Текст книги "Ева рожает"

В ноздри бьет густой пряный запах вечерних духов. Ева никогда не любила такие запахи, они были чрезмерны, навязчивы, сейчас даже тошнота подкатывает, а следом и приступ боли может последовать, не дай бог… Ева с тревогой прислушивается к себе, но боли нет, и она возвращает флакон.

– А ты уже и этим самым занимаешься? – спрашивает она.

– Чем? – Не сразу понимает Кэт.

– Тем, после чего дети родятся.

– А-а, поняла! – Кэт хохочет, – Занимаюсь, как же без секса? С шестнадцати лет занимаюсь, то есть, уж четыре года. Но детей – нет, не рожала. Зачем? Я, если что, сразу в мясорубку, и через месяц опять как новенькая.

– Ты уже делала аборты?!

– Ага. Четыре раза вроде бы. Или пять? Я моментом залетаю, если не предохраняюсь, то есть, если этот дурень Генка чего надо забудет купить. Я ему сказала: если будешь забывать, фиг получишь! Ну, того, за чем пришел.

По счастью, Глеб в кухне, колдует со столом. Ева исподволь оглядывает безмятежное лицо Кэт.

– А не страшно – в эту вашу… Мясорубку?

– Не-а, у нас теперь с наркозом делают. Раньше, как мне Танька рассказывала, подружка моя старшая, выскребали прямо так, без наркоза. Вот тогда – было страшно. Я боли боюсь, если честно, к зубному меня не затащишь. Там тоже с наркозом, конечно, но зубы лечить все равно в лом, неприятно очень…

Ужин проходит под аккомпанемент Кэт, которая умудряется опустошать тарелку за тарелкой и при этом – непрерывно болтать. Глеб наблюдает за женщинами с выжидательным видом, и когда ничего не происходит, вроде бы даже расстраивается.

– Улицу тут нашел интересную, – говорит он, разливая вино. – В Нантере твоем.

– Да? И какую же?

– Рю Сталинград.

– Обычное историческое название, – пожимает Ева плечами, – такое же, как мост Александра Третьего.

– А я думаю, не совсем обычное. Символическое.

– Какой же здесь кроется символ?

– Сталинград – это ведь последний рубеж обороны. Дальше отступать нельзя, шаг назад – и полное поражение.

Глеб изъясняется загадками; и опять эта усмешка саркастическая, которая уже раздражение вызывает. Ужин заканчивается, и, можно выйти на вечернюю прогулку, Ева, сославшись на усталость, укладывается спать. Закрывается в маленькой комнате, опускает жалюзи и лежит в темноте, вслушиваясь в долетающие из-за двери звуки. Ага, музыкальный центр включила! А вот и до телевизора добралась; далее – перелистывание каналов, гогот, а Глеб даже не заглядывает, господи, да за что же ей такое мучение?!

Глеб появляется спустя час (может, и два), пахнущий табаком, видно, курил на кухне. Ева делает вид, что спит, хотя на самом деле ждет прикосновения ли, слова… Но ни того, ни другого нет, Глеб плюхается на кровать и поворачивается спиной.

На утро голова раскалывается, только положение хозяйки, принимающей гостей, обязывает, так что изволь проводить экскурсию. Как она мечтала об этом! Чтобы не банальными туристическими тропами водить Глеба, а показать свой, потаенный Париж, с тихими улочками Латинского квартала, с необычными памятниками, со стеной любви, с дешевыми кафе, где готовят так, что язык проглотишь… Город хотелось преподнести на раскрытых ладонях, повернув другим боком, мол, посмотри, как это здорово! А с этой стороны?!

И вот, никакого настроения! Куда хотите? Туда, где урод на крыше жил?! Ева по привычке поднимает глаза на Глеба, и тот, резиново растянув рот, поясняет: урод – это Квазимодо. Катя недавно мюзикл посмотрела, теперь хочет в Нотр Дам.

– Ага, там такая музыка классная! Хочешь послушать?

Кэт вынимает мобильный телефон, нажимает кнопку, и оттуда льется мелодия. Ева пожимает плечами.

