние гарнизоны крепостей буквально вымирают от невыносимых условий, а Бекович и ухом не ведет. Это ли не государева измена?

Вздохнув, Чириков только руками развел, что тут скажешь!

Пришлось обер-коменданту в соответствии с существовавшими правилами заявителя «слова и дела» немедленно брать под крепкий караул и отправлять в Петербург, в Тайную канцелярию, чтобы уже там разобраться в его заявлении и определить, кто же на самом деле изменник дела государственного – тот, на кого кричали, или тот, кто кричал. Но довезти до Петербурга Кожина не успели. Уже в Саратове его достигло известие о полном истреблении экспедиции Бековича-Черкасского и той предательской роли, которую сыграл при этом сам князь. Узнав об этом, Кожин, разумеется, приободрился, так как теперь его «слово и дело» было верным. По приезде в Петербург началось разбирательство.

Пока не дошло дело до дыбы, предусмотрительный Кожин сразу же предъявил воеводе Тайного приказа князю Ромодановскому копии посланных им в свое время обличительных писем царю, генерал-адмиралу Апраксину, князю Меншикову, генерал-майору Чернышеву и казанскому губернатору.

После чего надобность в дыбе отпала совершенно – чиновники Тайной канцелярии, изучив представленные бумаги, подтвердили их подлинность, а значит, и правоту доносителя.

В результате грозный князь Ромодановский объявил:

– Поручик Кожин проявил достойную бдительность и пытался, сколь мог, предупредить напрасную погибель тысяч людей.

После этого поручика выставили за ворота пыточной канцелярии.

Уже накидывая засов, сторож помахал Кожину рукой:

– До свиданья, мил-человек!

– Ну уж нет! – ответствовал тот. – Только прощайте!

Затем Кожина допросили в Сенате. Разговор 15 ноября 1717 года там был долгим. Сенаторы расспрашивали поручика обо всем дотошно и с пристрастием. Но тот на все самые каверзные вопросы отвечал четко и грамотно. О построенных Бековичем на каспийских берегах крепостях поручик заявил прямо, что места для этих крепостей были князем выбраны исключительно плохо, так как там нет ни топлива, ни камня для строительства, ни хорошей воды, отчего гарнизоны практически вымирают. Об измене Бековича заявил, что хорошее время для похода было сознательно упущено князем Черкасским, а в степи солдат и казаков он повел в самую страшную жару, что хивинцы и их союзники обо всем были извещены заранее, поэтому приготовились встретить отряд с оружием. Рассказал, что плотины, которая якобы перегородила Амударью, не существует. По настоянию генерального ревизора Конона Зотова Сенат постановил вторично допросить Кожина, на сей раз главным образом о том, в каком «плутовстве и воровстве» Кожин обвиняет князя Черкасского. Допрос этот состоялся. Но итоги его нам неизвестны. Впрочем, если и на этот раз сенаторы не предъявили Кожину серьезных обвинений и не потребовали его ареста, значит, поручик сумел все им объяснить.

После этого «дело Кожина» было передано в Адмиралтейств-коллегию. Адмиралов интересовал вопрос жалоб на Кожина со стороны Бековича во время морского плавания вдоль восточного берега Каспия в 1716 году, сколь они обоснованны. Но и здесь поручик не дал себя в обиду, предоставил доказательства, что в Красноводском заливе нет никаких следов прежнего течения Амударьи, на чем голословно настаивал Бекович. Доводы Кожина снова были аргументированны, и адмиралам пришлось с его доводами согласиться.

Предстал Кожин и лично перед царем. На все вопросы Петра отвечал, прямо глядя ему в глаза, толково и лаконично, при этом держал себя независимо.

– Дело в архив! А ты служи дальше! – махнул рукой царь.

