Текст книги "Игра во всё"

Этюд под ковром

Фрагмент третьего тома собрания сочинений выдающегося театрального режиссера Анатолия Васильевича Эфроса:

«Спустя двадцать лет я опять сижу в зале Щукинского училища. Сейчас я увижу пьесу Александра Ремизова «Местные» (Я там играл главную роль. – В. С.), поставленную молодым актером «Современника». Начало не предвещает ничего хорошего, еще усаживается публика, а актеры на авансцене уже что-то изображают, будто бы не замечая нас. (На самом деле я там был один. Пока публика собиралась, я примерно за десять минут до начала спектакля выходил на сцену. Зрители рассаживались по своим местам. Они не понимали, для чего на сцене этот человек. Наверное, для того, чтобы убрать декорацию, или для каких-нибудь еще технических целей. – В. С.) Я-то вижу, что они замечают, да еще как, и очень волнуются. Все это уже было. Были и эти «незаметные» начала. Я усаживаюсь поудобней, ибо не так легко будет просидеть здесь два с половиной часа. Но что это? С каким бесстрашием они вдруг начинают вести психологический диалог. Это не просто бытовая болтовня. В ней какая-то тайна, и я вижу, что они эту тайну чувствуют, знают и гипнотизируют нас постепенным и медленным ее раскрытием. Нет, они ведут себя совсем не как ученики. Какая грация и свобода. Я всю жизнь добиваюсь такой манеры игры – открытой и действенной, при том что где-то глубоко существует тайна. Но я измучиваюсь, добиваясь этой действенности и этой тайны. А они в первом же своем спектакле с легкостью побивают известные мне рекорды. Они настоящие, живые, молодые актеры. Но при том какой у них неактерский вид. Сколько угодно можно гадать, живет или не живет вот это сухое дерево, но когда рядом увидишь деревце цветущее, сразу поймешь, в чем разница. Мы в искусстве часто похожи на людей, которые не знают, что такое цветение живое. Сидим в засохшем лесу, с важностью по-барски скрепим своими засохшими сучьями, а где-то рядом такая прелестная живая зелень».

Вот это он написал. О том, как мы играли наш учебный спектакль. Пьесу «Местные» поставил Владимир Петрович Поглазов, режиссер-педагог, выпускник нашего Училища. Их курс вел Юрий Валентинович Катин-Ярцев. Владимир Петрович и сейчас в Щукинском училище, профессор. Он был наш второй художественный руководитель. Первой была Алла Александровна Казанская.

Сюжет пьесы очень простой. Студенты-второкурсники приезжают на картошку в какое-то колхозное захолустье, и на этой картошке местные ребята насилуют любимую девушку героя пьесы. Возникает острый конфликт между студентами и этими местными… Пьеса, должен сказать, при всей ее внешней простоте очень сильная. Мы играли ее при полных аншлагах.

А после спектакля Эфрос зашел к нам в гримерную, и, как вы думаете, что произошло?

Верно: произошло нечто невероятное. То, что никто из нас представить не мог. Нас было четверо в тот вечер в гримерной. Сильный актерский квартет, как стали нас называть после «Местных». А пятым был теперь Анатолий Васильевич. Знаменитый режиссер и четыре студента. И этот знаменитый режиссер пригласил всех четырех студентов в Театр на Малой Бронной! Актерами! Всех нас!

Пошли потом только двое из нашего квартета: Юра Казючиц и Петя Федоров. А я и Саша Росщенков пошли в Театр Вахтангова.

