Текст книги "Битва за Степь. От неудач к победам"

Бывшие при отряде киргизы говорили, что не помнили столь морозной и снежной зимы. Было очевидно, что Перовский двинулся в поход в одну из самых аномальных зим. Но кто в то время мог об этом знать? И можно ли его винить за эту трагическую оплошность?

На морозе с ветром люди спали на мерзлой земле, прикрывшись простыми кошмами, в снежных ямах, ограждаясь от ветра лишь войлочными палатками-джуламейками. Обмораживались и умирали часовые, разбегались в степь лошади.

А неутомимый Окутов пытался делать все, что было в его силах. Вместе с младшими врачами и фельдшерами он организовал импровизированный подвижный госпиталь – тяжелобольных солдат и казаков помещали в сани, накрывая толстыми кошмами и отпаивая микстурами. Ослабевших просто сажали на верблюдов, подкрепив стаканом водки и сухарем.

Хуже всего пришлось даже не людям, а верблюдам. Большая их часть была не куплена, а нанята у киргизов, которые являлись их поводырями. Идя по глубокому снегу и пробивая при этом ледяную кору, верблюды резали в кровь ноги и, в конце концов, падали, чтобы уже не подняться… После этого их бросали умирать в степи.

Из воспоминаний участника событий: «Все поняли, что наступает гибель; но никто еще не имел малодушия высказать это вслух…»

* * *

5 декабря 1839 года отряд дошел до урочища Биш-Тамак (Пять Устьев), что в 250 верстах от Оренбурга. Здесь была назначена дневка. Пользуясь случаем, начальники колонн пришли к Перовскому, чтобы обсудить гибельное положение отряда, так как запасы дров подошли к концу. Тот выслушал генералов и заявил:

– Господа, несмотря на все трудности, поход будет продолжен! Для облегчения участи солдат и казаков разрешаю разломать на дрова разобранные лодки, а также все, что может гореть – дроги, кули и даже канаты!

На этом визит и закончился.

Новых дров, однако, хватило всего на пять дней.

Когда было все сожжено и об этом доложили Перовскому, тот разозлился:

– Объявите войскам, что они сами должны отыскивать для себя топливо, а мне выдавать больше нечего!

Проводив генералов, Перовский записал в своем дневнике: «До сих пор стоят холода, хотя и очень сильные, но без ветру, которого я, без защитного места и без дров, особенно боюсь, потому что тогда уже не знаю, какие принять меры, чтоб избегнуть гибели… Лишь с Божиею помощью можем мы надеяться, что преодолеем стихии и неприятеля; мы чувствуем, что если молитва наша не будет теперь же услышана, то нам придется погибнуть».

Обилие же снега было так велико, что положительно все овраги, даже самые глубокие, были занесены им доверху, так что приходилось употреблять самые невероятные усилия, чтобы перевести через такие овраги тысячи верблюдов и лошадей с их вьюками и колесными фурами… Чтобы переправлять через эти снеговые бездны пушки, приходилось накладывать поверх снега понтонные мосты и по ним уже перевозить орудия…

Пока были дрова, чтобы развести огонь и сварить горячую пищу, солдаты были бодры и веселы. Теперь же все упали духом. Нет дров – нет горячей пищи, а без нее верная смерть.

Несмотря на все старания Перовского, солдаты оказались не защищены от степных морозов. Вместо обыкновенных русских полушубков были выданы местные, в которых овечья шерсть вскоре сваливалась в неровный войлок, и такие полушубки не могли греть. Практически ни у кого не было валенок, и люди отмораживали себе ноги в сапогах.

Несколько лучше держались более подготовленные к таким испытаниям казаки.

Несмотря на все старания доктора Окутова, участились смерти. Люди умирали от цинги, от обморожений, но больше всего от изнеможения и истощения сил, вызванных отсутствием горячей пищи.

