Текст книги "Игра во всё"

Октябрьские игры

Совсем не сон, как я в снегу потерялся. В Октябрьске бывали такие обильные снегопады, что за ночь дом заносило по самые трубы. Дома нет. Торчат из огромного сугроба только печные трубы, и белый дым из них. Похоже, что кто-то что-то жарит или варит внутри снежного холма. Впечатление сказочное… Однажды утром собрался идти гулять. Открываю дверь, а передо мной белая стена. Мы рыли ходы в этом огромном сугробе. И я как-то раз копал, а потом оказался в снежном плену. Не знаю, куда дальше копать. Там и сидел. Меня долго искали, но потом нашли: чуть не замерз.

Пел я и про «бригантину», которая «надувает паруса». Ребята, какие постарше, обожали мое пение. Мне было тогда лет 5–6. Стою на краю обрыва, а ребята внизу. И я для них во всю силу своих маленьких легких пою: «В флибустьерском дальнем синем море бригантина надувает паруса». Очень громко получалось. Ребята заливаются, изнемогают от смеха, а я пою… Они мне за мое выступление ведро раков давали, и я тащил его к бабушке. Она их варила в большой кастрюле с перцем и солью. Вкусные в детстве были раки. Я, впрочем, их и сейчас люблю. Но тогда были вкуснее.

Я и в школе любил петь. Легко отличал первый голос от второго, никогда не фальшивил; с сольфеджио, пением по нотам, тоже было все хорошо. А вот учиться музыке не очень хотел. Мама хорошо играла на пианино, и она отдала меня в музыкальную школу. Я от нее отлынивал разными способами, а мама все заставляла и заставляла осваивать фортепьяно: «Это тебе, Володя, очень в жизни пригодится. Ты пока этого еще не понимаешь». Я действительно не понимал, но что-то все-таки делал и в конце второго класса сыграл Моцарта. На экзамене в музыкальной школе. Сыграл сложное произведение Моцарта, которое исполняют на экзамене в шестом или седьмом классе. Был у меня такой крупный прогресс в освоении большого клавишного инструмента. Я очень обрадовался, что умею играть, и… перестал этим заниматься. Мама от моей игры была в восторге. Она убеждала меня, что надо продолжать: музыка, владение инструментом достигаются непрерывной практикой. Но тут нагрянуло лето, а летом, естественно, не до музыки. Родители уехали в какой-то южный санаторий. Меня из Октябрьска отвезли в Ялту к другой бабушке, Ольге Владимировне, маминой маме. А в Ялте, естественно, Черное море. «Море было очень большое». Как Чехову один ребенок сказал. Так и заглох во мне будущий знаменитый пианист.

Позже, классе в шестом-седьмом, охватила меня голубиная страсть. Гонял, свистел. Вел себя как положено настоящему голубятнику. Птиц друг у друга переманивали, чуть ли не до драк доходило. «Это ты свою голубку мне подпустил, а за ней мой голубь увязался! Гони его назад!» – «А ты моего тогда гони! Он вчера к тебе улетел!» За голубями охотились кошки, и я придумал сетку, через которую они не могли пролезть. Кормить голубей надо было пшеницей или овсом. Мешка на год хватало. Но вот беда: завелись крысы. Я стал голубиную еду прятать в железную банку, которую трудно прогрызть. А крысам жрать-то что-то ведь надо. И они стали грызть изоляцию электрических проводов в отцовских «Жигулях», которые во дворе стояли. Отец собирается куда-нибудь, а «Жигули» не заводятся. Он капот открывает: «Твою мать! Только что бензобак не прогрызли!» Ну и закончилась на том моя «голубиная страсть».

Как я сливал бензин из дедушкиного мопеда – тоже история замечательная. Только что вспомнил ее, хотя была она раньше, еще до школы.

Эти ребята, для которых я пел про бригантину, научили меня с помощь трубки сливать бензин в бутылку. Пол-литра слитого топлива хватало для заправки небольшого лодочного мотора, так называемой «тарахтелки», чтобы на ту сторону Волги доплыть с громким тарахтением и с ним же вернуться назад. На той стороне был лес, а в этом лесу водились ужи. И вот я как-то раз поймал несколько ужей. Они, как мне ребята сказали, не кусаются, в отличие от медянок, которые могут укусить так, что мало не покажется. И, спрятав их под рубашкой, привез домой. Ночью они, естественно, расползлись, и я проснулся утром от крика дедушки: «Да чтоб тебя! Змей полон дом напустил!» И вижу, как он лопатой их подцепляет и выбрасывает в окно. Снова ловить ужей и тащить их домой я не стал: дедушка наверняка был бы против. Не знаю, как они до другой стороны Волги доплыли.