Меня на Малой Бронной долго уговаривали. Я ходил к директору в кабинет. В своем кабинете директор, солидный, очень известный в театральном мире человек, говорил мне, двадцатитрехлетнему начинающему актеру, как будет замечательно, если я приду к ним в театр. В театр, на тот период один из самых известных в Москве. Такой же знаменитый и посещаемый, как теперь, не побоюсь сказать, Театр Вахтангова. Просто номер один. Билетов достать невозможно. Театр, где режиссер, еще раз подчеркну, Анатолий Васильевич Эфрос. В его постановке «Три сестры» Чехова, «Ромео и Джульетта» и «Отелло» Шекспира, «Месяц в деревне» Тургенева, «Женитьба» Гоголя, «Дон Жуан» Мольера. И все эти спектакли – классика отечественного театра. Признание в мире получил режиссерский метод Эфроса, который он в мельчайших деталях описал в своих книгах.

Мы не раз ходили в этот театр. На спектакли Эфроса. Но особенно сильно меня потрясло, как Олег Даль играл Дон Жуана. Это было что-то невероятное. И в том же театре целая плеяда выдающихся мастеров – Дуров, Волков, Козаков, Сайфулин…

А если вернуться ко мне, то я вот что должен сказать: я, что называется, не проинтуичил. Или наоборот. Вопрос для меня чрезвычайно сложный. А с другой стороны, если бы я согласился… Не было бы тогда МХАТа, куда я почти на шесть лет перешел из Вахтанговского, и, наверное, не было бы моего возращения из МХАТа в Вахтанговский. И вся моя жизнь тогда по-другому сложилась…

Я на Малую Бронную не пошел. А ведь Анатолий Васильевич брал меня на главную роль вместе с нашими «Местными». Случай уникальный. По той причине, что тогда молодые актеры после прихода в театр просто сидели. Три года находились в ожидании, когда им дадут какую-нибудь заметную роль. Давали возможность вынести на сцену стул, а потом его унести, или, как в знаменитом анекдоте, войти в дверь в костюме дворецкого и громко произнести: «Гонец из Пизы, государь!», и тут же уйти. Вот и все. А тут приглашает на Малую Бронную сам Эфрос! Да еще на главную роль в спектакле, который так нашумел в Москве, что был на него просто вал.

Потом – «Ромео и Джульетта». Еще одна встреча с Анатолием Васильевичем. Это тоже история, как говорится, не для слабонервных.

Я от кого-то узнал, что он собирается снимать телеспектакль «Ромео и Джульетта», и сам, не помню, где, достал телефон, дозвонился кому-то из его помощников и спросил: «Можно мне прийти на пробу?» Помощник сказал: «У нас уже есть списки. А вы кто?» – «Симонов Володя». – «Хорошо, приходите». – «Куда и во сколько?» – «В двенадцать часов ночи на Малую Бронную. Там будут пробы. Немножко выучите первую сцену».

И вот прихожу на Малую Бронную в назначенное время, убежденный, что на пробах буду только я как претендент и Анатолий Васильевич как режиссер: он меня и попробует. Но оказалось не совсем так. Оказалось, что в тот же час на те же пробы пришел не только я. На них пришли еще человек сорок. И все сорок человек находятся в ожидании, когда их начнет пробовать Анатолий Васильевич. Сидят и ждут на длинных скамейках, расположенных по периметру комнаты, как в спортивном зале. Да и сама комната, пожалуй, не меньше спортзала.

Я сразу понял, зачем они пришли. Все они, как и я, пришли на Малую Бронную, чтобы попробоваться на разные роли в пьесе Шекспира. А в ней, как известно, много действующих лиц, в том числе и самых главных. Я, кстати сказать, собирался предложить себя на роль Меркуцио, родственника Принца Веронского, друга Ромео с юных лет, горячего и вспыльчивого, «как и все в Вероне».