* * *

В начале следующего, 1718 года Кожин был снова отправлен на Каспий, но уже с поручиком флота князем Урусовым. В мае Урусов на месте исследовал все данные о красноводских берегах, после чего донес царю Петру о полной справедливости суждений Кожина и в вопросе о Амударье. В том же, 1718 году Кожин вместе с Урусовым плавал на нескольких судах вдоль восточного побережья Каспийского моря, уточняя береговую линию и промеряя глубины. При этом личные отношения между офицерами не сложились. Будучи определен в подчинение к Урусову, Кожин считал себя обиженным, так как имел старшинство в чине, да и в делах гидрографических и знании Каспийского моря был не в пример Урусову знающ. Тот же жаловался на Кожина, который-де требует равной власти и поступает своевольно.

Между тем в 1719 году Кожин встрял в Астрахани в очередной громкий скандал. Началось с того, что солдаты команды поручика Кожина подрались с солдатами астраханского полковника Селиванова. Затем в конфликт вступили и оба начальника. При этом Кожин якобы велел своим солдатам бить и рубить саблями селивановских солдат, а самого полковника вытащить из дому. После этого Кожин дрался с Селивановым на палашах и едва не изрубил полковника до смерти.

Разумеется, что такое поведение Кожина не красит, однако мы ничего не знаем о подоплеке данных событий: с чего все началось, какова в этом безобразии не только роль Кожина, но и Селиванова? Наконец, почему Кожин столь неистово желал поединка с полковником? Заметим, что именно честного поединка, а не чего-то иного!

Кроме этого, Кожин обвинялся еще и в том, что на Святках ездил славить в дома астраханских обывателей на верблюдах и на свиньях, а затем приехал на свиньях и к бухарскому посланнику, «который принял это себе за большое оскорбление». И снова у нас нет фактов, чтобы во всем детально разобраться. То, что поручик ездил на Святках в тележке, запряженной свиньями, в том ничего сверхъестественного нет: Святки – праздник веселый и всяк веселится как умеет. Ну а Кожин, судя по всему, веселиться любил и умел. Ну а тот факт, что он демонстративно поехал к дому бухарского посла, в том, возможно, был определенный демарш, о причинах которого мы также ничего не знаем. Увы, но объяснительная Кожина на сей счет до нас не дошла. Как знать, возможно, посол имел какое-то отношение к расправе с нашими солдатами под Хивой или же, что более вероятно, попытался выступить посредником между испугавшимся последствий Шергази и русской стороной. Конечно, и в данном случае не Кожину было решать, как поступать с послом, но похоже, что своей демонстрацией он выразил реальное отношение русских людей к коварным убийцам соотечественников. Другого объяснения его поступкам у меня просто нет…

Возможно, что Кожин выкрутился бы и на этот раз, но увы. Дело в том, что в это время у Кожина объявился новый влиятельный и опасный противник – князь Артемий Волынский, обитавший тогда в Астрахани, хотя и состоял в официальной должности российского посла в Персии. Что не поделили между собой посол и флотский поручик, нам неизвестно, но «черная кошка» между ними пробежала.

При всем буйстве характера Кожина князь Артемий Волынский отличался столь же неукротимым нравом, а кроме этого, был вероломен, хитер, драчлив и абсолютно беспринципен в достижении своих целей.

Перед нами письмо князя Волынского, адресат которого неизвестен. Но по смыслу письмо, скорее всего, отправлено оно главному начальнику Кожина генерал-адмиралу Ф.М. Апраксину: «Еще прошу, ваше превосходительство, чтоб изволили отписать к Травину (поручику флота. – В.Ш.) о том, дабы поступал опасно, понеже оне в поступках меры не знают. Как я видал Кожина, которой и того врать в Астрахани не оставил, будто царское величество намерен быть туда зимовать, в чем уже я ему воспретил и рассудил, а здесь тотчас пронестись может, что за самую правду примут, ибо и так в том подозрительны. Также, когда и измеривать поедет, то лучше бы на таком судне, которые употребляют для купечества, а здесь уже их знают, и чтоб опаснее около берегов ездил, а особливо бы под тем образом, что-то с товаром судно. Я удивляюсь, что такие пустоголовые для таких дел посланы, и что вижу беду сделают, ибо здешние, как я вижу, так подозрительны, что еще паче нежели турки. А в самом море то как хочет может ездить без всякого подозрения, понеже не токмо иного их судна, ни лодки не увидит. А о Кожине я думаю, что ему нельзя не пропасть, понеже такие безделицы и шалости делает, что описать нельзя. И почитают его там, что он у «Г» первая персона, а он увидел то и сам себя также стал показывать, то он как может из такой высокой в партикулярную претворить себя персону. И я чаю как скоро туда приедет, того и татарченка побьет до смерти. Я о том и ему говорил, что его не унимает, но он им тамошних жителей всех травит, и что делает я дивлюсь как с рук сходит…»