Из хроники событий: «Белья солдаты не меняли вовсе; и вот, если им удавалось достать где-нибудь хоть немножко топлива, то огонь обыкновенно разводили в середине джуламейки. Обсядут солдаты, на корточках, вокруг огня, и когда он разгорится, то начинают один по одному снимать с себя сорочки и держать их перед пылом, поворачивая во все стороны; когда огонь порядочно нагреет рубашку, то ее слегка потряхивают, и в это время в костер сыплятся насекомые, производя своеобразный треск и запах… А в это же время, на огне стоят солдатские котелки, манерки, а у кого и чайники, и снег превращается в горячую воду, в которой размачиваются куски заскорузлых и затхлых черных сухарей, заменяющих иногда и обед, и ужин. А вот, например, как раздавали солдатам отряда порции «спирту». Когда фельдфебель получит его на роту, то сначала отнесет его к ротному командиру, который отольет себе часть цельного спирта и поделится им с субалтерн-офицерами; затем фельдфебель приказывает принести этот спирт в свою джуламейку, отделит часть себе, а также и всем капральным унтер-офицерам; потом уже позовет артельщика, тот разбавит оставшееся количество спирта теплою водою, и эту смесь выдают каждому солдату «по чарке». Когда в воскресные и праздничные дни раздавали на роты мясо и приказывали солдатам готовить себе горячую пищу, то котел не мог вскипать более одного, много двух раз, мясо не уваривалось, и в таком полусыром виде поглощалось солдатскими желудками… Появилась дизентерия… заболевающие отправлялись в ледяные фургоны, а оттуда в землю».

Вот так шел несчастный отряд русских войск по бесконечной степи, в тридцатиградусные морозы, среди леденящих буранов, по колено в снегу, без горячей пищи, оставляя за собой страшный след – снеговые холмы-могилы над умершими людьми и горки нанесенного метелями снега над павшими верблюдами!

* * *

Увы, ко всем трудностям похода еще и наплевательское отношение ряда офицеров к своим подчиненным. Что касается генерала Циолковского, то он вообще показал себя полным негодяем. Так, Циолковский практиковал публичные расстрелы замерзающих от мороза часовых. Невесело шутили, что пока его колонна дойдет до Хивы, то в ней останется один Циолковский, так как всех остальных расстреляет…

В Оренбурге он появился вскоре после подавления польского мятежа 1831 года. До этого, будучи полковником польских войск, Циолковский предал великого князя Константина Николаевича и воевал с нами, когда же дело запахло поражением, сбежал от повстанцев и сдался на милость победителей. Увы, негодяя простили, оставив с прежним чином, ограничившись ссылкой в Оренбург. Очухавшись, Циолковский начал, что называется, «рвать службу». Стараясь угодить начальникам своим рвением и абсолютной жестокостью к подчиненным.

Удивительно, но он сумел так влезть в доверие Перовскому, что тот ходатайствовал о генерал-майорских эполетах для вероломного поляка и, более того, назначил его командиром Башкирского войска, а затем и командиром 1-й колонны экспедиционного отряда.

И это притом, что император Николай, зная о качествах Циолковского, настоятельно советовал Перовскому не допускать к себе эту сомнительную личность.

Увы, Перовский все решил по-своему. Назначение Циолковского было его самой грубой ошибкой.

Перечислять все злодеяния поляка во время похода нет времени и желания. Стоит сказать только то, что подчиненные Циолковского терпели бед гораздо больше, чем солдаты в других колоннах. Он умышленно изнурял подчиненных, выматывая их до смерти, практиковал избиение нагайками (и это на 40-градусном морозе!). При этом наиболее изощренно истязал он старых солдат и унтер-офицеров, участвовавших в польском походе и штурме Варшавы.

Когда же началась гибель отряда, то Циолковский был единственным, кто демонстративно не желал скрывать своего откровенного злорадства…

Надо отметить, что солдаты платили поляку взаимной ненавистью. В отряде ходили небезосновательные слухи, что старые солдаты решили его убить. Не таясь, они говорили:

– Нам бы только дождаться первой стычки со степняками, а там первая пуля этой сволоте!

Узнав о возможном покушении, Циолковский вечером и ночью никогда не выходил один из своей кибитки, а только в сопровождении конвоя.