Приходит Анатолий Васильевич. Приходит, садится за стол и говорит, что вот такая работа, вот такое начало, давайте попробуем, потом мой помощник скажет, кто остается, а кто уходит домой. «У всех есть время? До двух, до полтретьего?» Все сорок человек и я в том числе: «Да, есть, конечно!» Он тогда спрашивает: «Скажите, кто хочет попробовать роль Меркуцио?» – «Я можно попробую!» Он только еще успел сказать «меркуци» и «о» не договорил, а я уже почти выкрикнул: «Я можно попробую!» Как это у меня вышло, объяснить не могу. Не понимаю, как это я, зная себя, с такой стремительностью смог себя проявить. «Хорошо, – говорит он. – Для этюда нужны еще двое…» Он посмотрел на сидящих. «Ну, вот вы и вы». И сразу сказал: «Ну, давайте. Вот начало… Давайте».

Посреди комнаты был ковер. Громадный палас, наверное, пять на шесть метров. Эфрос спрашивает: «Ну вы помните, в чем там суть?» Я говорю: «Да, помню. Текст еще весь не выучил, поэтому могу ошибиться». Он говорит: «Не страшно. Можно своими словами… Ну начинайте. Вот вы выходите…» И мы начинаем играть этюд. Этюды, слава богу, я еще помнил: недавно закончил Щукинское училище.

Длилось это минуты две, может быть, три. В общей сложности. А уже секунд через пятнадцать после начала этюда и, соответственно, пробы меня на роль Меркуцио я зачем-то залез под ковер и играл со своими партнерами из-под ковра. Как? Для чего? Объяснить не могу. Слышал только, что Анатолий Васильевич смеется.

Этюд кончился. Он поблагодарил: «Спасибо, спасибо, спасибо». Я же, когда, взъерошенный, вылез из-под ковра, то с одной только мыслью: «Боже мой, что я натворил! Мог бы сыграть красиво, по-шекспировски…» Анатолий Васильевич, немного помолчав, сказал: «Хорошо. Подождите все в коридоре. Мы решим, что дальше делать».

Выходим в коридор. Все претенденты. Никто ничего не понимает. Видимо, я так сделал, что он решил нас всех выгнать; или просто устал; или что-то еще. Открывается дверь. Выходит его помощник и говорит: «Дорогие ребята, дорогие актеры… (маленькая пауза; все смотрят на помощника)…Владимир Симонов может остаться, все остальные свободны». С погасшими лицами все стали расходиться, а я зашел в комнату, где только что сыграл свой странный, единственный в жизни этюд под ковром. Эфрос сидел за столом. Горела лампа. Он посмотрел на меня, улыбнулся и сказал: «Думаю, вы с ролью Меркуцио справитесь. О начале съемок вам позвонят».

Мне позвонили. Начались съемки.

Об этих съемках скажу, что они успешно прошли. Я в декорациях, которые придумал Анатолий Васильевич, прочитал длиннейший монолог в начале пьесы. Помню его весь:

 
Всё королева Меб. Ее проказы.
Она родоприемница у фей,
А по размерам – с камушек агата
В кольце у мэра. По ночам она
На шестерне пылинок цугом ездит
Вдоль по носам у нас, пока мы спим.
В колесах – спицы из паучьих лапок,
Каретный верх – из крыльев саранчи,
Ремни гужей – из ниток паутины,
И хомуты – из капелек росы.
 

И так далее. Все эти гениальные слова. Я их, повторяю, произнес в декорациях, которые придумал Анатолий Васильевич. По его идее, на сцене построили нечто похожее на железные строительные леса, какие возводят для ремонта дома, и на этих железяках – полки. И этот длиннейший монолог я читал на этих лесах. Он уже знал, что с пластикой у меня все в порядке. Он мне сказал: «Вы полезайте на эти леса и, лазая по ним, говорите слова Меркуцио». Я спросил: «Зачем, Анатолий Васильевич? Я могу прочитать просто со сцены». «Ну, такое каждый может, – сказал он и перешел на «ты». – Ты сам видел: любой был готов. А вот как ты, так не каждый». Я подумал: «А как же крупные планы?» Но не было никаких крупных планов. Все сняли на общих. Я читал, ползая по «строительным лесам». Потом перезаписали: были какие-то проблемы с микрофонами. Такое случается. Редкий случай, когда съемки обходятся без каких-либо технических проблем.