– Ну, урод так урод…

К концу дня она переполнена злорадством, потому что раздражаться уже бессмысленно. Ну, готова сказать она, и кого ты сюда притащил? Зачем ей Нотр Дам, если она там по мобильнику орет: «Генка, полный улёт! Знаешь, где я щас? Там, куда горбатый утащил свою цыганку! Не, точно, только на самый верх не забраться, в смысле – не пускают на крышу. Ну, ваще…» А как она не хотела идти в Дом инвалидов, мол, на фига они мне сдались, я что, инвалидов приехала сюда смотреть?! Пришлось объяснять, что больничных коридоров с изувеченными людьми она не увидит, это все в прошлом; так она все равно на могилу Наполеона смотрела, скрывая зевоту! А рестораны ей зачем? Она же не понимает вкуса вина, морщится от «Мерло» пятилетней выдержки, мол, кислятина! Ей полусладкого подавай, а его здесь днем с огнем не найдешь, это ж не магазин «Лента» на Приморском шоссе, и не забегаловка на Разъезжей!

Только Глеб и сам это прекрасно видит, порой кажется: он нарочно мучает Еву, прямо садист какой-то. Но ведь и сам мучается, вот в чем загвоздка! Ева тоже не слепая, видит, как леденеет его лицо, прямо как тогда, в Дельфах, когда он заметил двух американцев (а может, немцев), которые мочились на древние руины, зайдя за колонну, да еще гоготали при этом. Под ногами валялись камни, и Ева, чувствуя обуявшее Глеба бешенство, буквально повисла у него на руках: прекрати, ты же в тюрьму сядешь!

– Знаешь, о чем меня сегодня спросила твоя сестра? Они наедине (Кэт принимает водные процедуры, а это надолго).

– О чем же она спросила?

– Не еврейка ли я. Имя, говорит, у тебя какое-то еврейское – Ева!

– Да? – Глеб отворачивается к окну, – А ты не еврейка?

– Ну, знаешь… Меня за такой вопрос, между прочим, с работы бы уволили!

– Надо же… А вот меня уволили за другое. Точнее, вынудили уволиться. У нас, сказали, эта проблематика – греки с византийцами – не пройдет. И предложили защиту в такой Тьмутаркани, что я плюнул и ушел из института.

Что-то проясняется, но лишь отчасти. Неприятно, когда к делу твоей жизни относятся пренебрежительно, но причем здесь Кэт?! В конце концов, у Евы есть связи, могли бы найти чего-нибудь здесь, вначале грант, потом, глядишь, работу… Поглядывая на дверь ванной, Ева прикидывает варианты, едва ли не радуясь тому, что у Глеба появился повод переехать во Францию. А ведь есть еще самый главный аргумент – будущий ребенок!

Наконец, она решается:

– Ну, если там тебя ничего не держит, то… В этой квартире места хватит и двоим.

– Рю Сталинград, – произносит Глеб, глядя за окно.

– Ты о чем? Я, вообще-то, живу на другой улице…

– Я об отступлении за последний рубеж. И о поражении, которое уже произошло. А если произошло, причем повсеместно, то какой смысл куда-то переезжать?

5.

Зря она вчера полезла на Эйфеля, не для нее подобные развлечения. К лифту тянулась огромная очередь, они уже хотели отказаться от подъема, и тут Кэт заканючила: давайте слазаем, а то нечего будет Генке рассказать! Тут-то и выявилась в полной мере разница в возрасте и физической форме. Рыжая куртка постоянно мелькала где-то вверху, на пролет выше, будто там скакала огромная белка, то и дело вопрошавшая человечьим голосом: «Эй, где вы застряли?! Давайте быстрей!» Это была машина, терминатор в женском обличье, способный прыгать вверх через три ступени. Ева же с трудом переставляла вдруг опухшие ноги, мысленно говоря: и куда тебе рожать, старая грымза? Плюнь на это дело! Пусть вот эти рожают – таких же белок или терминаторов, все равно. Она с облегчением узнала, что на верхнюю смотровую площадку не пускают, доступ ограничили вторым уровнем. А Кэт известие страшно расстроило, Генка такой ляп, похоже, не простит…

Теперь на тех же опухших ногах она вынуждена всходить по винтовой лестнице в кабинет месье Леви. Полированный стол перед начальником блестит, и уже приготовлена чашечка кофе (она отражается в столешнице, как в зеркале). Спасибо, только я со сливками пью… Месье Леви делает легкий взмах рукой, и на зеркальной глади, как по волшебству, возникает кувшинчик.