Делам генерала-изувера пытался противиться штабс-капитан Никифоров, но более чем высказывать свое возмущение о происходящем в 1-й колонне Перовскому он не мог. Перовский же, зная обо всем, что творит Циолковский, никаких мер к нему не применял.

Перовский прекрасно понимал, что за неудачный поход спросят с него и спросят серьезно. Старый недруг военный министр граф Чернышев уж своего не упустит, припомнит напрасную гибель людей и потраченные деньги, а также потерю последнего нашего влияния в Хиве… К тому же Перовский помнил, что организовал экспедицию под свою личную ответственность…

Что касается Перовского, то он переносил мороз и ветер, будучи среди солдат. Генерал-лейтенант, несмотря на плохое самочувствие, ехал верхом в рядах 4-й колонны, удаляясь передохнуть в свою кибитку только на ночлегах.

Когда ситуация стала совсем плохой, Перовский ежедневно начал объезжать все колонны, подбадривая солдат. Однажды ночью, объезжая в одиночку устраивавшиеся на бивуак колонны, он едва не был заколот бдительным часовым. Командующего спас только вовремя выкрикнутый им пароль.

…19 декабря 1939 года отряд наконец-то достиг Эмбенского укрепления, затратив на это 34 дня, тогда как Перовский рассчитывал добраться до него всего за пятнадцать.

Глава третья

Эмбенское укрепление было построено на правой стороне речки Аты-Якши, невдалеке от ее впадения в речку Эмбу. Вокруг укрепления занесенная снегом равнина. Разумеется, что маленькое укрепление не могло вместить в себя пятитысячный отряд. Поэтому все четыре колонны разместились вокруг укрепления, расставив свои джуламейки.

Комендант Эмбенского укрепления доложил:

– Хивинский хан Аллакули, узнав от купцов, торговавших в Оренбурге, что русские собираются идти на Хиву, выстроил по дороге на Усть-Юрт два укрепления, а кроме этого, отобрал более двух тысяч испытанных батырей из племени йомудов, велев им ехать быстро на самых лучших лошадях, чтобы достигнуть русских укреплений раньше Перовского и захватить, а головы солдат отправить в Хиву.

– С этим разберемся потом! – махнул рукой Перовский. – Сейчас главное обогреть и накормить людей!

В укреплении в теплых землянках врач Окутов быстро организовал госпиталь, где больные и ослабевшие начали понемногу приходить в себя.

В землянках разместили солдатские кухни и хлебопекарни, где готовили горячую еду и пекли черный хлеб. Кроме этого, было организовано поочередное отогревание в землянках для офицеров и солдат.

Комендант укрепления заготовил в достатке фуража, и теперь им откармливали уцелевших лошадей и верблюдов. Наконец, Перовский все же решился и отстранил генерал-майора Циолковского от командования 1-й колонной, чем вызвал всеобщее ликование.

Следует признать, что, если бы не было заранее построенного Эмбенского укрепления, а в нем не были бы заготовлены припасы, отряд Перовского непременно бы погиб. Поэтом создание промежуточной базы следует отнести к несомненной заслуге командующего. Так продолжалось две недели. Никто не знал, что будет дальше. Решит ли Перовский идти дальше на Хиву или решит повернуть обратно. В любом случае впереди снова были морозы, ветра и бураны.

Все эти две недели Перовский терзался сомнениями относительно того, что ему следует делать дальше.

Последней надеждой Перовского стала рекогносцировка в сторону Чушка-Кульского укрепления. Была надежда, что чем дальше к югу, тем снега будет меньше. Но в реальности оказалось, что снег в сторону Чушка-Куля столь же глубок, что и на севере. В конце концов, он пришел к неутешительному выводу, что идти дальше – значит, просто погубить и людей, и себя. Взять Хиву с ничтожным остатком отряда, который бы остался у него к концу похода по степям, было немыслимо. Надо было поворачивать вспять.