И моя третья встреча с этим удивительным человеком.

Спектакль «Тартюф» Мольера. Я перешел к тому времени из Вахтанговского театра во МХАТ. Тогда же в Московский Художественный Академический театр пришел народный артист СССР Олег Иванович Борисов. И его и меня художественный руководитель, Олег Николаевич Ефремов, представили труппе: «Вот пришли к нам два новых артиста: Олег Борисов и Владимир Симонов». Вся труппа активно стала хлопать, а мне как-то стало не по себе: кто я и кто Борисов?

Случилось так, что актеру, который играл роль Валера в мольеровской пьесе, сказали, что больше не надо ему ее играть. Его, кажется, потом просто уволили. Какие на то были причины, не знаю.

Короче говоря, мне предложили ввестись в роль Валера, благородного молодого человека, влюбленного в Марианну, дочь наивного, добродушного Оргона, жену которого соблазнил мерзкий обманщик Тартюф. В этом спектакле, в этой бессмертной комедии, были заняты бесспорные звезды: Александр Калягин, Анастасия Вертинская, Юрий Богатырев, Ангелина Степанова… Ну, выше по известности и таланту не так легко придумать. Моей партнершей была Елена Королева. И мы порепетировали. Без Анатолия Васильевича. Он, когда из зала выходил, сказал: «Ну вы введите рисунок; я потом посмотрю». А там сцена локальная. Кроме финала. В финале – я вместе со всеми действующими лицами.

Мы стали репетировать. Мне все показали. Весь рисунок роли молодого человека, влюбленного в Марианну. Вся сцена занимала минут пятнадцать-двадцать…

И вот мы закончили. Приходит он. Садится. «Ну давайте». И я с вдохновением играл с замечательными своими партнерами. В спектакле, который до этого на сцене МХАТа три года шел. Играл при пустом зале, в котором был один только зритель. А это ведь очень трудно – играть вот так, без публики. Комедию играть более чем непросто, как, впрочем, и вообще все. Но комедию надо играть так, чтобы было смешно; а тут без зрителей… Пустой зал… Он один сидел… И вот мы показали. После чего он встал и, немного помолчав, сказал: «Ну мне здесь делать нечего». Ни одного замечания, ни одного совета, ни одного указания, ни одной даже малейшей поправки. Ничего. Он просто встал и просто сказал: «Мне здесь делать нечего». И вышел из зала.

Человек не оттуда

До семи лет я воспитывался у бабушки, мамы отца, Надежды Степановны. Она и мой дед, Алексей Афанасьевич, жили там же в городе, километрах в пяти от центра. Место, где они жили, деревня Костычи называется. Костыч – это такой старинный кафтан. Похож на фуфайку, только из лоскутов. Очень редкий предмет верхней одежды с татарским названием.

У бабушки с дедушкой был одноэтажный деревенский дом. Бабушка держала кур и свиней. Родятся у свиньи поросята, я беру поросенка на руки, а он визжит звонко и беспокойно, как, естественно, поросенок. Бабушка мне: «Отпусти порося, чего ты его схватил. Видишь, как он переживает?» А я его к себе прижимаю: он теплый, маленький, розовый и смешной. Потом они подрастали и их продавали: подросший поросенок значительно дороже новорожденного. Такой семейный «бизнес». У нас мясо всегда было для всей семьи. Мясо засаливали и хранили в погребе. В этом же погребе бабушка с дедушкой во время голода начала тридцатых годов прятались от людоеда. Ходил по округе людоед, убивал людей и их съедал. Возможно, легенда, но то, что страшный голод был, – историческая правда. Официально во всей стране был невиданный подъем сельского хозяйства, а на Волге голод.