Что здесь правда, а что наветы, мы с вами уже никогда не узнаем. Но по тону письма и подаче материала совершенно ясно, что будущий кабинет-министр императрицы Анны Иоанновны очень не любил флотского поручика.

В 1719 году по запросу князя Волынского в Астрахань был прислан капитан Скорняков-Писарев для производства следствия по делу Кожина и Травина.

Помимо всего прочего, Скорняков-Писарев произвел следствие над поручиком Кожиным и за сожительство с женою лекаря Шилинга.

В отношении этого доноса Кожин лишь рассмеялся:

– Я человек холостой, с кем хочу, с тем и сожительствую!

Скорняков-Писарев был человек въедливый и желчный:

– А то, что жену лекарскую пользуешь да позоришь, тебя не волнует?

– Да нисколечко! – еще больше развеселился Кожин. – Да вы у самой Шилингши расспросите. Она с мужем уже, почитай, года три как не спит, так как у этого Шилинга от «невстанихи» мохир, как у петуха борода, болтается! Чего ж бабе пропадать зазря!

Скорняков-Писарев не поленился, вызвал и Шилингшу, и ее мужа. Обо всем расспросил. Оказалось, что муж давно о шашнях жены с поручиком знает и ничего против этого не имеет, так как жалеет.

Плюнул с досады Скорняков-Писарев и дело о прелюбодеянии на Кожина закрыл.

Однако другим обвинениям князя Артемия Волынского был даден ход, и в марте 1720 года по именному указу «поручик Александр Кожин для учинения над ним кригсрехта был отослан на Котлин-остров».

Судебное дело тянулось долго, до 1722 года. Известно, что занимался им троюродный брат царя генерал-майор Михайло Матюшкин. Но до Кожина руки у Матюшкина долго не доходили, так как тогда более занимало его расследование казенных злоупотреблений всесильного Александра Даниловича Меншикова… Когда у Матюшкина все же дошла очередь до Кожина, было уже известно, что царь хочет назначить бравого генерала командовать нашими войсками в предполагаемом Персидском походе. По этой причине во время заседаний суда Матюшкин больше не допрашивал Кожина о его прегрешениях, а расспрашивал о Каспийском море, о климате и тамошних персидских крепостях.

Наконец в марте 1722 года состоялось определение Адмиралтейств-коллегии: «Александра Кожина, который содержится под арестом по показному делу, послать в ссылку в Сибирь с прочими каторжными невольниками за караулом, а не за паролем, а в Сибири определить его в службу по рассмотрению тамошнего губернатора, где бы он мог себе пропитание иметь, как о том указ сенатский повелевает».

Больше доподлинно проверенных данных о судьбе Александра Кожина нет. По одной из версий, он служил и умер в Сибири в 1723 году. По другой – неутомимый поручик из Сибири бежал и на свой страх и риск, под видом купца, направился в Индию к Великому Моголу. Кто-то даже божился, что якобы лично видел его в составе торгового каравана. Далее варианты судьбы Кожина снова разнятся. По одним данным, он был убит или умер в дороге, по другим – достиг Индии и… остался там. Впрочем, на Руси тогда царили времена смутные и о сгинувшем неизвестно где флотском поручике Кожине никто и не вспоминал.