Очевидцы отмечают, что в те дни Перовский осунулся и исхудал до неузнаваемости. Он совсем перестал выходить из своей кибитки и не принимал никого, кроме верного штабс-капитана Никифорова. С ним генерал-лейтенант был откровенен.

– Мы потерпели полное фиаско! – говорил он своему порученцу. – И главный виновник нашего поражения, а также гибели тысяч людей я!

– Ваше превосходительство, – успокаивал Никифоров командующего. – Всему виной невиданные доселе морозы!

– О чем ты говоришь! – отмахивался Перовский. – Я готов принять любое наказание. Но беда в другом! Наш неудачный поход станет предметом насмешек всей Европы, что мы «осрамили Россию» и уже второй раз после экспедиции Бековича снова потерпели поражение, даже не дойдя до Хивы. Представляю себе, сколько радости будет в Лондоне!

В своем дневнике он записал: «Поить скотину (верблюдов и лошадей), даже и самих себя, придется растаявшим снегом; но будет ли еще чем обратить его в воду? Вот тут-то и беда: вот где нужна нам будет помощь свыше; человек тут бессилен…»

Вечером Перовский наконец-то за несколько дней вышел на свежий воздух. Внезапно у ближайших джуламеек он услышал разговор двух солдат.

– Все это не беда! – говорил первый. – Посмотри: и морозы стали полегче, и буранов совсем нет, зато появилась кашица горячая. А плохо, что командир наш захирел… вот это, братцы, действительно беда!

– Мы вчерась узнавали, – отвечал вполголоса второй, – говорят, он от пищи отказывается, совсем помирать собрался.

– Да-а-а, вот это беда! – повторил первый упавшим голосом. – Ведь коли сам помрет, сгинут здесь и наши головушки!

Услышав это, Перовский, как он потом сам рассказывал, перекрестился три раза и повеселев возвратился в кибитку… Вернувшись, послал за Никифоровым… Когда тот прибыл, велел доложить о положении дел в отряде, о духе офицеров и солдат.

– Что касается солдат, то они отогрелись и снова готовы идти туда, куда будет приказано! – бодро доложил Никифоров, после чего несколько сник. – А вот с офицерами сложнее. Часть из них во главе с генерал-майором Циолковским стоит за немедленное отступление и уничтожение укреплений. Другие, имея во главе любимого солдатами генерал-майора Молоствова, напротив, считают, что отряд прошел лишь треть пути и возвращаться в Оренбург ни с чем будет самым постыдным делом.

После этого Перовский написал приказ о сформировании сводной колонны, которая должна была отправиться к Чушка-Кульскому укреплению и, дойдя туда, выслать рекогносцировочную партию для выбора наиболее удобного подъема на Усть-Юрт, после чего ждать в укреплении подхода главных сил.

На следующий день начались приготовления к дальнейшему походу. Все приободрились. А вечером и первая хорошая новость. В Эмбенское укрепление прибыл предводитель одного из киргизских кланов султан Айчуваков с несколькими сотнями здоровых верблюдов, которые были у него тут же наняты.

Между тем двухтысячный отряд туркмен-йомудов добрался до первого Чушка-Кульского укрепления. 18 декабря туркмены внезапно атаковали его, но были отбиты и прогнаны гарнизоном в три сотни человек во главе со случайно оказавшимся в Чушка-Куле горным инженером Ковалевским и поручиком Гернгросом. Затем хивинцы предприняли еще четыре отчаянные атаки, но всякий раз были отбиваемы картечью. К западу от укрепления были сложены стога сена, давно заготовленного для отрядных лошадей и верблюдов. Ночью хивинцы попытались поджечь это сено, но и попытка была пресечена. Больше хивинцы на сено не посягали. Потерпев полное фиаско у Чушка-Куля, хивинцы направились к Эмбенскому укреплению, чтобы попытать счастья там.

* * *

Когда сводная колонна уже должна была выступать к Чушка-Кульскому укреплению, внезапно заболел назначенный ее командиром генерал-майор Молоствов. Тотчас поползли слухи, что Молоствова отравил подлец Циолковский. Действительно, Молоствов заболел сразу же после возвращения из кибитки Циолковского, где генералы пили кофе.

