Текст книги "Игра во всё"

«Быть может»

Влюблялся в первом-втором классе страстно, полностью и безоглядно. Так, по-моему, взрослые не влюбляются, как я в начальной школе. Моя страсть не определялась красотой «объекта вожделения». Только успехами в освоении знаний. Проще говоря, я влюблялся только в отличниц. Не во всех, а в одну. Помню белый бант и идеально выглаженный фартук. Мне почему-то казалось, что только так и должна выглядеть моя любовь. Она должна быть самой прилежной, самой вежливой и самой успевающей по всем предметам исключительно на одни пятерки. Полученная четверка накала чувств не снижала. Тройка приводила к некоторому разочарованию. Двойка являлась чем-то невероятным и вообще не рассматривалась как крах моих высоких чувств. Мне и в самом кошмарном сне такое не могло присниться. Ничего подобного. Тем более что наяву ни двоек, ни троек она никогда не получала.

Потом постепенно стали совмещаться внешность и хорошая успеваемость. Я всех, в кого влюблялся, помню по именам, и фамилии тоже не забыл. Их не было очень много. Одна или две. Одну звали Зоя Одношивкина. Худая как спичка. Очень звонко смеялась и, кажется, в меня влюблена совсем не была. Твердая хорошистка по всем предметам.

Потом была Таня Осипова. Это уже в старших классах. Это я ее в восьмом классе впервые в жизни, страшно стесняясь, пригласил на танец. Она мне не отказала и даже немного сама меня вела, хотя я неплохо умел танцевать.

Тогда не говорили «у него с ней роман», или «он за ней решил приударить», или, как сейчас, «залайкались». Тогда говорили «он с ней ходит». Это означало, что у них что-то вроде любви. Они нравятся друг другу… Почему-то фильм вспоминается «А если это любовь?». Очень старое кино. Кажется, года 1962-го или 1961-го. Двое десятиклассников начинают понимать, что между ними нечто большее, чем дружба. Вмешиваются взрослые. Грубо, тупо и без какого-либо понимания хрупкости, ранимости души подростка. Но там чуть было все трагедией не закончилось. У меня такого, слава богу, не было. Все-таки мы были старшеклассниками начала семидесятых, а фильм относится к началу шестидесятых. Но и у нас далеко не все было гладко, не все радужно. В любые времена есть свои Ромео и Джульетты. Финал вечной шекспировской трагедии известен с 1599 года. Полное название ее: «Превосходнейшая и печальнейшая трагедия о Ромео и Джульетте». Пример, быть может, опять чрезмерно классический, но ведь у этого произведения множество современных вариантов. Тот же фильм «Генералы песчаных карьеров» – версия «Ромео и Джульетты», или «Вестсайдская история», которая у нас в СССР почему-то не шла. Постановки на сценах всех самых знаменитых и не самых знаменитых театров мира; оперы, мюзиклы и так далее.

А в Таню Осипову, мою Джульетту, не я один был влюблен. В нее все были влюблены. Такие влюбленности были, очень наивные. Стоишь у двери после школы, ждешь, когда она выйдет. Провожаешь домой. Сначала с другом – для смелости. Потом другу надоедает быть третьим лишним, и он говорит, что ему пора: надо математику учить, и маме обещал угля в дом натаскать. Он уходит. Ты остаешься с ней наедине. О чем-то надо говорить, что-то обсуждать… И так до позднего вчера. Вечером приходишь домой. Мама спрашивает: «Где был? Что делал?» Я не знаю, что отвечать. Мама смотрит на меня и, кажется, все понимает. Вопросов больше нет. Я с облегчением вздыхаю и иду ужинать. Есть очень хочется, а во время свидания почему-то не хотелось. Почему так? Что это вообще такое: состояние влюбленности? Можно ли осознать и понять? Я теперь «с ней хожу». Ну да, я теперь с ней хожу. И она со мной. Значит, и ей это нравится, а не только мне. И эта «странная необъяснимость», неизвестность всего тебя заполняет, и ты ничего не можешь делать, ни о чем другом думать: только о той, с которой стоял на втором этаже обычного октябрьского блочного дома. Невозможно передать, что это было такое. Сладкое чувство. Человек совершенно пьяный. Химическая реакция идет у тебя внутри, но ты не понимаешь, что это такое. И в школу идешь, чтобы ее увидеть… И уже нельзя плохо себя вести и плохо учиться. Надо пятерки получать. Надо хорошо играть в волейбол, отлично плавать, ездить на велосипеде «без рук», то есть не держась за руль, ходить вместе в кино на самые интересные фильмы, рассказывать содержание прочитанных книг и, конечно, импровизировать, что я делать хорошо умел, и это была одна из главных моих «фишек». А все вместе и еще много чего, что я не назвал, – твой капитал, твое богатство, твое главное отличие от всех прочих претендентов на внимание самой красивой из самых красивых.