А еще были у меня в детстве собаки. Это еще тогда, когда я у бабушки жил в Костычах. По три, по четыре собаки. Самые обычные бродячие псы. Дворняжные из дворняжных. Я собирал их по окрестностям и на веревке приводил в наш двор. Бабушка мне говорила: «Что ты их мучаешь? Отпусти ты их, пусть себе бегают, где хотят». А я их на веревке приводил в наш небольшой двор, чтобы накормить. Мне жалко было, что они такие голодные, никто их не кормит. Люди хорошо едят, а им еды всегда не хватает. Они убегали; бабушка им помогала убегать: веревку перерезала. А я их опять приводил. Полный двор был бездомных собак. Я их кормил, даже яйца брал из-под кур. У бабушки были куры, и вот какая-нибудь курица снесет яйцо, а я его достану из курятника и этим бродячим собакам отдаю. Лакомство для них наивысшего сорта. Вылизывали почти мгновенно, досуха вылизывали скорлупу. Из всей этой бездомной лохматой команды особенно хорошо помню двух: Джека и Стрелку. Потом куда-то убежали. Своя жизнь, свои дела, свои заботы.

* * *

Не могу сказать, что с друзьями быстро находил общий язык. Друзья считали, что я очень сложный. Непростой паренек, с каким-то своим, не очень понятным отношением ко всему. Хотели, чтобы было проще. Например, все, как подорванные, играли в карты. Самой популярной из карточных игр был «козел». Какой такой «козел», я до сих пор не понимаю. Зачем и за что десятка бьет валета? Да еще с таким азартом, словно внезапно одерживается крупная победа в жизни.

Играли у нас в карты действительно очень азартно. За некий «мухлеж», о котором я тоже не знаю, что это такое, могли и по лицу ударить. А надо мной посмеивались, подтрунивали, что я ничего не понимаю в такой захватывающей, но очень простой вещи, как «козел». В «дурака» я еще знал, как играть, а как в эту самую популярную игру в Октябрьске, не мог постичь. Наверное, потому, что просто неинтересно было. И даже потом, когда уже был молодым артистом и поехал с МХАТом на гастроли в Самарканд, – то же самое. В Самарканде ребята с большим вдохновением играли в покер и в преферанс, где на бумаге расчерчивают какую-то «пульку», а в «пульку» записывают какие-то очки. И опять сражение за столом в карты не захватывало меня. Ребята с упоением режутся в кромешном табачном дыму, а мне это кажется скучным. Как математика, с которой у меня еще в школе сложились сложные отношения, то есть просто никаких отношений. И с физикой.

Зато мама научила меня играть в шахматы. Она в них отлично играла. Она показала мне, как ходят фигуры и на какие клетки надо их ставить, чтобы король противника попал в безвыходное состояние мата. Сначала я сам через три хода попадал в состояние «детского мата», а после игра стала усложняться, и я уже не так быстро вынужден был признавать себя побежденным. Маму я ни разу не обыграл, но зато во втором классе выиграл партию у директора школы. Сейчас восстановить эту победоносную партию я не могу, но как бы вижу восторженно-удивленное выражение своего лица. Директор школы великолепно играл в шахматы! И вот я у него каким-то образом выиграл. Значит, буду я когда-нибудь великий шахматист? Как Таль или Ботвинник!

Стал, как известно, я тем, кем стал, а тогда около подъезда нашего дома стоял стол, и на нем по вечерам играли в древнеиндийскую игру различными фигурами на шестидесяти четырех клетках. Белые всегда начинают, но не всегда выигрывают. «Козел», конечно, популярней, козлы – они всегда популярней, и не только карточные. Но и шахматам люди разных возрастов и профессий посвящали много свободного времени. Особенно по вечерам, после работы. Солнце уже на закат, а люди разыгрывают, предположим, древнеиндийский гамбит. В Москве, я знаю, играли на бульварах, с шахматными часами. А у нас играли около подъезда, без часов. Сейчас своих детей пытаюсь к шахматам приобщить, но не очень получается. Наверное, потому что компьютерный век, совсем другие игры. А еще говорят, компьютер не обыграешь.