Дальше волшебство кончается, начинается проза жизни. Ей вежливо, но настоятельно рекомендуют подавать материал в более простом виде, желательно с примерами из религиозных воззрений разных народов. Разных, понимаете? Чтобы соблюдался баланс. Ева понимает, только где взять весы, чтобы выверить этот баланс? А вот это ваши проблемы, вы же разрабатывали курс. Странно: на лекциях руководство не показывалось, значит, докладывает кто-то из слушателей. И хотя это в рамках нормы, таких даже «стукачами» не назовешь, осадок остается мерзкий, будто за тобой подглядели в замочную скважину и сделали оргвыводы.

– Сами понимаете, конфликт с Министерством нам не нужен.

– А есть конфликт?

– Нет, но… Все возможно. Поэтому сосредоточьтесь на особенностях разных конфессий, причем в равных долях. Два занятия – мусульманство, два – иудаизм, причем без оценок и, так сказать, ангажемента. А современная наука пусть существует сама по себе. Вы ведь пытаетесь… Минутку!

Из-под зеркала стола (опять волшебство?) вынимают газету, раскрывают и зачитывают:

– «Это попытка создать гибрид крестьянской повозки и современного лайнера Aerbas. Но такой гибрид, увы, не жизнеспособен».

– Цитата из месье Крюшо? – усмехается Ева.

– Неважно, откуда. Важно, что это правда.

После этого всходить на подиум – никакого желания, а надо. Где Жан-Клод? Где Мишель? Их нет, значит, и опереться не на кого, придется читать для этих «белок», что забрались повыше и хрустят своими чипсами. Ева представляет, как на нее взирают хитрые беличьи мордочки, дескать, мели, Емеля, только попроще! Среди них возникает царственная холеная «белка» (аватара месье Леви) и грозит лапкой: попроще, не забывай! Откуда-то эти существа знают, что Ева беременна; да только куда ей до прародительницы! Она и одного-то ребенка не может выносить, то и дело приступы боли, а тогда – фак ей! И вот уже весь амфитеатр показывает средний палец, гогочет над бездарной тезкой, неспособной к продолжению рода…

Сойдя с поезда, Ева сворачивает налево и вдруг останавливается. Rue Stalingrad, – читает она на стене старого каменного дома. И напротив – Rue Stalingrad, и дальше то же самое, так что идти по улице (а это – дорога к дому) совсем не хочется.

После минутного колебания Ева направляется в сквер, где вдоль платановой аллеи расселись на скамейках престарелые обитатели Нантера, греясь под робким апрельским солнцем. Усевшись и вытащив пачку купленных по дороге сигарет (а ведь два месяца назад бросила!), она закуривает. Что явно не по душе сидящей напротив старухе в обвисшем коричневом берете. Надо же, уставилась! Того и гляди, заорёт: «Понаехали тут всякие! Черные, русские, житья от вас нет!» Старуха качает головой, но Ева продолжает дымить, потому что ей «по барабану», как выражается Кэт. Она бы еще и напилась с большим удовольствием, выдув бутыль какого-нибудь сидра или дешевого красного вина. Ты, бабуля, наверное, такое пьешь? С горя, когда твой любимый Ле Пен проиграет на выборах?

Ева не знает, пьет ли старуха, голосует ли за Ле Пена, просто ее переполняет обида. Тоже мне, гениальный образ: «гибрид крестьянской повозки и самолета»! А сам-то кто? Выскочка, из телевизора не вылезаешь, раболепствуешь перед обывателем, за что тебя в серьезном научном сообществе и не ценят! Старуха вроде как воплощает собой ненавистного Бернара Крюшо, и Ева (мысленно, конечно) бросает ей в лицо «стих, облитый горечью и злостью»…

Никому, по сути, не нужно ее странное, нетипичное мировоззрение, всем требуются штампы. На одной из первых лекций, помнится, из зала раздалось: «А вы сами верите в Бога?» И Ева, даже обрадовавшись вопросу, взялась рассуждать о великом и таинственном Нечто, что ведет с нами диалог на протяжении тысячелетий. И об отдельных фразах в этом диалоге, которые воплощали в своих учениях Платон, Будда, Зороастр, Христос, Мухаммед… Нечто говорит с нами так, как считает нужным, и на том языке, который мы в силах понять. Поэтому не может быть никаких предпочтений одного другому; и никаких иерархий не должно быть, религии, в сущности, равны, и наука здесь вовсе не помеха. Чувствуя, что ее речь уже за гранью понимания студиозусов, она не могла остановиться, растолковывая, мол, шесть дней творения могут с тем же успехом быть шестью миллиардами лет творения, какая разница? И трилобиты вместе с динозаврами, пусть о них и молчат священные книги, – такие же стадии этой гениальной лепки из живой материи, которым занимается творящее Нечто…