Потом – 10-й класс, выпускной вечер, как у всех, в июне, в разгар светлых приволжских ночей. Танцы и песни. Гуляние до рассвета. Бутылка портвейна человек на пять. Вскоре я уехал в Москву поступать в Щукинское, она поехала в Самару сдавать экзамены в Железнодорожный. Обещали друг другу, что, несмотря на большое расстояние, будем видеться, переписываться, но все это уже не с тем чувством, что было. Затем она вышла замуж, уехала в другой город. И больше не встречались. Сейчас вообще неизвестно, где кто, а может, никто и нигде, хотя не хочется думать о самом печальном.

Впрочем, не совсем конец истории. Я ведь сразу после десятого класса в Щукинское не поступил. Я при поступлении провалился: 22 запятые мои роковые, «пролет» на обычном вступительном сочинении, куда я эти запятые не поставил. И поступил в Куйбышевский институт культуры. И она училась в Куйбышеве. Мы встречались. И у них в институте, и у нас были, понятное дело, многолюдные и веселые танцевальные вечера, на которые пускали только трезвых, а выпивших не пускали. Чуть что заподозрят – и сразу: «Дыхни!» И от ворот поворот. Такие тогда строгости были по отношению к несколько нетрезвым студентам. Но мы все равно с собой портвейн проносили. В плоских стеклянных бутылках, которые всовывали в носки. И проходили. Не слишком сильно, но хотя бы немного выпить все-таки надо. Что же за танцы на трезвую голову? А выпивать негде, поэтому пили в туалете. Не самое приятное «кафе», а что делать?

И вот ты несколько навеселе с девушкой танцуешь, а от нее запах духов, по преимуществу, польских. Кажется, «Быть может». Я потом узнал их историю. Оркестр под управлением Эдди Рознера еще в середине 50-х был в Польше, и начинающая певица Капитолина Лазаренко спела песню, которая называлась «Быть может». Естественно, о любви. Эта песня полякам так понравилась, что они выпустили духи в честь советско-польской дружбы. Духи продавались у нас и были очень доступные: флакон стоил один рубль пятьдесят копеек. Все девушки и женщины пахли «Быть может». За очень маленькие деньги. Приятный и возбуждающий хвойный запах. И такой свежий, как сама твоя юная партнерша. Но, может быть, так пахла не хвоя, а жасмин.

Веселое было время. С удовольствием вспоминаю его. Как летом встречались в Октябрьске и ходили на Волгу. Как пили «Гамзу», болгарское красное сухое вино в толстой плетеной бутылке, как закусывали «Гамзу» плавленым сырком, и это была чудесная закуска, и молодость наша была чудесной. И тогдашняя мода тоже была такой, какой давно нет. Вот эти полуботинки за 21 рубль, носившие гордое название «туфли», с острыми мысами, а если еще подковка на самом конце, то совсем «выше крыши». Вот эти брюки-клеш шириной 45 сантиметров и отделанные снизу по всему раструбу молнией или согнутыми пополам монетами достоинством в одну копейку. Клеш был сначала от колена, а потом от бедра, и я буквально измучил маму, чтобы мне в ателье на заказ сшили такие брюки. И широкий ремень с огромной пряжкой, как у самой модной поп-группы тех лет «Shocking blue», но только от солдатского ремня с тщательно спиленной звездой и до блеска начищенной. Отец, когда с товарищами выпивал, обязательно вспоминал, как они служили во Владивостоке и на танцах толстый ремень с пряжкой был мощным оружием защиты. Они были чужие для местных пацанов. «Саня, – кто-нибудь из друзей говорил отцу, – ты помнишь, что их было человек двадцать, а нас всего двое?» – «Ага, – говорил он. – Спина к спине стояли. Ремень на руку, а на конце – тяжелая пряжка. Ну теперь, фраерки, подходите». Никак нельзя подойти. Тогда еще не стреляли, бились только врукопашную.