Историк XIX века А.К. Жизневского, пытавшийся определить дальнейшую судьбу Кожина, пишет: «По всему вероятию, Кожин не исполнил поручения Петра Великого и в Индии и что, вернее всего, поездка эта не состоялась, так как о результатах поездки не имеется никаких сведений ни в семейном архиве Кожиных, ни в Императорской Публичной Библиотеке, ни даже у А.Ф. Бычкова, печатающего переписку Петра I и по обязательному указанию которого была». Впрочем, А.К. Жизневский ничего однозначно не говорит, а лишь предполагает на основании косвенных фактов.

А потому, как знать, может быть, пройдет еще некоторое время и из глубины какого-нибудь архива будет вытащена на божий свет пожелтелая старая бумага с описанием поездки беспокойного поручика в индийские пределы. Честно говоря, мне бы этого очень хотелось…

Глава двенадцатая

Ну а что же произошло с гарнизонами крепостей, которые столь необдуманно разместил Бекович-Черкасский в самых неподходящих местах восточного побережья Каспийского моря? Увы, с самого начала гарнизонам, оставленным на Каспийском море, не оставалось никакой надежды (да и надобности тоже!) более держаться в своих крепостях. Ежедневно офицеры и солдаты тратили все свои силы на элементарное выживание и мечтали о возвращении на родину.

К сожалению, все кончилось трагически. После трагедии отряда Бековича стало вообще непонятно, что делать с этими крепостями и их гарнизонами. Смысла в их существовании больше не было никакого! Но взять и сразу просто так спустить российский флаг, поднятый на дальних рубежах? Взять на себя такую ответственность мог только лично царь.

Поэтому по получении известия о гибели отряда князя Черкасского казанским губернатором как ближайшим старшим начальником было велено построенную в Тупкарагане крепость Святого Петра до особого царского распоряжения удерживать до последней крайности. К этому времени в крепости находилось менее шести сотен офицеров и солдат с десятком пушек. Служба в Святом Петре была адовая. Для получения воды приходилось через каждые три дня в окрестностях рыть новые глубокие колодцы, старые же засыпать, так как вода в них делалась негодной к употреблению. Несколько бывших в бухте судов постепенно пустили на дрова – жить как-то было надо! С каждым днем множились и болезни, затем начались и смерти, причем чем дальше, тем больше. Узнав о бедственном положении в Тупкарагане, обер-комендант Астрахани выслал туда несколько судов с продовольствием и дровами, но до крепости они так не дошли – всех их разбило штормом.

Когда же в живых осталось всего 97 едва живых людей, они спустили флаг и двинулись в Астрахань. Удивительно, но окружившие их было туркмены, увидев эти живые скелеты, проявили несвойственную им жалость и пропустили последних русских солдат на родину. Что ж, крайне редко, но в пустыне бывало и так!

Что касается самой отдаленной Красноводской крепости, то помимо таких же трудностей с болезнями и свежей водой ей грозила еще и осада. Хивинский хан вовсю подстрекал местных туркменцев атаковать русскую крепость, обещая богатую добычу и свою признательность. Туркменцы раздумывали. Добычи им, конечно же, хотелось, но и русских пушек они боялись. Опасаясь атаковать саму крепость, они крутились подле нее, выжидая момента.

Причем это были те самые трухменцы из племени йомудов, которые ранее уверяли русских в своей дружбе и в готовности помогать им во всем. Но, узнав о уничтожении Бековича, местные племена решили также попытать счастья. Прелесть добычи, которую они надеялись найти в лагере, в припасах и прежде всего в рабах, уже определенных заранее на продажу, придавала смелости.

Удачный момент настал в августе 1717 года, когда комендант был вынужден отправить сотню солдат на поиск дров. Едва фуражиры отдалились от крепостных стен, как были внезапно атакованы стремительной туркменской конницей. И хотя нападение удалось отбить и отступить в крепость, двадцать солдат попали в плен. После этого добывать дрова было уже невозможно, и на растопку были пущены несколько наиболее старых судов, бывших при крепости.