Отсюда, с этой скамейки, Ева представляется себе напыщенной дурой, родившей еще несколько сот звуковых сгустков-слов. Она тушит сигарету (в урне, чтобы не получить костылем от старухи), озирает голые пока что платаны и вдруг понимает: она – такая же! Деревья на аллее безжалостно подрезаны садовниками, и как нелепы, трагичны обрубленные секаторами сучья!

6.

А не такая уж примитивная эта Кэт! Культурное наследие, понятно, она пустила побоку, но на своем уровне осваивала Париж семимильными шагами. Испещрив карту какими-то отметками, она быстро научилась ориентироваться в хитросплетениях метро, чтобы добираться до нужных магазинов, в общем, могла спокойно путешествовать в одиночку. Теперь они существовали наособицу – разыскав живущего на Монмартре однокурсника, Глеб сбежал к нему, а Ева… Отсутствие необходимости кого-то опекать и радовало, и бесило. Черт возьми, ты к кому приехал?! Ты где-то там бражничаешь, изливая душу (израненную, разумеется!), а я должна сидеть, как на иголках, ожидая прихода твоей сестрицы?!

«Белка» всегда возвращается с добычей, как и положено запасливому зверьку. То кроссовки притащит, в которых потом весь вечер разгуливает по квартире, то безвкусную «бранзулетку» или очередные пахучие духи. Когда она обнаруживает магазин, где все товары – по 10 евро, в «дупло» притаскивают целый ворох тряпья, обуви, парфюмерии и т. д.

– Не ходишь по таким магазинам? Нет?! Ну, ты даешь… Это ж даром, считай, у нас все это втридорога продают! Я сама, конечно, не додумалась бы зайти туда, мне одна наша тетка посоветовала.

– В каком смысле – наша?

– В смысле русская. Оказывается, наших здесь много, то есть, не одни только негры и индусы живут…

Ее умение идти на контакт (причем не только с «нашими тетками») поражает. В один из вечеров они вместе выходят за продуктами в Monoprix, и Ева наблюдает своеобразный театр пантомимы. Кэт общается с продавцами с помощью жестов, подмигиваний, хохота, и – вот удивительно! – добивается, чего нужно! Она владеет какой-то третьей сигнальной системой, где отсутствуют слова, выстроенные в длинные и скучные периоды, зато результат носителю этого «эсперанто» – гарантирован.

– Не так страшен черт, как его малюют! – говорит она, выкладывая из пакетов продукты, – То есть, тут можно жить, ей-богу!

– Серьезно?! – делано округляет глаза Ева, – А как же эти, что почернели от зависти к нам? Не мешают?

– Да нормальные они ребята. Я, между прочим, к ним зашла как-то перекусить, так они меня с ног до головы облизали. Только очень уж остро готовят, я после этого полдня «фантой» отпивалась.

Ева не могла бы назвать это завистью, но что-то похожее в душе набухает, как дрожжевое тесто. Этот мир заточен под Кэт, он предназначен Кэт, соответствуя ей, как колодка – тачаемой обуви. Если здраво рассудить, именно Кэт является новой Евой, которая пока что делает аборты, но еще, будьте уверены, даст начало новой генерации-популяции. Великое творящее Нечто (ха-ха-ха!) вылепило это существо, сделав его подлинным венцом творения, остальные же представители вида могут отдыхать. Эти горшки – неудача горшечника, а вот Кэт – удача, форма простая, надежная и долговечная.

Ева не сразу улавливает насмешливую интонацию – Кэт ведь постоянно гогочет. И вдруг становится ясно: существо подтрунивает над ней, оно (она?) уже пригляделось, кое-что поняло и выставило преподавательнице оценку. Какую? Троечку, возможно, еще и с минусом. Существо догадалось, что Ева не выбилась в первачи, что жизнь здесь трудна, хоть и по-своему, и она тянет лямку, как и многие другие, сбежавшие от хамства, унижений, нищеты и обретшие – что? Еве еще повезло (так считали многие), но, копни глубже, найдешь те же натянутые жилы, и границу возможностей тоже увидишь отчетливо и трезво. Граница проходила по шкатулке с дешевыми украшениями, по гардеробу с распродажными платьями, да и по квартире этой съемной, которая никогда (что за страшное слово?) не станет твоей. А главное, возраст! Она далеко не старая, казалось бы, живи и радуйся, ан нет! Чего-то в ее жизни уже не будет никогда (нет, это жуткое слово!), и если в этот момент здоровое, полное сил существо, входящее в лучшую пору, наблюдая за тобой, прячет усмешку…

– А почему у вас нет детей? – звучит однажды вопрос.