Я, короче говоря, был первым супермодным чуваком в Октябрьске. Я вышел в этих расклешенных брюках на улицу, и зависть моих друзей имела все мыслимые и немыслимые оттенки. Но самое важное, что мои брюки очень понравились Тане Осиповой, и она, по-моему, еще отчетливей поняла, с каким выдающимся человеком идет по улице. Наш местный, незабываемый «Амаркорд». Правда, она мне про него ничего почему-то не сказала.

«Ах, Невский!..»

Наш студенческий спектакль на четвертом курсе, почти уже на выходе из Щукинского училища, «Ах, Невский!» поставил по петербургским повестям Николая Васильевича Гоголя режиссер-педагог, будущий декан режиссерского факультета, профессор Александр Михайлович Поламишев.

Александра Михайловича называли и продолжают называть «живой легендой театра». В годы «большого террора» его объявили «врагом народа», отправили в концентрационный лагерь. Через шесть лет реабилитировали… Работал с 1962 года в нашем Театральном институте; закончил его в 1948 году. Александр Михайлович советовал студентам не бояться и рисковать. Таков был его принцип. «Метод действенного анализа» он выбрал из всех методик Станиславского. Потому что отрицает знаменитый «застольный период»: актеры сидят за столом и читают тексты своих ролей. Он упразднил «застольный период», и на сцену студенты Поламишева выходили после двух-трех репетиций.

Этот жесткий, строгий, даже грубоватый, но чрезвычайно обаятельный человек не сомневался, что, если есть у человека талант, научить его можно всему. Он и меня научил очень многому. Он же был автором инсценировки повестей Гоголя, объединив в ней «Невский проспект», «Портрет», «Шинель», «Нос» и «Записки сумасшедшего». Начало спектакля – близко к тексту пьесы:

«Шум Невского проспекта. Бесконечной вереницей движется пестрая толпа. Кричат лавочники: «Сюда, сюда – к нам! Лучшие французские булочки. Только что выпеченные», «Зайдите, зайдите, господа! Картины первый сорт. Только с биржи получены, лак еще не высох!» Гремят кареты, проносятся экипажи. Чиновники и офицеры, дамы и кавалеры».

И далее, когда уже разговорились действующие лица, когда Петрушин и Чартков с портретом вышли из лавки на улицу, а у дверей лавки, нетерпеливо оглядываясь по сторонам, остановился Пирогов, следует ремарка:

Неподалеку стоит Поприщин.

Помню этот спектакль так, как будто играл в нем вчера. Но ведь не вчера, и даже не позавчера… Тридцать шесть лет назад играл я в этом спектакле роль титулярного советника Аксентия Ивановича Поприщина – героя повести «Записки сумасшедшего». И по сей день – моя любимая роль. Какими-то неведомыми путями восходит к сегодняшней моей роли на Новой сцене Вахтанговского театра – актера Минетти, пытающегося понять, есть ли в его огромном чемодане маска короля Лира, которого он так и не сыграл, и не знает, сыграет ли когда-нибудь. Собственное сумасшествие человек сделал главным смыслом жизни.

А тогда – созданный фантазией Гоголя, неприметный прохожий в старой шинели, самый последний по должности в гигантской канцелярии Российского государства. Безответно и трагически влюбленный. Страстный комментатор всего того, что происходит на сцене, всей этой петербургской фантасмагории, и не только петербургской.

О нашем спектакле много писали, и писали хорошо. Зрителям очень нравилось то, что мы делали на сцене. Хотя дальше учебной сцены он не пошел. И напрасно. Широкий зритель во всей театральной Москве и во всей «застойной стране» начала 80-х годов должен был увидеть эту постановку по мотивам гениальных повестей великого автора. Он и сегодня должен это видеть.