Теперь уже все говорили об изменнике поляке. Но оказалось, что первым по старшинству после Перовского, после заболевания Молоствова является именно Циолковский. Участвовавший в походе генерал-лейтенант Толмачев заболел еще раньше.

Согласно существующим правилам, Циолковского обойти было нельзя. Поэтому, скрепя сердце и подавляя свое личное неудовольствие, Перовский назначил гнусного поляка начальником сводной колонны.

А уже перед самым выступлением колонны ночью бежали несколько десятков киргизов-поводырей вместе со своими верблюдами. Утром Перовский собрал тысячу киргизов-погонщиков и объявил, что все ослушники и дезертиры будут наказаны.

Тогда киргизы начали кричать:

– Бармас! Бармас!

– Что они кричат? – спросил командующий переводчика.

– То, что они дальше не пойдут! – перевел верный Никифоров.

– Передай им, что я не шучу и за ослушание расстреляю! – велел штабс-капитану Перовский.

На это киргизы спокойно ответили:

– Пусть расстреливают! Мы дальше не пойдем!

Момент был тяжелый. Перовский дал слово в присутствии стоявших вокруг офицеров и солдат.

Было очевидно, что, если киргизы оставят отряд, идти ни вперед, ни назад будет уже невозможно.

В лучшем случае пришлось бы сидеть в Эмбенском укреплении до весны, пока наймут в Оренбурге и вышлют несколько тысяч новых верблюдов. В худшем случае какой-нибудь эпидемии, положить здесь свои кости.

– Поставить столб и вырыть яму! – приказал командующий.

После этого был вызван караул с заряженными ружьями. После этого Перовский еще раз спросил киргизов:

– Так не пойдете?

Лаучи-верблюдовожатые в своих растрепанные малахаях стояли дружно. Все в один голос ответили:

– Не пойдем!

После этого Перовский приказал схватить ближайшего к нему ослушника. Киргиз подошел к столбу без всякого сопротивления, лишь простился со своими товарищами. Его наскоро привязали к столбу.

Офицер скомандовал:

– Пли!

После казни разрезали веревки, и убитый упал в яму.

– Следующего! – рявкнул Перовский.

Казнь повторилась.

– Следующего!..

Расстреляли и третьего киргиза… Но едва его кинули в яму, живые упали на колени и закричали:

– Алла! Алла!.. Пойдем, бачка, пойдем!

– Если кто-нибудь из вас осмелится уйти из отряда самовольно, то будет настигнут и расстрелян; а если даже и удастся ему избежать погони, то все равно, будет разыскан и казнен в Оренбурге по моем возвращении из похода! – объявил Перовский и покинул место казни.

Забегая вперед, скажем, что больше дезертирств со стороны киргизов не было, и все они прошли весь оставшийся путь вместе с отрядом.

Пока заменяли Молоствова и принуждали к повиновению погонщиков из Чушка-Куля, прискакал нарочный и привез известие об атаке хивинцев, а также о начале эпидемии дизентерии в укреплении. При этом больных уже столько, что их некуда помещать.

* * *

Учитывая, что Эмбенское укрепление было гораздо большим, Перовский послал в Чушка-Куль обоз на санях под командой поручика Ерофеева, чтобы привезти часть больных на Эмбу. С обозом был отправлен на передовое укрепление и провиант. В охрану была выделена рота солдат и несколько десятков казаков под командой поручика Ерофеева.

Обоз прошел уже почти весь путь, когда попал в сильный буран. Оценив ситуацию, Ерофеев приказал остановиться и спрятаться от ветра, на обоз неожиданно напали две тысячи конных туркмен, спешивших к Эмбе. Дело могло закончиться для нас весьма печально. Но по чистой случайности на самом краю бивуака, обращенного к атаковавшим, находился ротный барабанщик, который, увидев противника, живо ударил тревогу. Эта находчивость и спасла маленький отряд. Едва передовые хивинцы подскочили к отряду, как по ним был открыт залповый огонь. Взвиваясь от страха на дыбы, кони сбрасывали с себя в снег всадников. Все это произошло в какие-нибудь две-три минуты… Затем хивинцы круто повернули коней и понеслись назад, отбив, однако, часть продовольствия.