Что еще вспомнить из моих детских забав и ребяческих игр?

Кораблики, вырезанные из коры, с бумажными парусами. Мы их отправляли в плаванье по весенним ручьям, и плыли они наперекор всем бурям и ненастьям наперегонки, и застревали в льдинах, но выбирались и доплывали почти до Волги… А в лото играли значительно выше уровня реки: на чердаке нашего пятиэтажного дома. Приносили ящики из магазина и, сидя на этих ящиках, с упоением резались в лото. Проигравший выпивал стакан воды. Или несколько стаканов воды. Или литра три. Пить уже невозможно, а все равно пьешь: ты же проиграл. На том чердаке мы еще не знали, что пройдут годы – и пропаганда питья воды в значительном количестве достигнет очень высокого уровня. Это необходимо для очистки организма от всяких вредных веществ. Может, говорят, и мозг очистить, да еще так, что в нем просто ничего не останется. Но это крайний случай. Редкость. Сегодня у людей в голове столько мусора, что сколько воды ни выпей, а весь мусор выгнать вряд ли удастся.

Знаменитые казаки-разбойники, теперь почти забытые. Одна из самых захватывающих коллективных игр. Я уже переехал из Костычей, от бабушки с дедушкой, к родителям. В нашу двухкомнатную квартиру на третьем этаже. Два окна выходили на длинную улицу вдоль берега Волги, а одно окно во двор. Там была одноэтажная баня. С разделением на женские и мужские помывочные дни.

«Разбойники» в прочной связке «с казаками» особенно сильно захватывали нас, когда мы сражались в подвале нашего дома. Пятиэтажный блочный дом с тремя подъездами, а под ним длинный подвал. Лампочки давно перегорели: полная тьма. Вбегаешь с улицы и ничего не видишь. Совсем ничего. Пахнет только всем тем, что жильцы в своих сараях хранили. У каждой квартиры в подвале свой небольшой сарай, запиравшийся на замок. Там содержалась разная утварь: инструменты, гвозди, веревки, колеса, мешки, старые газеты и бог весть что еще. И у кого-нибудь из игроков обязательно имелся ключ от сарая, куда он и забирался… Играли команда на команду. Двор на двор. Названия очень выразительные: «Горка», скажем, или «Краснопузые». Ребята с Горки против Краснопузых. Договаривались, кто первый начинает. А чтобы первенство определить, кидали жребий. Или вставали в кружок и считались: «Вышел ежик из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить, все равно тебе водить!» Что-нибудь в таком духе. Но это, правда, когда в прятки играли или в жмурки, а не в казаков-разбойников.

Мы потом курили в том же подвале. Болгарские сигареты «Солнышко». Одну сигарету по кругу. Были уверены, что это детские сигарету и их можно детям курить. Взрослые курят «БТ» и «Яву» с фильтром, а некоторые «Дымок» и «Приму». Но это такие большие, взрослые, заядлые курильщики, которые что хотят, то и курят. Я потом, кстати, тоже «БТ» курил, но это уже после Щукинского училища. И еще «Родопи», имевшие гражданское название «Пожопе». А в детском возрасте – «Солнышко». В мягкой пачке. Не одну пачку на всех, а одну сигарету. Но кашлял, помню, страшно. И после первой затяжки очень голова закружилась. Всё как у всех. Помню еще, что мама беседовала со мной на тему о вреде курения и что от этого с человеком бывает, но главное, могут вообще мозги атрофироваться. Я подумал тогда, что вон сколько взрослых курят, а мозги почему-то не у всех атрофировались. У некоторых работают, даже еще лучше, чем у тех, которые не курят. Я маме об этом сказал, а она сказала: «Это тебе так кажется. Вырастешь, все поймешь».

Я вырос, а понял далеко не все. Всю жизнь разбираюсь. И чем дальше, тем больше непонятного. Далеко не все просто было в театре, когда пришел туда после Училища, потом во МХАТе замечательные роли, но сложные отношения с Олегом Николаевичем Ефремовым. Сыграл разных людей в 120 фильмах, но пока нет той главной и заветной роли, за которую мог бы отдать все 120. Все непросто было и в личной жизни: три брака по любви и три развода по «итальянскому варианту»: чемоданы летели с третьего, пятого и девятого этажа. А что творится за пределами театра, в так называемой обычной действительности… Там вообще черт ногу сломит. Не хочется даже думать о том, каков этот чёрт и какая у него нога. Куда всё летит?