Скажу теперь, что сразу и до конца не прочитал я одну известную статью о нашем «Ах, Невский!» и о своей роли в нем. Ни через год после премьеры, ни даже через тридцать шесть лет. Именно столько лет этой статье в журнале «Театральная жизнь», в январском номере 1981 года. Я только фотографии смотрел. А не прочитал… Не знаю, почему… Наверное… Нет, не могу сказать… Может быть, потому, что не люблю ничего завершенного, доделанного. Мне всегда хочется что-то отложить, чтобы не все знать, не до конца. А когда все закончено, то возвращаться к этому не имеет смысла. Например, дом построен. В нем уже можно жить, но что-то надо доделать, чтобы стало еще лучше.

Так же и с ролью в пьесе. Она уже не раз сыграна, но в следующий раз хочется что-нибудь изменить, сыграть по-другому. Я и текст не люблю знать до конца. Надо, чтобы оставалось легкое чувство страха: а вдруг забуду то, что должен сказать мой герой? Спрашиваю себя: «Зачем это мне?» Ответа однозначного не нахожу. Наверное, моя природа ищет какие-то свои тонкие нервные окончания. Ведь если я полностью буду готов, то тогда чего же нервничать? И природа моя приспособилась. Я чисто технически какие-то вещи не до конца знаю, чтобы мне было из-за чего нервничать. И это я использую в самой работе. Причем подсознательно. Не то чтобы я все придумал: это будет вот так, а это так и никак по-другому…

А статью, которую я долгие годы откладывал, я все-таки прочитал. Оказалось, что написано в ней нечто такое, от чего голова моя, как иногда говорят, от волнения загорелась и сердце стало громко биться. Вот что я прочитал:

«Играл он (то есть я) и в «Местных» – студента Кирсанова, выделяясь среди других исполнителей напряженным душевным поиском, острой самооценкой, пониманием рубежа, на котором оказался его герой. А уж в спектакле «Ах, Невский!..» он и вовсе проявил себя не учеником, но законченным молодым мастером». (Скажу здесь, что мастером я, наверное, себя уже тогда проявил – со стороны виднее; но ни в коем не законченным. Я и теперь таковым себя не считаю.)

А дальше так:

«Безумие Поприщина предстает в спектакле как способ ухода от безумной действительности, которая сведет с ума всякого, «кто с нею день побыть успеет». Покидая ее, он тем самым ее отвергает, зачеркивает, внутренне передает анафеме. И – успокаивается; смягчается ломкая, вся из острых углов, пластика, облагораживается облик затравленного жизнью чиновника, воцаряется мир в его растерзанной душе. В своем безумии этот Поприщин куда более нормален, чем в пору, когда его рассудок не был еще помрачен. Но в его расстроенном сознании умещается, однако, мысль, что найденный выход иллюзорен, прозрачен. Отсюда – грусть и безысходность финала».

Короче говоря, через тридцать шесть лет после того, как я сыграл свою самую любимую роль, я прочитал о том, что мне удалось выразить такую невероятную глубину. И обо всей нашей студенческой постановке в первом номере журнала «Театральная жизнь» за 1981 год автор этой статьи, театральный критик Зоя Владимировна Владимирова, написала:

«…Прочитывается в спектакле… странный, судорожный, разомкнутый мир…»; «…персонажи «ежедневных драм» Невского проспекта существуют в спектакле не сами по себе, а внутри целого скопища лиц (этими лицами был весь наш курс. – В. С.), в беспорядке фланирующих по улицам города-спрута, гибельного места, где засыхает и глохнет человеческая душа»; «образ фантомного, коварно-изменчивого, неотразимого в своей власти над людскими сердцами Петербурга – центральный в спектакле: от химеры Гоголя он словно движется в «Балаганчик» Блока».

