Текст книги "Битва за Степь. От неудач к победам"

Глава двенадцатая

Едва Виткевич появился в Кабуле, как об этом узнал английский капитан Бёрнс. При этом Бёрнс поступил достойно – пригласил Виткевича к себе в гости. Разумеется, что, прежде всего, он хотел «прощупать» своего нового соперника. Однако сделал это весьма доброжелательно, в лучших традициях Большой Игры.

Католическое Рождество 1837 года Виткевич и Бёрнс встретили вместе за праздничным столом. Виткевич произвел самое лучшее впечатление на Бёрнса, который нашел его «вполне джентльменом, приятным, интеллигентным и хорошо информированным».

Впечатлило англичанина и то, что его гость, помимо местных языков, свободно владел турецким, персидским, французским и английским. Еще больше Бёрнса поразило, что Виткевич уже трижды побывал в Бухаре, тогда как он всего один раз. Уже всего этого было достаточно, чтобы понять, перед Бёрнсом сидит не заурядный агент, а профессионал экстра-класса, противостоять которому будет очень непросто.

Общих тем для разговора между двумя лучшими разведчиками того времени было много.

В тот вечер они говорили о многом, кроме главного вопроса, из-за которого оба появились в Кабуле.

– Ставки высоки. Либо все, либо ничего. И смена правительства в Афганистане была куда больше, чем просто местная смена правителя, – менторским тоном говорил Бёрнс.

– Не надо бояться Большой Игры! – улыбнувшись, налил чай в пиалу Виткевич. – Ее надо заслужить.

Бёрнс молча смотрел на него. Только сейчас он понял, с каким серьезным противником имеет дело. В ходе дальнейшего разговора Бёрнс пытался превратить Виткевича в своего союзника:

– Афганцы – это порох, а Дост Мохаммад – это зажженная спичка! К тому же он слишком популярен. Стоит эмиру сказать: «Убейте англичан!» – и все бросятся нас убивать! В отличие от послушного Шуджаха, которым мы можем вертеть так, как захотим, Дост слишком опасен как для нас, так и для вас!

Виткевич дипломатично отмолчался… Встречей оба остались довольны. Бёрнс считал, что сумел определить уровень возможностей русского разведчика, а потому теперь будет легче выстраивать против него свою работу. Виткевич же полагал, что, определив уровень компетенции соперника, найдет способ, чтобы его переиграть. К своему удивлению, он увидел, что знаменитый Бёрнс – живой человек, способный не только на подвиги, но и на ошибки. Что ж, соперники узнали друг друга, а значит, поединок между ними будет еще интересней!

Увы, первая встреча Бёрнса и Виткевича оказалась и последней. Больше и тот и другой общаться с представителем противника посчитали невозможным. Как потом писал Бёрнс: «Иначе относительное положение двух наших стран было бы в этой части Азии понято неправильно». При этом и Бёрнс, и Виткевич, разумеется, стремились отслеживать все действия противной стороны.

Необычность ситуации состояла в том, что представители противоборствующих сторон практически одновременно начали борьбу за внимание эмира. Каждый при этом имел свои козыри, которые выкладывал не сразу.

К моменту приезда Виткевича Дост Мохаммад еще не получил ультиматума лорда Окленда, и отношения эмира с капитаном Бёрнсом были наилучшими.

Поэтому русского поручика приняли в Кабуле весьма холодно. Некоторое время его вообще фактически держали под домашним арестом.

Более того, Дост Мохаммад даже проконсультировался у Бёрнса относительно подлинности верительных грамот русского посланца.

Он отослал верительные грамоты на дом Бёрнсу, прекрасно понимая, что в тот же день копии этих грамот будут отправлены в Калькутту лорду Окленду.

И здесь Бёрнс совершил роковую ошибку. Позднее английские историки будут утверждать, что его подвела честность, которая победила целесообразность. На самом деле Бёрнса подвела его самоуверенность. В той ситуации, когда он фактически являлся главным советником эмира по всем политическим вопросам, а его соперник сидел под арестом и вот-вот мог быть изгнан из страны, Бёрнс посчитал, что его поединок с Виткевичем завершился его победой. Помня о приятной рождественской беседе, он решил не добивать до конца побежденного. Именно поэтому Бёрнс заявил эмиру:

– Ваше величество! Я подтверждаю подлинность верительных грамот русского посланника. Это настоящие гербовые бумаги с подлинными императорскими печатями и подписью самого императора!