– Почему? Потому что не хотелось, ну и… Возможности не было.

– Ну, тогда уже и не будет.

– Почему это – не будет?

Кэт молчит.

– Нет, мне интересно: не будет – почему?!

Но существо лишь игриво сверкает беличьим глазом, мол, по кочану! И как тут не взорваться? Как не заорать, ведь любому терпению есть предел, особенно если курносый нос суют в кухонные дела.

– Так не принято, понимаешь?! Здесь, – Ева тычет в пол, олицетворяющий сейчас исконную Францию (ее Францию!), – так не принято. Нельзя даже заходить в кухню, когда хозяйка готовит! Тем более залезать в кастрюли и давать дурацкие советы!

Ева кричит что-то насчет пельменей, мол, готовь их у себя на кухне, а сюда – не лезь! В общем, теряет лицо, существо же с непонятной ухмылкой удаляется в комнату. Проходит полчаса, час, Ева, наконец, выбирается из кухни, желая извиниться, но Кэт не видно. В комнатах ее нет, в ванной – тоже, а значит…

Самое ужасное, что она не может дозвониться до Глеба. Ну, и кто он после этого? Сукин сын, навязал ей свою сестрицу, а сам пропал! Ева торопливо одевается, бежит к станции, но по перрону слоняется лишь парочка клошаров. Она прочесывает улицы Нантера, заглядывает в кафе, бистро, еще работающие магазины, и надежда, что Кэт осталась в этом районе, тает. На улице уже стемнело, Еву опять охватывает паника, и она лихорадочно тычет в кнопки мобильного. Она не внесла номер Кэт, так что надежда одна: Глеб.

Наконец, отвечает осиплым (пьет, что ли?) голосом. Нет, не звонила. А разве что-то случилось? А-а, из дому ушла… Так она там, на родине иногда и на неделю пропадает, но потом всегда находится. И тут никуда не денется, не переживай.

А Ева переживает, здесь ведь не Швейцария, статистика убийств и пропаж без вести – ого-го! В прошлом году трое чернокожих подростков у нее самой едва сумку не отобрали (в такое же темное время), и у одного, она заметила, был нож. Что было бы, не раздайся лай собаки, которую выгуливал хозяин? А то: Ева тоже пополнила бы статистику, оставив маму безутешной, а студентов – необразованными.

Она все-таки уговаривает Глеба встретиться на Place de Clichy. По дороге Ева озирает полупустые перроны, входящих в вагон людей и один раз даже замечает надпись Nike. Вот только куртка не рыжая, а красная, и обладатель ее – мужского пола. На станции Chatelet людей немало даже в поздний час, но все они какие-то одинаковые, безликие, будто рожденные новой Евой, которую (абсурд!) разыскивает по закоулкам мегаполиса Ева старая…

Глеб и впрямь нетрезв, да и раздражен изрядно. Что делать? Понятия не имею. Я даже не знаю: кто виноват?

– Слушай, не паясничай, а? Это чужая страна, здесь запросто можно нарваться на неприятности! И это еще мягко сказано!

Ева вспоминает, что Кэт говорила о какой-то «нашей тетке», живущей на Campo Formio. Значит, едем туда и обследуем улицы, глядишь, и обнаружим в какой-нибудь забегаловке. Пока трясутся в метро, Глеб несколько раз отхлебывает из маленькой стеклянной бутылки. Сизая щетина, мятый плащ и «мерзавчик» с коньяком делают его каким-то другим, незнакомым человеком. Не тем, кто подавал ей руку на Дворцовой, кто поднимался с ней к парящим в воздухе монастырям… Он даже шаркать стал, как старик – идет за Евой и шаркает!

Они кружат по спирали вокруг станции метро, расширяя район поисков и вдруг – красные фонарики, иероглифы, и еще иероглифы, то есть, попали в china-town. Глеб присаживается на поребрик и машет рукой, мол, прекращаем эту бессмысленную гонку за тенью!