Не имевшие никаких припасов воины хивинского хана были так голодны, что начали поедать сухари и хлеб прямо на виду наших солдат.

– И чего нападали-то? – качали головами солдаты. – Попросили бы по-хорошему, что бы мы сухарем не поделились бы?

Тем временем, утолив первый голод, туркмены снова вскочили на коней и бросились в новую атаку. Сделали они это напрасно.

На этот раз хивинцев хладнокровно подпустили на ружейный выстрел, после чего расстреляли несколькими ружейными залпами. Буран к этому времени стих совершенно, и поэтому ни одна пуля не пролетела мимо цели.

После этой атаки хивинцы долго кричали между собой, а затем разделились на две части, чтобы ударить уже по нашему обозу с двух сторон. Но к этому времени обоз уже был выстроен в вагенбург, а солдаты, прячась за мешками с провиантом, были готовы к бою.

Третья атака была столь же неудачна, как и предыдущие. Отхлынув, хивинцы снова принялись выяснять отношения между собой, оглашая криками окрестности.

После этого они слезли с коней и решили атаковать уже пешим порядком. Половина отряда спешилась и, размахивая саблями, двинулась на наших. Чтобы прикрыть себя от ружейного огня, они погнали впереди себя отбитых у нас верблюдов.

Эту атакующую толпу поручик Ерофеев рискнул подпустить ближе, чем в предыдущие атаки. Только тогда, когда хивинцы были в каких-то двухстах шагах, по ним был открыт убийственный батальный огонь. Стреляли все – и обозные, и офицеры…

Первые залпы вызвали настоящее опустошение в рядах набегающих. Когда же погоняемые хивинцами верблюды в страхе развернулись и кинулись обратно, топча всех, атакующие кинулись назад. Но не тут-то было. Так как убегали хивницы плотной массой, расстрел их продолжался без всякой жалости.

Отбившись, Ерофеев скомандовал: «На молитву!» Все обнажили головы и принесли благодарение Богу за избавление от смерти…

Вскоре наступили сумерки. Хивинцы скрылись за ближайшим холмом. Наши, выставив дозорных, принялись варить кашу.

Спустя какое-то время со стороны неприятеля раздался выстрел, за ним другой, третий и четвертый… Одним из выстрелов был убит казак, еще один ранен. Ерофеев быстро сообразил:

– Немедля тушить костры!

Затем выяснили, что в темноте хивинцы подползли близко к обозу и зарылись в снег, из которого и палили. Ерофеев кликнул охотников. Желающих явилось с десяток. Охотники стремительным броском добежали до противника и начали работать штыками. Неприятельские стрелки бросились наутек, одного удалось скрутить и привести. Ерофеев хотел было доставить его для допроса. Но казаки, друзья убитого, тут же изрубили бедолагу в куски.

Оставшаяся ночь прошла в тревожном ожидании. А утром увидели, что хивинцы сели на коней и скрылись в снежном мареве. Куда двинулся неприятель, разумеется, никто не знал. Как оказалось, туркмены решили больше с русскими не воевать и повернули коней назад в Хиву.

Не доверяя противнику, Ерофеев простоял на месте еще несколько часов, после чего выслал в разведку казаков, а когда те вернулись, сообщив, что хивинцев нигде не видно, продолжил свой путь. В Эмбу Перовскому Ерофеев отправил пару казаков с сообщением о произошедшем бое.

Перовский остался доволен столь блестящим делом, в котором на одного нашего солдата приходилось более десяти хивинцев. К тому же это был единственный боевой успех его отряда, поэтому щедро наградил отличившихся солдат Георгиями (в т. ч. и бдительного барабанщика).

Впоследствии поручик Ерофеев за храбрость и осмотрительность получит орден Святого Владимира 4-й степени с бантом и будет представлен к следующему чину.