О поступке Бёрнса немедленно узнал Мессон, который сразу же поднял тревогу. Мессон кинулся во дворец. К эмиру его, конечно, не пустили. Бывшего дезертира принял главный министр.

– Передайте эмиру, что Виткевич не является царским послом! Все его грамоты фальшивые.

– Но их подлинность заверил капитан Бёрнс? – удивился министр.

– Бёрнс ошибается или вообще работает на наших с вами врагов! – пошел ва-банк Мессон. – Все эти бумажки составлены Симоничем или самим Виткевичем для придания большего веса русской миссии в ее соперничестве с Англией!

Пригласили Бёрнса. Тот с презрением выслушал доводы неприятного ему Мессона и указал на огромную сургучную императорскую печать:

– А это, по-вашему, что?

Дальнейшее развитие событий нам известно только из воспоминаний Мессона, поэтому верить им трудно. По словам Мессона, он отправил на базар своего слугу, чтобы тот купил пачку русского сахара. Когда сахар принесли, Мессон вытряс его из пачки и на ее дне якобы обнаружил точно такую же печать. Бёрнс схватился за голову. Но, как писал Мессон, было уже поздно…

Написанное Мессоном, разумеется, было полной чушью. Причиной столь откровенного вранья являлась исключительно ненависть автора к Бёрнсу, который к моменту написаний мемуаров был мертв и уже не мог ничего сказать в свое оправдание… Как бы то ни было, в данном случае Мессон, с точки зрения профессионального разведчика, оказался на голову выше своего именитого коллеги. Ведь именно в разведке, как нигде более, цель оправдывает все возможные средства…

А затем был тот самый ультиматум Окленда Дост Мохаммаду, решившему привести к власти в Кабуле своего ставленника Шуджаха, ультиматум, который мгновенно перевернул всю ситуацию с ног на голову.

С этого момента политический авторитет Бёрнса начал быстро падать, а положение Виткевича, наоборот, становиться все более весомым. Надо сказать, что Виткевич блестяще воспользовался благоприятной ситуацией. Буквально за считаные дни он смог войти в доверие эмиру и стать его новым наперсником. Теперь эмир с удовольствием приглашал русского посла и отказывал в аудиенции своему бывшему английскому другу. Вскоре в Кабуле уже шепотом говорили, что Виткевич якобы даже предлагал от имени Дост Мохаммада отправиться на переговоры к Ранджиту Сингху.

Бёрнс оказался в идиотской ситуации, из которой просто не было выхода. Если до этого он делал все возможное, чтобы упрочить положение эмира Дост Мохаммада на его троне, то теперь должен был заниматься совершенно противоположным – делать все, чтобы его свергнуть. А ведь Бёрнса с эмиром связывали и давние дружеские отношения. Дело в том, что, помимо всего прочего, лорд Окленд потребовал от Бёрнса, чтобы тот заставил Дост Мохаммада отправить правителю сикхов письмо, в котором навсегда отказаться от притязаний на Пешавар. Надо отдать должное Бёрнсу, он честно все рассказал Дост Мохаммаду. Тот выразил Бёрнсу сочувствие и… прекратил с ним всякие отношения. Зачем общаться с тем, кто получил задание тебя уничтожить!

После этого Бёрнс впал в полное отчаяние. Он прекрасно понимал всю пагубность новой политики лорда Окленда для Ост-Индской компании, но что-то изменить был бессилен.

Бёрнс всеми правдами и неправдами добился последней аудиенции у эмира, но только для того, чтобы выслушать приговор Дост Мохаммада:

– Я вижу, что Англия не дорожит моей дружбой. Я стучался к вам в дверь, но вы меня отвергли. Правда, Россия слишком далеко, но через Персию… она сможет мне помочь.