Детство тоже очень загадочно. Пора сладкая, но крайне таинственная. Я, например, до сих не понимаю, что толкает человека с помощью шеста пытаться управлять льдиной во время ледохода на Волге. Бабушка по берегу бежит: «Володя! Володя! Да что же это, господи помилуй!» Сколько раз падал в ледяную воду и приходил домой по пояс мокрый. Как только выжил. Тоже мне экстремал. Этот же «экстремал» съезжал с крутого склона на детском велосипеде, упал и разодрал бок. И он же, спускаясь на лыжах, врезался в поперечину забора, которая была сантиметров десять толщиной. Пришел домой с лицом, на котором, кроме огромного распухшего носа, ничего больше не было. Отец увидел меня и, не сдержавшись, рассмеялся. А мне так обидно стало, что отец надо мной еще и смеется, что кружкой в него запустил. Он увернулся, а кружка разбилась вдребезги.

А зачем съел полтюбика маминого крема для лица? Я знал, что космонавты на борту космического корабля едят не как все люди ложками, вилками и из тарелок, а питаются исключительно только из тюбиков. Меню у них вкусное, питательное, разнообразное, но полностью, так сказать, тюбичное. Наверное, чтобы в этом убедиться, я и съел полтюбика маминого крема. В результате чего вырвало меня со страшной силой. Бледный стал, как этот крем. Мне мама, когда пришел в себя, говорила: «Ты же понимал, что это не еда?» – «Я, мама, – говорил я, – понимал, но попробовать очень хотелось». – «Но зачем?» – «А вдруг это то, что и космонавты едят?» Она засмеялась и отправила меня делать уроки. Теперь много лет прошло, а я иногда думаю: «Что бы было, если бы кто-нибудь из космонавтов съел полтюбика питательного крема для лица? Могло бы на этом закончиться освоение человеком космического пространства?»

Свой двор – вотчина и убежище от нашествия «чужаков». Одноэтажное здание бани высотой метров пять удачно подходило для борьбы и сражений. С луками и стрелами, играя в «Чингачгука Большого Змея», прыгали с плоской крыши помывочного комплекса на землю и каким-то чудом ноги не ломали. Но какой бы ты ни был отважный Чингачгук, не в свой двор неосторожно сунулся – можешь и в торец получить. «Эй ты, паренек, ты кто такой?» Стоит перед тобой такой мелкий, в кепке и с сигаретой во рту. А за ним – еще человек пять. Кепке-то можно ответить: «А тебе какое дело? Не к тебе пришел!» А с теми, какие неподалеку, как быть? Все шансы вернуться домой с синяком под глазом. Чужая территория. Ты – пришлый, посторонний. Ты, стало быть, вали отсюда и не огрызайся.

Октябрьские танцы

Поясню теперь то место на правой стороне Волге, где я родился и вырос. Откуда уехал в Москву. Я его уже пояснял, а теперь чуть подробней.

Октябрьск – небольшой промышленный город не очень крупного районного масштаба, в 154 километрах от Самары (Куйбышева). Узловая станция с десятками железнодорожных путей, с пристанционным голосом на весь город; там на тепловозе работал машинистом мой отец. Помимо станции: железнодорожное депо локомотивов, асфальтовый завод, швейная фабрика, завод изоляционных материалов, комбинат стройдеталей, хлебная база (элеватор), речной причал для песка, речной причал для нефтепродуктов. Возможно, я не все предприятия перечислил, но эти были основные. А главная достопримечательность, знаете, какая? Сызранский, он же Александровский, мост через Волгу длиной без малого полтора километра – крупнейший в Европе в XIX веке. Движение по нему открыли в 1880 году. Кроме того, два кинотеатра, о которых уже рассказывал.