Судьба отступивших на Хиву туркмен-йомудов была печальна. На обратном пути почти все они погибли от морозов и буранов. До Хивы из двух с лишним тысяч добралось едва ли пятьсот всадников.

Следует сказать, что зима 1839/40 года в Средней Азии была совершенно аномальной. В тот год даже в хивинских оазисах вымерзли все виноградные лозы (чего не случалось полторы сотни лет!), а также погибло все молодое поголовье коров, овец и верблюдов. Разумеется, что ни Перовский, никто-то другой не мог этого предугадать.

* * *

А затем выступила в поход и сводная колонна под начальством генерал-майора Циолковского. В нее вошли два линейных батальона, полк казаков, несколько пушек. Грузы несли четыре тысячи верблюдов.

Главные же силы во главе с генерал-адъютантом Перовским остались в Эмбенском укреплении.

Увы, но Циолковский являлся не только мерзавцем по жизни, но и никудышним военачальником. Пока он находился под пятой Перовского, это было не очень заметно, но едва стал самостоятельным командиром, все наружу и вылезло.

Уже из Эмбы колонна Циолковского вышла в полнейшем беспорядке, где все смешалось в одну кучу: солдаты, пушки, казаки и верблюды с киргизами.

Выгнанные в заснеженную степь среди ночи солдаты и казаки вскоре завязли в глубоком снегу, выбились из сил и остановились.

– Пся крев! Всех запорю! Всех расстреляю! – вопил генерал-поляк, потрясая нагайкой, но это уже не действовало.

С рассветом колонна продолжила движение. Верблюды продавливали своим весом ледяной наст и резали об лед ноги. Уже в первый день легло и не встало более двух десятков. Затем потеря их только множилась.

Солдаты заговорили об отравлении верблюдов денщиком генерала Циолковского поляком Сувчинским…

Раздражены были и офицеры. Дело в том, что Циолковский держался с офицерами надменно и спесиво, всеми силами поощрял доносы, интриги и стравливание подчиненных, доставлявшее ему какое-то сатанинское наслаждение. В довершение всего он водрузил над своей кибиткой длинный флагшток, на котором укрепил не российский, а польский флаг… Личную гвардию Циолковского составляли два десятка ссыльных поляков (все активные участники мятежа 1831 года) во главе с главным доносчиком Антонием Завадзким. Пользуясь своей властью, Циолковский всех поляков произвел в унтер-офицеры, больше сделать пока он был бессилен. С ними генерал в основном и общался, разумеется, на родном языке. Случайно оказавшиеся в этой компании наши офицеры чувствовали себя весьма неуютно.

– Что касается Перовского, то он серая посредственность, и Хивы ему никогда не видать! – не стесняясь, разглагольствовал Циолковский. – Помяните мое слово, скоро его уволят и отзовут в Петербург за необдуманность похода. Ну, а так как я старший в отряде, то и командовать поставят меня. И тут уж, панове, я покажу, на что способен настоящий польский шляхтич. Дикая Хива упадет в мои руки, как перезревшее яблоко! Вас же всех я сделаю офицерами!

– Так бендзе! Так бендзе! (Так и будет! Так и будет!) – наполняли кружки водкой старые мятежники.

О русских солдатах говорили через губу.

– Ци росьяне без кия не могон! (Эти русские без палки не могут!) – кривился Циолковский.

– Докладне зауважил пан генерал! (Совершенно точно пан генерал!) – поддакивала ему польская свора.

– Даже и не знаем, в какой мы армии нынче служим, то ли в российской, то ли в польской! – шептались между собой русские офицеры, ибо выражать недовольство в слух было небезопасно.

Что касается солдат, то Циолковский откровенно им мстил, помня, как те радовались, когда его отстранили от командования 1-й колонной.

Редкий день обходился без того, чтобы не было выпорото менее полсотни человек. Для этого достаточно малейшего повода: кто-то ружье не поставил в козлы, а прислонил к тюку, у кого-то оторвалась на шинели пуговица, кто-то криво поставил палатку. Насладившись поркой солдат, Циолковский возвращался к себе в кибитку, где уже самолично принимался истязать своего крепостного повара.