Отапливалось жилое помещение дровами. Голландскую печку, обитую железом, сложил мой дед, Алексей Афанасьевич, искусный печник. Наша голландка работала как часы. Держала тепло ровно сутки. С момента растапливания в четыре утра до четырех утра следующего дня. Деда приглашали класть печи в других домах, записывались в очередь. Он во всех тонкостях знал, как правильно ее сложить, чтобы тяга была, чтобы печь работала действительно как хороший хронометр. Надо учитывать, какой дом, сколько в нем квадратных метров, сколько комнат и на какую высоту выводить трубу над крышей. Это большое искусство; у деда был в этом деле талант. Он был еще и столяр, отличный столяр. Он делал мебель: комоды, шифоньеры… Жалко, что они куда-то все исчезли. Только теперь понимаю, какую ценность представляют. А были-то из мебели шифоньер и комод. Кровати он тоже делал… У него был столярный станок с ножной педалью и большим колесом диаметром больше метра. На колесе – брезентовая лента. Ножная широкая педаль для раскручивания и насадка с острыми резцами для вытачивания круглых деталей. Вижу картинку: дед сосредоточенно вытачивает какую-то деталь, колесо крутится, станок визжит, и слышу запах свежей стружки. Он и гроб для себя сам сделал. Как бабушка умерла, так он в тот же день сказал: «Я год еще проживу». Ну как бы нет смысла дальше жить. Ему было уже за девяносто. Выпивал. Мне, говорит, самогонку с компотом пополам, потому что если стакан чистого самогона выпьешь, то сердце – «тук» – и останавливается. А с компотом – ничего, нормально. Он сделал себе гроб, да не рассчитал, не стал помещаться. Миша, двоюродный брат, рассказывал, что пришлось коленки сгибать… Я с театром на гастролях был и в Октябрьск на похороны деда приехать не смог.

Дом, в котором родился, я купить не успел. Старый купеческий двухэтажный дом. Его продавали всего за 400 тысяч рублей. Он стал частным владением, а раньше в нем была аптека. И в этой аптеке я появился на свет: в 4.30 утра 7 июня 1957 года. Я не знал, что буду делать с этим домом. Просто хотел его купить и привести в порядок. Новую крышу сделать, перегородки, коммуникации подвести. Подумал: пусть будет. Всего каких-то 900 километров от Москвы. По хорошей дороге, если грамотно на педаль надавить, можно часов за десять-двенадцать доехать. А будет скоростной поезд Москва – Самара, то пять часов – и ты там. Позвонил хозяйке, а она его уже продала. Страшно расстроился. Я, когда был в Октябрьске, в него заходил, смотрел. Стены из кирпича, кладка на глине с яичным белком; полуподвал с окнами; второй этаж; мансарда. Можно было сделать приволжскую небольшую усадьбу для детей, внуков. Может, и сам еще на склоне лет в нем пожил бы. И вот такая неудача. У меня аж слезы брызнули… Причем меня все отговаривали: да зачем, для чего он тебе нужен, ты здесь-то до своей дачи доехать не можешь. А я подумал: а ведь я родился в этом доме. Бабушка рассказывала, как она в июне в четыре тридцать утра побежала на станцию к отцу: он тогда в ночь работал. Светло уже было. Она бежит и кричит: «Шурка, сын у тебя!» Он из кабины тепловоза: «Чего?» Тепловоз пыхтит, гудит, и он не слышит, что бабушка кричит: «Сын у тебя! Сын!» А когда услышал, закричал: «А, да! Сын!» И дал длинный гудок на всю округу. Ну и, конечно, после смены с товарищами серьезно отметили.

А вообще-то хочу сказать, что я хоть и родился в Октябрьске, в бывшем купеческом доме, который не купил, но совсем человек не из Октябрьска. Все мои друзья, все, кого я знал, они, по-моему, из этого городка. А я вот нет. Мне так кажется, почти уверен. Я жил там, это моя родина, но все равно как бы чужестранец, какой-то особенный. Родился там, чтобы стать москвичом. Так и случилось.