21 апреля 1838 года последовал заключительный акт драмы Александра Бёрнса. В тот день Дост Мохаммад официально со всеми мыслимыми знаками уважения принял русского посла в своем дворце за стенами крепости Бала-Хиссар. Это был день полного триумфа Виткевича, который начисто переиграл своего соперника, правда, не без помощи лорда Окленда…

Теперь Бёрнсу оставалось только покинуть Кабул и доложить руководству компании о полном провале своей миссии. Через неделю на прощальной аудиенции у Дост Мохаммада Бёрнс говорил о своем сожалении о произошедшем. В ответ эмир говорил столь же ничего не значащие слова о неизменном уважении лично к Бёрнсу. В тот же день Бёрнс и его спутники покинули Кабул. В следующий раз он вернется в афганскую столицу уже при совершенно иных обстоятельствах.

* * *

Тем временем персидская армия всю зиму безрезультатно простояла под стенами Герата. Только 14 февраля 1838 года, вняв настойчивым советам Симонича, шах приказал блокировать остальные трое ворот и начать рушить стены осадными пушками, которые изготовляли тут же в специальных литейных. Так как металла для пушек не хватало, в дело пошли кастрюли ханов и офицеров, а также колокольчики и погремушки с шей верблюдов и мулов. Для изготовления ядер сломали мраморные памятники с кладбищ в Хорасане. Однако качество отлитых пушек было крайне плохим.

Первую 42-фунтовую пушку просто разорвало при втором выстреле, а вторую – при четвертом. Тогда Хаджи-Мирза-Агасы приказал изготовить восемь 72-фунтовых пушек, но меди хватило только для двух.

Пока визирь отливал пушки, а Симонич пытался составлять вменяемые диспозиции, сам шах развлекался, наблюдая, как рубят головы пленным афганцам и туркменам. Но эффект от бессмысленных казней был обратным. Видя на кольях головы своих сотоварищей, защитники крепости решили обороняться до последней крайности.

С начала апреля персы наконец-то начали копать траншеи-сапы, необходимые для решающего штурма. Этими работами руководил капитан Бларамберг. Вечерами Бларамберг жаловался Симоничу:

– С этими персами я ничего не могу поделать! Шах желает за две недели все приготовить к штурму и выделил мне тысячу рабочих, но прислал всего шестьдесят лопат и столько же кирок! Остальные копают землю руками и носят в халатах!

– Что сказать, тебе, Иван Федорович, Восток есть Восток! – только развел руками посол.

Между тем шнырявшие в персидском лагере агенты Поттинджера, разузнав о предстоящем штурме, предупредили афганцев о намерениях осаждающих. Вследствие этого Яр-Магомет-хан и Поттинджер укрепили стены со стороны предстоящей атаки, подтянули туда пушки. В первых числах мая Яр-Магомет-хан выгнал из города всех бедных жителей, чтобы избавиться от лишних ртов. Персы их пропускали. Этим решил воспользоваться Поттинджер.

В ночь на 4 мая он возглавил вылазку. Спрятав оружие под халатами, афганцы толпой подошли к траншее так называемого русского бастиона Урус-Бастиун, который занимал батальон русских дезертиров. Сказавшись беженцами, они просили впустить их. Однако русские ренегаты им не поверили, отогнав выстрелами. Тогда Поттинджер повел толпу к траншеям Хаджи-хана. Беспечные персы их впустили, и афганцы, выхватив оружие, перерезали гарнизон этих траншей, захватив три пушки, которые утащили в город. Повторенная тем же отрядом через несколько дней вылазка успеха, впрочем, уже не имела. На этот раз отряд попал в засаду, организованную капитаном Бларамбергом, и был пленен. Спастись сумел лишь Поттинджер с несколькими телохранителями.

Судьба пленников была печальной. Шах приказал казнить их самым жестоким образом. Вначале пленным афганцам отрубили руки, потом ноги, и, наконец, половые органы, которые всунули им в рот уже мертвым.

Между тем поддерживаемые англичанами гератцы продолжали оборону своего города, регулярно направляя в персидский лагерь парламентеров с обещанием вот-вот сложить оружие.

* * *

После изгнания Бёрнса Виткевич приступил к выполнению следующей, не менее сложной задачи – примирению внутри афганской правящей элиты и убеждению афганцев в необходимости заключения с Персией выгодного нам мирного договора.