После этого, уверовав в свои силы, туркменцы-йомуды объявили гарнизону ультиматум, а когда тот был отвергнут, в сентябре подступили к крепости с моря и с сухого пути. В результате стремительной атаки им даже удалось на время ворваться во внутренний двор. Но комендант полковник фон дер Вейден, собрав солдат, ударил в штыки и выбил неприятеля за куртину.

После этого фон дер Вейден приказал на Красноводском перешейке сделать шанцы из мучных кулей и встать в оборонительное положение. За каждое покушение переступить мучные шанцы йомуды дорого платились. Их расстреливали на выбор. Несмотря на это, было очевидно, что длительной осады Красноводской крепости не выдержать.

Вопрос о том, выполнять ли указание царя и умирать всем, отстаивая уже никому не нужную крепость до конца, или же попытаться добраться до России, фон дер Вейден вынес на решение офицерского совета. Брать на себя столь большую ответственность он не решился. «Сделал я обычайной совет со всеми штаб– и обер-офицеры, – писал впоследствии в своем отчете полковник, – что, конечно, быть здесь невозможно, и города без дров, без воды и без земли не бывают. Подписались руками, чтоб, оставя оное место, отъехать в Астрахань, дабы последних людей не утратить, а ежели до весны быть, то и людей не осталось бы никаво в живых».

После совета начали грузить остатки гарнизона, пушки и припасы на стоявшие в бухте лодки. 13 октября 1717 года 13 лодок под начальством полковника фон дер Вейдена оставили крепость, предварительно разрушив все что можно. Глядя на удаляющейся берег, над которым вздымались клубы дыма, солдаты крестились:

– Дай бог теперь живыми до Россеюшки добраться!

Но добраться удалось не всем. Вскоре после выхода из Красноводской бухты маленькая флотилия попала в шторм, которые столь часты осенью на Каспии. Штормовые волны разбросали суда в разные стороны, и с этого времени каждое было предоставлено своей судьбе. Капитан одной из лодок не справился с управлением, ее развернуло бортом к волне, и та захлестнула ее. Хорошо, что трагедия произошла недалеко у берега и большая часть находившихся в лодке солдат сумела выбраться на отмель. Но на этом бедствия не кончились. Часть лодок штормом была занесена к западным берегам Каспия. Из них три лодки с четырьмя сотнями солдат вынуждены были зимовать в Низовом селенье, две разбились в устье реки Куры, еще несколько зазимовали в урочище Бермак. Что касается самого фон дер Видена, то его с пятью судами отбросило к Баку.

К чести астраханский обер-комендант Чириков, узнав о гибельном положении красноводского гарнизона, он сделал все от него зависящее для доставления потерпевшим крушение продовольствия, а потом послал судов для доставки в Астрахань.

Сколько несчастных красноводцев возвратилось живыми в Отечество, точных сведений нет. Впрочем, по ведомостям командира Крутоярского полка полковника фон дер Вейдена, из ушедших в морской поход в 1716 году 1293 человек в Астрахань возвратились лишь 294 человека…

Вернувшись в Астрахань, фон дер Вейде написал письмо генерал-адмиралу Апраксину: «Доношу Вашему Сиятельству. В прошлом 1716 г. по Указу Царского Величества и по Вашему изволению отправлен я из Воронежской Губернии из Павловского с Коротояцким полком, Лейб-Гвардии с г-м Капитаном Князем Черкаским, за море Каспийское, и переехал в урочище Красные Воды с ним Князем Черкаским, и с тех Красных вод поехал он в Астрахань Декабря 18 дня 1716 г. сухим путем, а меня оставил на той косе морской, которая под владением Туркменских народов, с двумя полками с Коротояцким да с Астраханским, а в тех полках были в прибытии по половине полков, а другие были не в приезде, понеже их погодою морскою разнесло и выметало по берегам на Персидский кряж и на Туркменской, и по отъезде своем приказал мне строить крепость на песке сыпучем ракушкою, и оставил у меня инженерного ученика; и той ученик окапывал песчаным валом; а каменья возить было не на чем; бригантин в прибытии не было, и я с Красных Вод весною за ними посылал, и те разбитые бригантины с берегов сталкивали и починяли, для того, что они были худы и деланы старого разбитного дубного леса, и мы на той косе морской в песчаном вале сидели по самой крайней нужде. Октября по 5‐е число 1717 г. Унижающий раб Ваш Полковник фон дер Вейде».