Полеты во сне и наяву

К бабушке меня отвезли, потому что детский сад, куда мама с папой собирались меня отдать, я отверг сразу. Не захотел в него ходить. Как меня ни уговаривали, как ни объясняли, что там такие же дети, как я. Там же и добрые воспитательницы, веселые игры, книжки читают, пляшут, поют и поесть детям дают. А на присадовской площадке даже качели, а по праздникам встречает ребятишек какой-то большой бегемот, говорящий голосом директора детского сада. Нужно только днем спать, потому что «тихий час». А по выходу на прогулку всякие встречные маленькие дураки, эти местные хулиганы, строят рожи, громко хохочут и кричат: «Детский сад, детский сад, половина поросят!» А в остальном – почти все так же, как у бабушки в Костычах. Но уговорить меня не удалось. Я наотрез отказался ходить туда, где веселые игры, добрые тетеньки-воспитательницы, книжки читают, большой бегемот и надо зачем-то днем спать. Хотя бы половинным поросенком я тоже себя не считал. Так что очень не понравилась мне моя возможная жизнь в самом обычном советском детском саду. Решительно заявил, что это все не по мне. Не без значительного объема пролитых слез.

А то, что мама с папой приезжали к бабушке с дедушкой только на субботу и воскресенье, было для меня вообще колоссальной трагедией, которая правила всей моей жизнью. В сознании не укладывалось, что они так редко приезжают не потому, что не хотят меня видеть, а потому, что оба работают. Отец – машинистом на тепловозе, мама – секретарем по идеологии Октябрьского городского комитета КПСС, высокая должность по тем временам.

Когда они уезжали, со мной случалась истерика. Часа три бабушка не могла меня успокоить. Я плакал; очень сильно переживал. Она мне говорила, что скоро мама с папой приедут опять, а мне казалось, что они уехали навсегда, я никогда их больше не увижу и обречен всю жизнь прожить без моих любимых родителей.

Конечно, это все давно ушло, но и… не ушло. Моя внутренняя природа сохранила переживания детства, и явственные отзвуки этих переживаний в моих несчастных персонажах – от Поприщина до Минетти. Печаль и грусть из-за несправедливости мира…

О конце жизни я тоже задумывался. Мне было лет пять-шесть, когда такие мысли стали тревожить меня. Я стал задумываться, что жизнь когда-нибудь кончится и ничего больше не будет. Совсем ничего. Темная и ужасная пустота. Бабушке я не говорил о том, какие мысли посещают меня. Я просто не спал и ночью смотрел в окно. От страха. От непонимания. Я не понимал, зачем жить, если есть неизбежный финал.

И еще эти местные похороны, обставленные так, что почти все жители участвуют в них. Скорбная процессия проходила под нашими окнами. За гробом шли безутешные родственники во всем черном, а за ними все остальные. Это теперь в городах мы не видим ничего подобного, а тогда все происходило на глазах у всех, и мы, мальчишки, бегали за гробами… Играли, так сказать, в то, чему названия, наверное, не существует.

Я потом не раз вспоминал, как это было. Как процессия по улице шла, а мы бежали за ней неизвестно для чего. Бегу, а у самого сердце от страха, от грусти сжимается. Мне кажется, что не надо мне этого делать, но все равно бегу. За компанию. Наверно, психика у моих друзей была крепче, чем у меня. Они не так близко к сердцу принимали происходящее. Я же воспринимал более эмоционально, и вот эта эмоциональность до сих пор дает о себе знать. Если я в жизни эмоционально перегружаюсь, мне потом тяжело. Поэтому некоторые вещи стараюсь держать на расстоянии. По возможности избегаю сильных стрессов, хотя избежать бывает очень трудно. Избегаю по возможности и таких вопросов, на которые нет ответа. Мне лучше мимо пройти какого-то события, а не быть в нем. Возможно, из-за моего духовного несовершенства… Не знаю… Это очень сложно.