– Вставай!

– Зачем?

– Сейчас многие еще сидят в кафе, у нас есть шанс ее найти.

– Ты думаешь, она в этом нуждается? Чтобы мы ее нашли? Она просто растворилась в своей стихии, неужели ты не поняла? Это ее жизнь, это ее время, так не мешай же ей! И вообще не задирай нос!

– Я задираю нос?!

Она уже забыла о своих рассуждениях насчет «новой Евы», она во власти тревоги – той вечной женской тревоги, что вспыхивает в преддверии несчастья, как этот китайский фонарик.

– Задираешь! Дай вам волю, вы их в газовые камеры отправите, господа интеллектуалы. А она – плоть от плоти этой жизни, часть этого огромного Китая! – он делает круг рукой, – Вся планета сейчас – Китай, муравейник, и если в этот муравейник попадает жук – ему кранты! И поделом! Нечего быть жуком, становись таким же муравьем!

Пауза, тишину нарушает лишь тихая китайская музычка из ближайшего ресторана.

– Так ты за этим ее сюда привез? Чтобы она здесь растворилась?

– Я ее привез, чтобы «духовки» не было.

– Чего-чего не было?!

– Чтобы не тянуло о духовности болтать, о высоких материях. Вот жизнь, настоящая, смотрите на нее и подчиняйтесь! Эта жизнь стремительно размножается, плодит себе подобных, и правильно!

Боль простреливает внезапно, поясницу будто обручем схватывает.

– А остальным… Извини, что-то нехорошо мне… – Ева набирает в легкие воздуха, делает выдох, – А остальным плодить себе подобных – разрешается?

– Остальным – не надо. Бессмысленно.

Фонарик вдруг делается нестерпимо ярким, режет глаза, и Ева заслоняется ладонью. На пороге возникает силуэт, кажется, это китаец. Потом их становится двое, а может, это слепящий свет умножает силуэты. Фонарик все ярче, он сияет, как солнечный диск, потом внезапно меркнет (перегорела нить?), и Ева погружается в темноту…

7.

Глеб оказался прав: Кэт спокойно переночевала у новой знакомой, после чего (ну и ну!) рванула в Диснейлэнд, чтобы растратить остатки денег. Собственно, им и оставалось всего ничего, пара дней, так что деньги были нужны разве что на фрукты, которые Глеб принес в больницу. Но Ева вежливо отказалась, мол, здесь это не принято, и так хорошо кормят. Ей хотелось, чтобы он побыстрее ушел. А он не уходил, опять кривил лицо в усмешке и говорил, что Кэт не желает уезжать. То есть, сейчас деваться некуда, виза-то кончается, но она грозит вернуться.

– А как же Генка? – разлепила запекшиеся губы Ева.

– Никак. Послала она уже Генку, у нее теперь другие планы.

Странно: ей это было абсолютно неинтересно. Она знала, что видит Глеба последний раз, и хотела одного: чтобы «раз» не очень затягивался. Потом были процедуры, ей делали капельницы, что-то из нее вычищали (неужели не все вычистили?), и опять ей было все равно. На больничной кровати лежало чье-то чужое тело, не очень-то нужное Еве. Ценность тела стала условной, дежурной, мол, если без костыля нельзя, пусть будет костыль.

Все это, впрочем, в прошлом, а сегодня она должна прочитать первую после вынужденного перерыва лекцию. Подиум привычен и одновременно – чужд, будто что-то здесь переменилось. На самом деле (Ева это знает) переменилась она, тот красный фонарик влетел внутрь шаровой молнией и сжег нечто такое, из-за чего ей уже не стать прежней. Ну, и ладно.

Она медленно поднимается по ступеням, приближается к кафедре и оглядывает амфитеатр. Вон беловолосая голова Жана-Клода, рядом любопытные глазенки Мишель, желающей услышать нечто значительное, ну, хотя бы занятное. А значит, Ева не должна подкачать. Она должна родить эти слова, выпустить их в мир, и чтобы они не умерли сразу, не были выкидышами, а хоть немного пожили, поработали, стали для кого-то радостью…

Она прислушивается к пустоте внутри, затем поднимает руку.

– Пожалуйста, потише. Кажется, вы хотели узнать про древнего Адама? Я вам расскажу про него.