В мае 1838 года генерал-губернатор Оренбурга Перовский, обеспокоенный долгим отсутствием адъютанта, просил министра Нессельроде уведомить его «о времени, к которому можно ожидать возвращения Виткевича». Ответ гласил, что «господин поручик Виткевич благополучно совершает свое путешествие», что последнюю депешу от него получили из Кандагара, а «что же касается времени его возвращения, то, как по образу его путешествия, так и по свойству возложенного на него поручения даже приблизительно определить невозможно». А адъютант Перовского блестяще решал в то время задачи исторической важности.

Договорившись обо всем с Дост Мохаммадом, Виткевич вернулся в Кандагар, а оттуда – в лагерь персидского шаха под Гератом, где его терпеливо ждал Симонич. Собранные им дипломатические материалы были переданы российскому послу в Персии Симоничу для подготовки текста договора между Афганистаном, Персией и Кандагаром с участием Российской империи.

Основываясь на привезенных Виткевичем бумагах, Симонич подготовил под гарантии России мирный договор между кандагарским эмиром и персидским шахом. Затем снова был бросок в Кабул. Вскоре и Дост Мохаммад, и его тезка персидский шах объявили, что готовы к заключению союзнического договора на условиях, разработанных Симоничем и Виткевичем. Казалось, все решено в нашу пользу и на Востоке Англии нанесен нокаутирующий удар, которого она еще не получала.

* * *

7 июня в персидский лагерь под Гератом прибыл Ян Виткевич. Собранные им дипломатические материалы были переданы российскому послу в Персии Симоничу для подготовки текста договора между Афганистаном, Персией и Кандагаром с участием Российской империи.

В первых числах июня под Гератом персы возвели насыпи-кавальеры, на которых предполагалось установить орудия для пробивания бреши в стене. Когда кавальеры были сооружены, на них затащили семнадцать больших пушек. Одновременно до крепостного рва были доведены и сапы. 7 июня началась стрельба для пробития брешей. Через три дня было пробито две большие бреши и прорыты минные галереи, проведенные из траншеи под дном рва. Этим сложным и опасным делом занимался капитан Бларамберг. Он же организовал и взрыв крепостной стены. Часть ее была разрушена. Еще не рассеялся дым, а Бларамберг уже приказал закидывать крепостной ров фашинами и кирпичами, чтобы подготовить дорогу для атакующей пехоты.

В полдень 12 июня был начат генеральный штурм, но из-за отсутствия дисциплины и полного беспорядка в персидской армии он был отбит. В тот день персы потеряли пятьсот человек убитыми и еще полторы тысячи ранеными.

После неудачного штурма обе стороны в течение месяца приходили в себя. При этом к персам все время прибывали подкрепления, а из гарнизона Герата бежала часть гарнизона, возмущенная жестоким отношением Яр-Магомет-хана. К концу июня болезни вообще уменьшили гарнизон Герата до половины. В персидском лагере появилась уверенность в скорой сдаче крепости.

Однако 30 июля в персидский лагерь прибыл английский посол Джон Макнил. Англичанин был вне себя. Еще бы, только что англичане начисто проиграли русским Кабул и вот теперь русский посол Симонич вместе с персидским шахом захватят Герат. После этого ворота для России в Индию будут распахнуты настежь! Поэтому Макнил без обиняков объявил шаху ультиматум:

– Мое правительство будет рассматривать дальнейшую осаду Герата как экспедицию против Британской Индии. Если вы не желаете большой войны между нашими государствами, то должны немедленно отступить со своей армией в пределы Персии!

Подкрепляя слова посла, через пару недель в Персидский залив вошла английская эскадра, которая высадила десант на остров Керрак.

Напрасно Симонич уверял шаха:

– Ваше величество! Англичанин просто хочет взять вас на испуг. На самом деле у Англии нет сил, чтобы начать с вами полноценную войну. Гоните прочь этого наглеца!

Увы, на этот раз шах Мохаммед испугался по-настоящему и уже не слушал своего старого советчика.

28 августа 1838 года, уничтожив траншеи, батареи и осадный лагерь, распилив огромные пушки, чтобы увезти металл, персидская армия сняла осаду и медленно двинулась в свои пределы.

* * *

А ровно два месяца спустя английский посол в России маркиз Клэнрикэрд вручил министру иностранных дел России графу Нессельроде ноту. В ней утверждалось, что российский посол в Персии Симонич оказывал материальную помощь и моральное содействие походу персов на Герат, срывая примирительные действия английских посредников.