Единственно, с кем любил общаться Циолковский, был маркитант отряда купец Зайчиков, в свое время осужденный на каторгу за продажу русских людей в хивинское рабство, но сумевший откупиться. Теперь же негодяй самым беззастенчивым образом наживался на офицерах (большинство из которых жили только на жалованье), нагло спекулируя. Зайцеву Циолковский обещал медаль «За усердие» на шею.

– Петлю ему на шею, а не медаль! – плевались ободранные маркитантом до нитки офицеры.

* * *

Тем временем в Эмбе штабс-капитан Никифоров как мог вразумлял Перовского относительно Циолковского.

– Из всех вариантов начальства над передовой колонной вы избрали наихудший! Не удивлюсь, если сей злобный поляк окончательно загубит вверенных ему солдат, да к тому же все на вас и свалит!

– Что же теперь делать, ведь колонна уже неделю как вышла? – кусал губы Перовский.

– Догнать и взять власть в свои руки! Этим вы спасете и поход, и людей, и самого себя, иначе быть большой беде! – безжалостно добивал генерал-адъютанта Никифоров.

И Перовский решился:

– Все, решено! Вели запрячь тройку в возок, в сопровождение – десяток казаков и, с Богом, вперед!

Через несколько дней Перовский уже догнал сводную колонну. Между генералами состоялось выяснение отношений, продолжавшееся несколько часов. Бывшие рядом со штабной палаткой офицеры слышали только истеричные крики Циолковского. Уже выходя из палатки, Перовский обернулся и громко произнес:

– Я не боюсь вас, генерал, ведь я не пью с вами кофе! Отныне вы отстранены от всякого командования!

Намекнув, таким образом, на отравление Циолковским генерал-майора Молоствова.

Немедленно был спущен польский флаг над его кибиткой, прекратились и сборища поляков. Перовский разом прекратил все экзекуции и увеличил суточные порции. Солдаты повеселели.

Единственно, что омрачало картину, так это нескончаемые вопли крепостного повара Циолковского, которого тот зверски избивал каждый вечер…

Меж тем поход продолжился. Из хроники событий: «Как только снег и покрывавшая его ледяная кора вполне окрепли, несчастные верблюды остались совсем без корма: никакие уже силы не могли докопаться до находящейся под снегом травы; надо было у каждого верблюда поставить людей с железными мотыгами и употреблять для этого те ночные часы отдыха, в которых сами солдаты нуждались не менее верблюдов; а эти животные, к их несчастию, не обладают, подобно лошадям, способностью разрывать снег ногами. Голод их был так велик, что они, во время следования, стали есть те рогожные попоны, которыми киргизы укрывали их от холода взамен кошемных (войлочных) попон, бывших на них при выходе из Оренбурга и давно изорвавшихся: как только задний верблюд замечал на переднем рогожу, он нагонял его и начинал рвать зубами и есть рогожу вместо сена. На ночь, по приказанию… генерала Перовского, верблюдов стали класть рядами, плотно один к другому, чтобы им было тепло лежать, и расстилали перед ними циновки с насыпанным овсом; но они лишь понюхают и не станут есть; пробовали всыпать им овес в рот насильно, но они тот час же его выплевывали, не проглотив ни одного зерна, и гораздо охотнее теребили и жевали циновки, бесполезно рассыпая овес по снегу. Тогда, чтобы спасти хотя десятую часть бывших при колонне верблюдов, прибегли к последнему средству: генерал Перовский приказал месить из ржаной муки колобки и класть их верблюдам в рот. Но и это не помогло: колобки замешивались в холодной воде, а верблюд не может есть ничего холодного; а чтобы нагревать воду для этого месива, нужно было топливо, которого едва-едва хватало для варки раз в день горячей пищи солдатам, да и это топливо добывалось таким тяжким трудом, что немыслимо было тратить его еще и для верблюдов. Тогда начался повальный падеж верблюдов, в огромном количестве…»