Приходилось мне и смерть играть, не раз приходилось. В «Борисе Годунове», в других спектаклях. В кино меня тоже неоднократно «убивали». Говорят, что дурная примета: изображать уход человека из жизни. Но роль того требует, и для профессионала изображение любого состояния человеческой жизни, человеческой психики не является чем-то из ряда вон выходящим.

Иногда начинаю немного сомневаться: а нужно ли мне это? Скажем, «умирать» по вечерам на сцене. А потом думаю, что это ведь приметы, суеверие. В них нельзя верить. Чем сильнее человек в них поверит, тем больше вероятность, что они сбудутся. Загадка чисто психологическая. Поэтому важно не впускать такое в себя. Твоя психика победит, если отбрасывает всякие приметы и суеверия. А если наоборот, то она сдается, и тогда жди худшего. Вот черная кошка дорогу перебежала, ну и бог с ней: кошкам нельзя объяснить, что перед человеком она никакой дороги не должна перебегать. Или еще говорят: в квартире не свисти, денег не будет. Но никто не знает, каким образом связан комнатный свист с пополнением семейного бюджета или как он влияет на финансово-экономический кризис в стране.

Тем не менее огромное количество вещей, событий, явлений пропускаю через свое сердце. Когда я не так давно пришел в больницу, врач у меня спросил: «Вы что, штангой занимались?» «Нет, не занимался, – говорю я. – Я вообще никаким спортом никогда не занимался. Плавал часами в Волге и в Черном море, на велосипеде «Орленок» в детстве по Октябрьску гонял, играл в волейбол, в шахматы. Машину, «Победу» с брезентовым верхом (редчайшая модель), отец научил водить, когда мне было двенадцать лет. А в профессиональном смысле – не помню никакого спорта. Я и на уроках физкультуры был два или три раза. Поэтому, извините, не было никакой штанги». «А сердце у вас, – говорит врач, – как будто вы всю жизнь поднимали ее…»

Он верно заметил. Штангисты поднимают сотни килограммов железа. Нагрузка чудовищная. Неестественная. Я же никогда ничего подобного не делал, но пропускал через сердце огромное количество вещей. И это тоже неестественная нагрузка. Специалист, хорошо разбирающийся в загадочных зубцах кардиограммы, это сразу обнаружил. Значит, и детские мои страхи, и все мои переживания, и всё, чем я профессионально занимаюсь почти сорок лет, дало свои медицинские результаты, кроме всех других, для меня самых главных. Нагрузка на актера сродни поднятию тяжестей, но тяжести эти совсем иного рода. А по-другому играть не умею. Такова моя природа. Я о ней все время говорю. Могу существовать как актер только внутри своей природы. Какой я человек, так и играю. Только всем сердцем.

Все это было заложено в моем детстве. Еще до школы.

В первом классе страшно стеснялся поднять руку и сказать: «Можно выйти?» Я такое скажу, и сразу все догадаются, зачем мне надо выходить. И девочки, и мальчики. Все тридцать с лишним человек. Какой стыд! Я понимал, что другие запросто могут попроситься, а я почему-то не могу, что-то удерживает меня… А уж если вспомнить о том, как я в восьмом классе впервые пригласил девочку на танец, то тут вообще Волга из берегов вышла. Чтобы я подошел к ней и осмелился ее пригласить, не помню, на какой танец, но, кажется, на медленный…