– Российские агенты в Персии и Афганистане поступают враждебно интересам английской империи! – заявил маркиз. – Еще немного, и они поставят наши державы на грань войны! Уймите своих подчиненных!

– Наши агенты действуют в соответствии с получаемыми ими инструкциями, – холодно ответил ему Нессельроде.

Помолчав, он добавил уже более примирительным тоном:

– Впрочем, возможно, они действительно превысили свои полномочия. Я доложу о ваших опасениях его императорскому величеству. В конфронтации с Британской империей мы не заинтересованы.

Итоги этого разговора будут драматическими для посла Симонича и трагическими для поручика Виткевича.

Император Николай I, не желая еще больше нагнетать и так весьма непростые отношения с англичанами (из-за недавнего инцидента на Черном море со шхуной «Виксен»), решил снизить градус противостояния. Поэтому император распорядился заменить не в меру активного Симонича на более спокойного полковника Александра Дюгамеля. Что же касается Виткевича, то ему было приказано прекратить все переговоры и немедленно вернуться в Петербург.

Прощание эмира Афганистана и российского поручика было трогательным и печальным. Оба понимали, что сделали все возможное для создания политического союза между их державами, но обстоятельства оказались выше их намерений.

Уже 1 октября лорд Окленд официально заявил, что в связи с невозможностью мира между Дост Мохаммадом и его соперниками кабульский трон должен достаться Шудже уль-Мульку, который вернется в Афганистан при поддержке английской армии. В тот же день армия шаха Шуджи выступила в поход из Пенджаба на Кабул.

Тем временем Виткевич уже выехал из Кабула в Персию. 16 ноября он был уже в Кандагаре. Впрочем, разведчик остался разведчиком даже в столь драматичной ситуации. В рапорте Перовскому от 25 ноября Виткевич доложил, что встреченные им препятствия задерживают его путь, «но обстоятельство сие доставило мне случай видеть страну, доселе никем из европейцев не посещенную, и собрать сведения о Сиетане и части Белуджистана». С собой Виткевич вез большое количество собранных им материалов. Из Тегерана он выехал 15 марта и, проведя в пути полтора месяца, 1 мая 1839 года прибыл в Петербург.

* * *

В столице Виткевич остановился в уже знакомых ему меблированных комнатах трактира «Париж» на углу Кирпичного переулка и Малой Морской. Из безвестного поручика в этот приезд он превратился в человека, о котором знали при дворе и писали в зарубежных газетах. Но ходить по светским салонам и рассказывать истории о тайнах Востока у Виткевича времени не было. Едва разведчик распаковал свои вещи, как был вызван в Министерство иностранных дел, где вице-директор Азиатского департамента МИДа Сенявин, подробно расспросив о всех нюансах поездки, распорядился написать столь же подробный отчет.

– Я прекрасно понимаю тебя, дорогой Ян Викторович, – сказал, пожимая на прощание руку Сенявин. – Но дипломатия и разведка – это бесконечная игра лисиц. Ты отыграл свою партию просто блестяще, но в игру вступили тяжелые фигуры – львы и медведи, которые решили ее исход несколько иначе. Ты молод и у тебя впереди немало новых дипломатических ристалищ. Уверен, что ты еще сможешь достойно послужить России.

– Я все прекрасно понимаю, – вздохнул Виткевич. – Обида, конечно есть, но я понимаю и грандиозные масштабы событий, в которые неким образом оказался ввергнут. Мы преподали англичанам наглядный урок, и это уже хорошо.

Едва Виткевич вернулся в свой номер, как туда постучал императорский фельдъегерь, объявивший, что на следующее утро поручику назначена аудиенция у Николая I. Уже уходя, он доверительно шепнул:

– Ожидайте Высочайшего благоволения, перемены в чинах и Владимира в петлицу!

Что произошло с Виткевичем потом, до сих пор сокрыто покровом тайны. Утром 9 мая он был найден мертвым в своем номере. На полу – разряженный пистолет, в камине – куча пепла от сожжённой бумаги. Документов, привезенных с собой Виткевичем, в номере не оказалось. При этом всюду были видны следы то ли лихорадочного обыска, то ли отчаянной борьбы.