Недолгая и трагическая история Красноводской крепости много лет спустя получила свое продолжение. Когда в 1873 году генерал-губернатор Туркестанского края генерал К.П. Кауфман приказал генерал-майору Н.Н. Головачеву совершить карательный рейд на отказывающееся принять русское подданство племя йомудов и уничтожить их кочевья, общественное мнение в России восприняло это событие как месть за Бековича и разбойничье нападение на Красноводскую крепость в 1717 году.

Единственной памятью о двух тысячах русских могил на каспийском берегу стал впоследствии обелиск, поставленный в 1871 году воинами российского Красноводского отряда. На обелиске надпись: «Красноводский отряд – сподвижникам Петра I». В последние постсоветские годы памятник, по понятным причинам, пребывал в полуразрушенном состоянии. Существует ли он сегодня, в точности неизвестно.

* * *

Что касается причин гибели отряда Бековича, то о них историки спорят и по сей день. Большинство, разумеется, считает во всем виноватым именно князя, который дал себя столь просто обмануть, разделив отряд на части. Находясь в ханском лагере и отдавая приказание о раздроблении своего отряда, Бекович, вне всякого сомнения, сознавал, какой опасности он подвергает и себя, и других, но все же принял роковое решение. Некоторые историки считают, что у Бековича просто не было иного выхода, как положиться на нерушимость клятвы хивинского хана, так как небольшое русское войско, заброшенное за тридевять земель от своей родины, обратно бы уже точно не дошло. Отряд слишком истощил силы, двигаясь по безводной и бесплодной степи. Разбить хивинские войска в открытом поле Бекович не мог, отступить на Гурьев был также не в состоянии.

Были сторонники версии, что князь Бекович-Черкасский сознательно отдал на растерзание свой отряд, дабы так искупить свою вину перед Аллахом за измену веры. Впрочем, этому мало кто верит.

И все же Бековичу ни в каком случае не следовало соглашаться на предложение разъединить войска. Даже если бы он, его офицеры и солдаты погибли во время отступления или обороняясь в вагенбурге, такая погибель не была бы столь бесславна и Россия бы не потерял надолго своего престижа в Средней Азии. Нет сомнения, что более толковый начальник отряда никогда не поддался бы хитрости хана Шергази. Он с негодованием отверг бы предложение разделить на части вверенные ему войска и «попытался бы истощить все усилия в борьбе с трудными обстоятельствами».

Генерал-историк М.А. Терентьев в своем капитальном научном труде «Хивинские походы русской армии» писал: «Вся вина падает на фон Франкенберга и Пальчикова, не сумевших отличать законных приказаний от незаконных и повиновавшихся начальнику. Который, во-первых, был полусумасшедший, а во-вторых, в плену. Приказание, о котором идет речь, мог отдать только полоумный. Если Бекович не был изменником, а только душевно больным, то приказания его являются нулевыми. Как бред, ни для кого не обязательный. И исполнять их преступно. Если он, перейдя в лагерь хивинцев, боялся их и передавал своим лишь приказы хана, то опять его приказы незаконны, ибо это приказы врага».

Были разговоры и о том, что Бекович-Черкасский желал сам занять хивинский трон и стать полновластным властителем Средней Азии. Автором этой, с позволения сказать, версии являлся сам хивинский хан Шергази. Отчасти поддерживал эту версию и давний личный враг Бековича калмыцкий хан Аюка. Стоит ли верить таким «свидетелям», вопрос открытый.