И так – до самого финала, где титулярный советник, одетый теперь не в поношенную шинель, а в длинную смирительную рубаху, произносит свою знаменитую реплику: «А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?» Мир «странный, судорожный и разомкнутый» свел человека с ума, но сохранилось в нем неистребимое свойство смеяться над этим миром и его многочисленными персонажами. Комедия неотделима от трагедии и наоборот. Никто и никогда не поймет, чего же в этом мире больше. И я, актер «трагикомического амплуа», тоже, наверное, никогда не пойму.

«Записки сумасшедшего» я прочитал, и не один раз. Потом стал учить наизусть. Но только тогда, когда мы начали работать над постановкой. Репетировали, снова должен сказать, не очень долго: всего две или три репетиции. Поламишев как режиссер исповедовал риск. Он был убежден, что каждому актеру, а тем более молодому, нужна свобода действий. И в этом своем убеждении побеждал.

У меня же было такое ощущение, что плохо помню, что я говорил. Текст, конечно, знал, но оставалась небольшая часть как бы «забытого текста». Это, наверное, потому, что в изображении героя не хотел повторяться. Он ведь, двигаясь по главной улице Санкт-Петербурга к своему спасительному безумию, в каждую минуту или даже секунду действия разный. Поэтому и текст должен произноситься эмоционально, психологически по-разному…

Вообще, некоторая «недоученность текста» преследует меня постоянно. Работает тот же принцип, который описан выше: не доделывать до конца, кое-что оставлять. Так было и в работе с Анатолием Васильевичем Эфросом, и с Александром Михайловичем Поламишевым, и теперь вот с Римасом Туминасом. Они все – мастера коротких репетиций. И только с Петром Наумовичем Фоменко очень долго репетировали.

Я играл в 1984 году у него единственную роль: полковника Бурмина в телевизионном спектакле по повести «Метель» А. С. Пушкина. И мы две недели разбирали, исследовали каждое слово, каждую запятую. Одну какую-то запятую мы рассматривали, наверное, дня три. Это, может, и выглядит абсурдно, но факт тот, что разбирали целых три дня один какой-то маленький знак препинания. Зачем запятая в этом месте? Для чего Пушкин ее здесь поставил? Что она призвана выражать? Такие были кружева, бисер, очень мелкая работа, микроскопическая… Я был тогда актер молодой и не очень понимал, для чего нужна такая почти запредельная скрупулезность. Петр Наумыч Фоменко – один из классиков современного отечественного театра. В 60-е годы официозная театральная критика за его «эстетическую неблагонадежность» называла «осквернителем праха русской классики». Тем не менее он был потом главным режиссером многих театров, а когда распался СССР, создал свой театр – «Мастерскую Петра Фоменко». И вот этот выдающийся режиссер понимал, зачем нужна такая скрупулезность, а я не очень. Он чисто технически хотел добиться предельной точности – где герою заплакать, где рассмеяться, где паузу сделать. И я, играя, помнил не о том, что вот ты играешь и вместе со своим героем летишь вперед по ходу действия, а еще и о том, что здесь надо паузку сделать, здесь немного повернуться, а здесь голову наклонить.

На самом деле это очень тяжело. Это в каком-то смысле мешает. Потому что, даже если такое необходимо, все равно, на мой взгляд, не должно быть буквальным. Свобода, импровизация также необходимы. Всё отрепетировали, всё разучили, и тут режиссер говорит: «А теперь все забудь, всю мою режиссуру: играй, как хочешь». И это верно. То, что уже отрепетировано, никуда не денется. Теперь нужен полет. Всё, шасси убраны. Ты уже летишь, и забудь обо всем. Твоя актерская природа тебя ведет, придает тебе крылья. Так что я чаще всего очень коротко репетировал. Всегда был сторонник коротких репетиций. А то и вовсе без них. По этому поводу замечательно сказала выдающаяся актриса Татьяна Ивановна Пельтцер: «Ни один спектакль от репетиций лучше не становится». Она блестяще умела жить на сцене, а не играть.