На столе была обнаружена записка: «Не зная человека, которого участь моя занимала в каком-либо отношении, удовлетворительным нахожу объяснить, что лишаюсь жизни самопроизвольно…. Все бумаги, касающиеся моего последнего путешествия, сожжены мною, и потому всякое об них разыскание будет тщетно». В бумаге также содержались распоряжения, кого и как следует «удовлетворить» оставшимися деньгами. Что касается записки Виткевича, то она была написана почерком, хоть и похожим на почерк поручика, но явно чужой рукой.

Весть о смерти Виткевича облетела сразу две империи – Российскую и Британскую. При этом если в России ее восприняли с печалью, то в Англии и в Индии никто даже не пытался скрыть своей радости и торжества. При этом английские газеты соревновались между собой в иронизировании над глупой смертью незадачливого российского поручика.

Когда вице-директору Азиатского департамента Сенявину сообщили о случившемся, он буквально закричал:

– А бумаги?

– А бумаг нет!

– Где же они? – с ужасом возопил старый дипломат.

– Они исчезли!

Неизвестно, насколько тщательно велось следствие, но буквально через несколько дней было официально объявлено, что Виткевич покончил жизнь самоубийством. О том, каковы могли быть мотивы столь радикального поступка, никто ничего не сказал, говорили лишь о некой меланхолии.

При этом швейцар подтвердил, что уже ночью к господину поручику заходили двое, которые пробыли в его номере до самого утра. Кто и зачем приходил в ту роковую ночь к Виткевичу, выяснить так и не удалось.

Впоследствии Сенявин, все еще пребывая в смятении, писал Перовскому 21 мая 1839 года: «В Петербурге Виткевич пробыл… только 8 дней; он был очень хорошо принят министерством, и в самый день его смерти приготовлен был доклад о переводе его в гвардию и о награждении сверх того орденом и деньгами. При свидании с ним я ему сказывал, какое благосклонное участие Вы принимали в нем, как Вы беспокоились, услышав, что он будто бы уехал в Хиву и был там убит, как пред отъездом Вы мне особенно рекомендовали устроить приличному ему вознаграждение за трудную его экспедицию. Притом я присовокупил, что он может надеяться на получение награды. Казалось, он был очень доволен и весел еще за день до его смерти, где он целый вечер проболтал с Салтыковым. Накануне его самоубийства, говорят также, видели его также в середине дня, и он тоже был весел; вечер же он просидел у Симонича и, возвратясь оттуда, заперся в своей комнате по обыкновению, велел себя разбудить на другой день в 9 часов, а сам между тем застрелился». В том же письме Сенявин дает характеристику привезенным Виткевичем материалам: «Бумаги эти состояли, во-первых, в разных его заметках… по делам Афганистана… во-вторых, в копиях переписки английских агентов с разными лицами в Афганистане. Одним словом, с ним пропали все сведения об Афганистане, которые бы для нас теперь были в особенности любопытны и полезны».

А вскоре кто-то очень грамотно вбросил информацию, что Виткевич покончил жизнь самоубийством, разочаровавшись в русском царизме и вспомнив свою революционную польскую юность. При этом первыми эту версию напечатали… английские газеты.

Английский историк, бригадный генерал Перси Сайкс совершенно бездоказательно представил смерть Виткевича таким образом: «После возвращения Виткевича в Петербург ему было отказано в аудиенции у гр. Нессельроде, заявившего, что он «не знает никакого поручика Виткевича, хотя слыхал об авантюристе с такой фамилией, который недавно занимался интригами в Кабуле и Кандагаре». Виткевич, зная о недавнем британском протесте и полагая, что является жертвой бездарного Нессельроде, написал ему письмо, полное упреков, и пустил себе пулю в лоб».

Что касается генерал-губернатора Оренбурга Перовского, то он до конца своих дней был уверен в насильственной смерти своего адъютанта. При этом полковнику Генсу Перовский говорил откровенно:

– Древние римляне утверждали, что в любом преступлении следует искать того, кому это выгодно. В убийстве Виткевича и исчезновении его бумаг были заинтересованы только англичане. Наш бедный Ян никакой не самоубийца, а солдат, павший на поле боя с коварным, мстительным и безжалостным врагом. Будем об этом помнить всегда!