В соответствии с уставом воинской службы Бековича, который фактически бросил на произвол судьбы свой отряд, останься он в живых, следовало непременно отдать под суд, который бы, вне всяких сомнений, приговорил его к смерти, ибо устав трактовал однозначно: «Если найдется, что начальники тому (бегству с поля боя) причиной, то их шельмовать и, преломив над ними чрез палача шпагу, повесить. Если виновные офицеры и рядовые, то первых казнить, как сказано, а из последних, по жребию десятого, или, как повелено будет, также повесить – прочих же наказать шпицрутенами и сверх того без знамен стоять им вне обоза, пока храбрыми деяниями загладят преступление. Кто же докажет свою невиновность, того пощадить».

Бесславный конец целого экспедиционного корпуса несомненно нанес сокрушительный удар по престижу России в Средней Азии. Как следствие, после трагедии экспедиции Бековича резко ухудшилось положение русского посла в Персии «новыми стеснениями». Кроме этого, узбекскому хану за содействие Хиве в истреблении русского отряда шах Солтан Хусейн I послал богатый подарок стоимостью 20 тысяч рублей на русские деньги. Плохо было и то, что Петр I так и не успел отомстить Шергази, что по понятиям того времени он просто обязан был сделать.

Из хроники XVIII века: «Примирение с Хивою народу Российскому поставится в немалое умаление славы при тамошних народах и не будет от них почитано мужество Российское так, как прежде сего они не токмо солдата, но последнего купца почитали, и будут иметь всегда причину говорить, якобы Россияне потеряли свой кураж, лишившись монарха своего Петра Великого, которого имя гремело даже в Индиях, и все тамошние земли страх имели».

Впрочем, состоявшийся вскоре блестящий Персидский поход Петра I на Баку и покорение Западного Прикаспия вновь заставило азиатских падишахов считаться с Россией и искать ее милостей.

А насколько заметным было для самой России истребление отряда Бековича и потеря трех тысяч человек? Для сравнения: эти потери вполне сопоставимы со шведскими потерями в битве под Полтавой, когда, потеряв всего в два раза больше солдат, шведская армия навсегда перестала существовать как первоклассная боевая организация.

Кроме этого, были бездарно потеряны только что построенные на берегах Каспийского моря три крепости, фактически исчезла и весьма многочисленная флотилия. За две кампании погибло и было разобрано на дрова более пяти десятков судов, оставшиеся же два десятка были в таком состоянии, что уже не могли выполнять сколько-нибудь серьезных задач.

Финансовые потери экспедиции князя Бековича-Черкасского составили колоссальную по тем временам сумму – 183 157 рублей. Помимо всего прочего, при расследовании всех обстоятельств экспедиции Бековича вскрылись и финансовые хищения. Историк Г.В. Мельгунов в своей статье «Поход Петра Великого в Персию» пишет: «Мы не берем на себя судить здесь о действиях и распоряжениях, какие деланы были Бековичем со вверенною ему экспедицией. Показания, снятые с лиц, допрошенных в Сенате, не говорят в пользу Бековича, и, открывая нам его корыстолюбие в утайке подарков на 70 тысяч рублей, которые он и Заманов «своровав, хотели украсть у царского величества или у него, хана (Хивинского)», приводят нас также к сомнению и о том, погиб ли еще сам Черкасский, так как, по тем же показаниям, «на той виселице за городом, на которой повешены были головы Заманова и Економова, головы его, Черкасского, не повешено».

* * *

Весть о неудачи московитов в степи распространилась быстро, и уже в том же 1717 году в российские пределы вторгся предводитель кубанских татар Бахты-Гирей «с великим корпусом татар, турков, азовских бешлеев и других народов». На этот раз целью разбойников стало в Среднее Поволжье – Симбирский и Пензенский уезды. По словам кабинет-министра вице-канцлера графа А.И. Остермана, Бахты-Гирей «все строения и жилища пожег, людей не пощадя, самых младенцов побил и более 30 тысяч в плен и в неволю побрал и своим грабежом подданным и землям всероссийским на многие миллионы убытку приключил». Это был последний удачный набег кубанских татар на Россию, но стоил он нам очень и очень дорого…