Летом вишня быстро набирала соки на деревьях в нашем дачном саду. Лето у нас бывает очень жаркое. Спасение – только в Волге. Часов по пять-шесть не вылезал с друзьями из воды, играя в «гонялки»: кто лучше плавает, тот и догонит. Ели на берегу черный хлеб с солью и помидорами. Шли всей компанией купаться, а по дороге рвали помидоры. Они везде росли: заросли, плантации громадных помидор «бычье сердце». Под жарким солнцем зрели буквально на глазах. У каждого в домашнем огороде такие тоже росли, но ведь интересно не своих нарвать, а чужие немножко «стибрить». Зеленый лук тоже рвали по дороге… Свежий черный хлеб стоил шестнадцать копеек. Мы покупали батон на двоих и пачку соли – на всю команду. И с этими огромными красно-бурыми помидорами, с луком, черным хлебом и солью приходили на Волгу. К вечеру у воды и под раскаленным солнцем съедали все подчистую, оставшуюся соль куда-нибудь прятали. Это было самое вкусное из всего того, что я ел когда-либо в жизни.

И вот в этом городе, где такая полноводная Волга, где такое жаркое лето, такие вкусные помидоры, такие разнообразные игры, где такой старинный мост, такая узловая станция, такие разнообразные предприятия, такие два замечательных кинотеатра и вишневые деревья у бабушки в саду, – в этом самом Октябрьске нормальные люди составляли значительную часть населения, но и не совсем нормальные тоже. Как, наверное, в большинстве подобных городов. Пили, конечно, много и жестко. Водку, самогон, портвейн, «плодово-ягодное» под названием в связи с дешевизной «плодово-выгодное», а также все остальное, что можно пить, и даже то, что нельзя. А где в России не пьют? От безысходности, однообразия быта, неизвестности будущего, хронической усталости; для того, чтобы забыться… Тут уж «игра не во все», а в саму жизнь. Страшная ставка на проигрыш.

Встречались в Октябрьске и хулиганы очень серьезные. Они в самые юные мои годы не были для меня такими заметными и значительными. Но это тогда, когда я учился в третьем, четвертом, пятом, шестом классе. А потом старше стал, и серьезность местных хулиганов резко возросла. Вот это вечернее развлечение октябрьских подростков и ребят постарше: городские танцы. По популярности можно сравнить только с кино. Кино посмотрел, а потом – на танцы. И там не только с девушкой пройтись, что называется, «в туре твиста», но еще и драки. И танцы – городское вечернее развлечение, и далеко не кинематографический мордобой. Не каждый день, но часто. Причем очень жестокий. Из-за всего: к девушке не к той подошел, сказал что-то кому-то не так, одет слишком прилично, просто лицо твое не понравилось. Придраться могли ко всему. Зачастую драка, возникавшая неизвестно из-за чего, из мелкой стычки переходила в массовую потасовку. Шли в ход цепи, лопаты. Парни с кастетами и на мотоциклах. Рубилово будь здоров какое. Но, спрашивается, зачем? Откуда такая жестокость? Из-за этого на такие «танцы» не мог ходить. «Танцевать» с цепями и кулаками не хотел. Меня из-за такого моего «странного» поведения всерьез не воспринимали. Ну этот, мол, так, какой-то непонятный чувак, мы его и не учитываем даже. И только потом, когда поступил в Институт культуры в Куйбышеве (нынешняя Самара), приезжал на каникулы в Октябрьск, ходил с друзьями на танцы. А в восьмом, девятом, десятом классе за несколько кварталов обходил. Жестокости и тогда не понимал, и теперь не понимаю. Кого-нибудь из ребят, какие были непрочь кулаками помахать, спрашиваю: «Ну вот ты его ударишь, а он тебя. И что дальше?» – «А чего? – говорит. – Чего такого? Это ж норма». Я говорю: «Какая норма? Как это может быть? В книгах это не написано». – «Да какие книги! Брось ты! Книги еще какие-то. Ты ему разок дал по сопатке, а он тебе. А потом ты ему еще раз. Вот это по-нашему!»

И сексуальное воспитание. Оно тоже «по-нашему», по-советски, то есть никакое. Главным источником информации в области взаимоотношения полов являлся родной двор. Мама подсовывала популярные брошюрки о том, что юному человеку можно делать в период полового созревания, а что ни в коем случае делать не следует. Все это излагалось в этих брошюрах каким-то идиотским языком и не имело никакого отношения к реальной жизни. Если человек в его юном возрасте не будет заниматься тем, что категорически запрещалось в этих брошюрах, то просто сойдет с ума.