Конечно, далеко не все, кто в разных ролях выходит на сцену, сторонники того же, что и я. Есть два типа артистов. Один – трудяга. В каждой его роли – девяносто девять процентов труда и только один процент этого самого полета, чтобы на сцене что-то заискрилось. А другой пришел, раз – и победил. Эльдар Александрович Рязанов, у которого я снимался в двух фильмах, говорил: «Ну, Володя – актер первого дубля». Иногда, правда, предлагал: «А давай еще и так попробуем». До двадцати дублей доходило, когда он начал снимать «Ключи от спальни». А потом перестал. То, что получалось после первого дубля или второго, – то и хорошо, ничего больше не надо.

И с репетициями Поприщина тоже так было, то есть коротко. Двадцать-тридцать минут – и достаточно. Поламишев говорил: «Все, не надо замоторивать, не надо заучивать». Как от всей этой жизни титулярный советник сходит с ума? Такое разве можно заучить? Вся его жизнь – огромный риск, и этот риск пусть заискрится на сцене.

А в подростковом возрасте я «Записок сумасшедшего» не читал. Других книг много прочитал, а это произведение Гоголя в юном возрасте прошло мимо меня, то есть это я мимо прошел… Знал хорошо «Ревизора» и в объеме школьной программы «Мертвые души». Чичиков их скупает и собирается вывезти в Херсонскую губернию. Ни одной нет в живых, а он каким-то мистическим образом собирается вывозить. Гениальная по своей авантюрности идея. Гениальная поэма. Гениальные персонажи. Для нашей страны абсолютно бессмертные.

Оба этих великих произведения еще в школе проходят, но начинают значительно раньше, чем юный и не очень зрелый разум примется что-либо понимать. Не только в литературе, а вообще в жизни. Ученики мучаются, а ровным счетом не понимают смысла ни единого гоголевского слова. Ну что четырнадцати– или пятнадцатилетний человек может понять в этих великих текстах Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова? Там же глубины невероятные. Наши устроители школьного обучения почему-то не ждут, когда дозреет человек до понимания «сложных материй». Он еще слишком слаб и наивен, у него совсем другие интересы. Он еще не готов для того, чтобы разобраться в том, какой сложнейший путь проходит человек в тех же «Записках сумасшедшего». Проходит этот путь в своих фантазиях – от титулярного советника до испанского короля. И жалко этого человека. Из-за дичайшей несправедливости он терпит такие мучения. Но для юной школьной души, по-моему, не вовремя в таких сложностях разбираться, слишком рано.

И у Чехова также. Может быть, Ванька Жуков. Может быть, его страдания более понятны. Но и у Чехова прежде всего ищут фабулу смеха, как в какой-нибудь неимоверно комической, а на самом деле невыносимо пошлой передаче по телевизору. Трагическую составляющую мало кто ищет.

Но с другой стороны, хотя бы сюжетно нужно показать, что вот Хлестаков в «Ревизоре» приехал в какой-то город и по ходу действия все персонажи продемонстрируют свои пороки. И в «Мертвых душах» Гоголь, описывая приключения авантюриста Чичикова, показывает, насколько мертвой бывает душа внешне вполне живого человека. А когда что-либо из сложнейших произведений литературы проходят в рамках школьной программы, то есть в обязательном порядке, по одной и той же канцелярской методике, то из-за этого великое множество живых душ, даже повзрослев, категорически отказываются в этих произведениях разбираться. Просто ничего не читают вообще. Тупо уставятся в телевизор и сидят. Добровольно мертвеют. Это ужасно. Некоторые откровенно признаются, что на всю жизнь получили в школе мощный заряд неприязни к литературе, к чтению. Вот ведь до чего доходит.

Чтобы закончить воспоминания о том, как мы в студенческие года играли «Ах, Невский!..», приведу, на мой взгляд, один из самых трагических монологов во всей русской литературе. Его тридцать шесть лет… нет, почти тридцать семь лет назад со сцены учебного театра Училища имени Щукина произносил Аксентий Иванович Поприщин, одетый теперь не в шинель старого фасона, а в длинную смирительную рубаху:

«Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучают меня? Чего хотят от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя и все кружится передо мною. Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней. Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтесь, кони, и несите меня с этого света. Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает вдали; лес несется с темными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой – Италия; вон и русские избы виднеют. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси своего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! Прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка! пожалей о своем больном дитятке!»

«А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?»