И вот эта стеснительность – тоже в моей природе. С одной стороны. А с другой, считаю себя человеком очень отважным. Обе противоположности уживаются во мне, органически сосуществуют. Одно компенсирует другое. Плюс и минус крутятся один возле другого, тянутся друг к другу и дают заряд. В моих работах это очень чувствуется, во всех, но особенно в последних. Я в этих работах все время на грани, еще чуть-чуть, и за ней окажусь, но отчего-то не оказываюсь. Как однажды Михаил Александрович Ульянов сказал, когда мы выпустили «Мадемуазель Нитуш», я играл там с Марией Ароновой. Ульянов сказал: «Это, конечно, дико смешно, но ты, Володь, прямо на грани!» – «Да, на грани, Михал Саныч». У меня в спектакле была роль полковника Альфреда Шато Жибюса, солдафона с грубыми шутками. Он и с женщинами такой же, как с солдатами. Очень легко перейти эту грань, за которой образ пропадает, и остаются дурацкие, плоские шутки, а это уже не смешно. И «Дядя Ваня» не как трагический персонаж, а деревенский «фигляр», был сыгран мною на самой грани. (Открывали этим спектаклем театр «Et Cetera» Александра Калягина.) И мой профессор Серебряков в «Дяде Ване» в нашем Вахтанговском в постановке Римаса Туминаса. Этот мой, как где-то прочитал, «ложно-многозначительный Серебряков с цирковыми припрыжками и ужимками». Что не совсем или совсем не так. Да и, пожалуй, многие и многие другие мои роли, которые тоже на самой грани, но без выхода за нее. Я об особенностях некоторых своих работ расскажу в других главах книги.

Но все это, повторяю, оттуда, из детства. Где все, что вокруг, невероятно странно и непонятно, страшно и захватывающе интересно; и душа куда-то летит, и сердце сжимает от тех счастливых и страшных ощущений, которые бывают только в детстве. Фантазия и сны… Нельзя объяснить гениальный мистический театр, в котором человек не играет во всё, а живет всем. Иной раз что-то привидится, и я думаю, что нет человека в мире, у которого могут быть такие фантастические сновидения.

Людям много чего снится. Что это такое, почему так, никто не знает. Фрейд жизнь посвятил, чтобы разобраться, но и он не сумел. Один приятель рассказывал, что почти каждую ночь стал преследовать его троллейбусный контролер с головой осла; другой просыпался от ужаса, когда из-за угла выходила какая-то трехметровая фигура во всем белом; еще один никак не мог избавиться от навязчивого, вязкого, почти как у Кафки, посещения им какого-то идиотского заседания, откуда он пытался убежать, но не мог: всякий раз мордатые охранники с бесшумным хохотом ловили в дверях… А я в своих снах оказываюсь в 365 тысячах километрах от дома. От комнаты, где сплю. Как туда попадаю, никаким объяснениям не поддается. Я вижу себя сидящим на Луне. Как такое может быть? А так и может, что сижу и с нее смотрю на Землю. Очень похоже на фантастический фильм. Вижу Землю, как в кино. Моря, океаны, горы, леса, города, улицы, людей, машины… Сижу и размышляю, насколько это интересно наблюдать земную жизнь с такого расстояния, с такой высоты. Оттуда, оказывается, все намного виднее. И в то же время знаю, что в любой момент могу ночное светило покинуть, вернуться на Землю, дойти до кровати и снова лечь спать. Абсолютно реально. Я холод чувствую необитаемой поверхности ночного светила. Но просыпаюсь не с криком, а спокойно и с улыбкой. Для меня это не сон, а что-то естественное… Вот в чем ужас радости или радостный ужас. И так, и так можно сказать.

А бывает, что я летаю. На не очень большой высоте над земной поверхностью, а все равно дух захватывает. И снова замечательные отголоски детства. Рядом с домом песчаная круча, и надо спуститься с этой кручи к воде. Я во сне стою, широко раскинув руки, на самом краю и думаю: «Прыгать или не прыгать? Разобьюсь или не разобьюсь?» И все-таки прыгаю и лечу над Волгой, а потом возвращаюсь. Самый сладкий сон в моей жизни. Сверкает поверхность воды, корабли, люди на берегу, вишневые деревья в нашем саду… Душа полетела, она умеет летать.