Другое дело ребята постарше, знавшие, что к чему. Рассказы их были такими захватывающими, так много было в них всего замечательного и «запретного», что высокого класса чувственные грезы тревожили сон октябрьского школьника. А если еще в кино показывали Клаудию Кардинале в фильме с Жераром Филиппом «Фанфан-тюльпан», или Мишель Мерсье в «Маркизе – королеве ангелов», или Марину Влади в «Колдунье», или Мэрилин Монро в «Джазе только девушки», то тут уж хоть не просыпайся. У меня вся стена в моей комнате была увешана фотографиями актрис. Актеры тоже были, но приколотых кнопками к стене фото актрис – процентов девяносто; и кадры из фильмом с участием самых любимых и сексуальных звезд отечественного мирового кинематографа. Из наших, пожалуй, самая красивая и обаятельная Жанна Болотова и еще Наталья Варлей в «Кавказской пленнице»… И вот эти ребята, которые постарше, всё очень доходчиво объясняли ребятам, какие помладше. Как человечество воспроизводит само себя. Оказывается, человечество как биологический вид, чтобы не исчезнуть, совершает сотни миллионов половых сношений в день. Четкими и ясными словами назывались все физиологические механизмы и части человеческого тела, которые являются главными в процессе любви и, как результат, зарождении новой жизни. На ту же тему наш художник Саня Карандаев картинки рисовал. Он был творцом не только цветных киноафиш, но еще и эротических картинок. Ни одной у меня не сохранилось, но хорошо помню, что эротика этих картинок была на очень высоком уровне. Саня был разносторонний мастер кисти и карандаша.

Естественный интерес к обнаженному женскому телу обратил меня к шедеврам мирового изобразительного искусства. У нас дома был большой альбом в твердом переплете – Лувр. Я десятки раз листал его, произнося вслух имена художников, тщательно разглядывая иллюстрации и поражаясь разнообразию изображенных женщин. В конце концов я, помимо женщин, стал внимательно рассматривать картины Иеронима Босха. И вскоре понял, что еще немного – и у меня, как теперь говорят, башня поедет от всего громадного и страшного изобилия сюжетов и деталей, которые создал этот великий нидерландский живописец. Недаром же Босха считают «одним из самых загадочных живописцев в западном искусстве». Быть может, он был основателем, режиссером и исполнителем главной роли в своем собственном «театре абсурда».

Помню еще, как пережил свой собственный «абсурд», когда упал в обморок, пытаясь «войти» в трехмерное художественное пространство. Как-то раз я оказался в гостях у Сани Карандаева и увидел на стене созданную им большую картину: облака на небе, наш берег Волги, на другом берегу лес, а по воде плывет пароход. До этого я ни одной «живой» картины не видел. И так меня поразило, что на плоскости каким-то образом получилась такая чудесная перспектива, что я мысленно в ней оказался, как бы вошел в нее; и голова моя закружилась, и я на минуту сознание потерял.

Нечто похожее происходит со мной и теперь в каком-нибудь знаменитом музее мира. В обморок я там, конечно, не падаю, но больше получаса ни в одном музее не выдерживаю. Вне зависимости от его громадной мировой известности. Мне достаточно увидеть один или два шедевра, чтобы насытиться, что называется, под завязку. Вся наша группа давно уже в других залах, а я выхожу на улицу и в ожидании группы пью чай или кофе… Пусть лучше другие картины я вообще никогда не увижу, чем вот так, с туристической скоростью, пронестись по всей экспозиции. Художник для того и творит, чтобы в его шедевр проникали, а не проскакивали вдоль и быстро.

Но возвращаюсь в темноту подвала под нашим блочным пятиэтажным домом. В ту, в которую погружался во время далекой детской игры.

С улицы, залитой солнцем, входишь в кромешную тьму и сначала даже своей руки не видишь. Слепой как крот. А потом глаза привыкают. Ты уже не крот, а кошка. Зрение обострилось. Буквально через несколько минут. И начинаешь различать тени, серые, нечеткие тени. Они бесшумно движутся, куда-то пропадают, вновь появляются. Это меня просто завораживало. Я вижу в темноте! Счастьем было ощущать это. Живой театр, и все загадочные роли в нем тени играют. В прятки, в жмурки или в казаков-разбойников.