Текст книги "Игра во всё"

Обаяние чтения

Однажды проверил, насколько близко к тексту актеры Малого театра произносят со сцены слова комедии А. И. Грибоедова «Горе от ума». Я учился во втором классе. Зима 1966 года.

От Октябрьска до Малого театра – не одна сотня километров по железной дороге. Не только второкласснику, но и взрослому человеку не так-то просто попасть на спектакль старейшего театра столицы, открытого в 1824 году и где перед входом в кресле могучий бронзовый драматург Александр Николаевич Островский. Выручал телевизор. У нас был хороший телевизор с экраном, на который наклеили трехцветную прозрачную пленку: чтобы изображение казалось цветным.

Спектакли лучших театров Москвы и Ленинграда снимали на кинопленку, а потом каждый желающий там, куда доходил телевизионный сигнал, мог увидеть их на телеэкране. Постановку «Горе от ума» показывали не один раз. И вот мне стало интересно: говорят артисты на сцене те же слова, какие написал Грибоедов, или не те же?

Чтобы разобраться, я устраивался с книгой у телевизора и строчка за строчкой сверял каждую реплику с тем, что написал Грибоедов. Объяснять, каким образом проснулся этот интерес, я не возьмусь, однако первой моей самостоятельно прочитанной пьесой стала именно эта бессмертная комедия. Ее в Малом театре играли выдающиеся мастера сцены – Игорь Ильинский, Вера Пашенная, Константин Зубов, Ирина Ликсо… А я, второклассник, сижу зимним вечером перед телевизором и проверяю, хорошо ли они знают текст и нет ли какой-нибудь «отсебятины» в отношении Грибоедова в очках, как на известном портрете. Ни единой «вольности» не обнаружил. Слово в слово. В последней, как потом узнал, прижизненной редакции.

Как ни старался, так и не понял, каким образом это им удалось. Непостижимо! Актеры выучили наизусть все слова такой большой пьесы! Никто из них ни разу ни одной реплики не забыл! И всю комедию сыграли так, что пропал куда-то Октябрьск, мои детские игры, казаки вместе с разбойниками, все пятое и десятое, и не было теперь ничего, что бы оторвало меня от телевизора. Точнее, не от телевизора, а от сцены Малого театра, которая на таком громадном расстоянии от моего родного города. Я перенесся туда и не возвращался назад до самого финала. До того момента, пока Фамусов не произнес: «Ах! Боже мой! Что станет говорить/ Княгиня Марья Алексевна!» Всё. Занавес. Я немного расстроился, что не показали, как Чацкий на карете уезжает. Он мне очень понравился, этот Чацкий. Я не сомневался, что он вовсе не сошел с ума: он на протяжении всех двух действий говорил то, что думал. Никто его не хотел понимать, и от охватившего его отчаяния он, решив уехать навсегда, воскликнул: «Карету мне, карету!» А ее не показали. Ну и правильно. У Грибоедова в его комедии ничего подобного нет. Все должно быть на сто процентов по тексту. Что, как впоследствии узнал, вовсе не обязательно.

Почему-то не помню, открыв какую книгу, впервые ощутил непередаваемое обаяние художественного слова. Не уверен, что «Приключения Чипполино», победившего синьора Помидора в кукольном театре. Уверен, что в результате неоднократного прочтения обложка ее сильно потрепалась, а на некоторых страницах появились герои книги, которых я же и нарисовал. Так что она могла быть моей первой, самостоятельно прочитанной книгой.

А каким по счету оказался том А. П. Чехова с рассказом «Ванька», роль которого впервые в жизни сыграл перед всем классом? Этого тоже теперь не скажу. В том же томе была и «Каштанка». Про нее я думал, что она, с одной стороны, «молодая рыжая собака – помесь такса с дворняжкой», а с другой, не очень-то и собака. Она вроде как почти человек в «вечном поиске своего маленького счастья». Лохматый и с хвостом.

Одной из первых моих книг могли быть и «Приключения Буратино» в твердом цветном переплете, с картинками. Буратино – тоже человек, но не из того материала, из какого все мы. Он деревянный, а потому не тонет в воде. Он с длинным острым носом и в одежде из цветной бумаги. Дело рук добросердечного столяра Папы Карло. Сперва был говорящим поленом, потом стал куклой и после серии захватывающих, очень опасных приключений открыл золотым ключиком потайную дверь в «мир счастья и справедливости». Или «Чудесные приключения Нильса с дикими гусями». Нильс проявил чудеса храбрости. Рискуя жизнью, он спас гуся из стаи Акки Кебнекайсе от лиса Смирре; мне очень нравилось повторять это необычное, но очень красивое имя – Акки Кебнекайсе… Моим героем был, безусловно, и стойкий оловянный солдатик из одноименной сказки Андерсена, и тот небольшой, но очень правдивый мальчик, который единственный из всей многолюдной толпы заметил и закричал, что король-то голый. Переживал я и за Кая, которому попала в глаз льдинка, и он чуть было не остался навсегда в ледяном плену Снежной королевы. И, встретившись с героями Ганса Христиана Андерсена, я, конечно, не мог предположить, что через много лет сыграю роль выдающего датского государственного деятеля и мецената Йонаса Коллина в фильме Эльдара Рязанова «Андерсен. Жизнь без любви». Ни за что бы не поверил, если бы мне сказали такое. Какой такой Йонас? Какой Коллин? При чем тут я? Очень смешно!

Хохот и в самом деле душил меня, когда Дениска из «Денискиных рассказов» выбрасывал кашу в окно, а потом какой-то дяденька приходил с улицы весь в этой каше. Безоговорочно верил Барону Мюнхгаузену и Капитану Врунгелю. По-моему, оба они – самые правдивые люди на свете. И Гулливер. Сначала в Стране лилипутов, а затем в Стране великанов.

Возглавлял всю эту разнообразную компанию моих книжных героев Том Сойер. Я его приключения перечитывал бог знает сколько раз. Прочту от первой буквы до последней точки и тут же начинаю снова читать. Научился копировать Тетю Поли: «Том! – Ответа нет. – Том! – Ответа нет. – Удивительно, куда мог деваться этот мальчишка? – Ответа нет». Зачитывался приключениями Тома Сойера и Гека Финна в Ялте, куда летом месяца на полтора уезжал к бабушке, маминой маме, Ольге Владимировне. Она жила в минуте ходьбы от набережной курортного центра Южного Берега Крыма. Квартира ее со вторым мужем, моим неродным дедушкой, состояла из двух комнат, выгороженных на первом этаже поликлиники. В Ялтинскую гавань заходили корабли, «большие корабли из океана», то есть из Черного моря, которое для меня по-прежнему больше любого океана. Огромная желтая луна, грозы, ливни, изобилие человеческих тел на пляже, женщины вечером в очень нарядных платьях, музыка отовсюду, вареная кукуруза в початках – все это я хорошо помню. И как нырял за крабами в порту. Я был смелый ныряльщик. Меня за такую смелость раз пять в милицию забирали, за что получал от бабушки вполне заслуженный нагоняй. А когда в очередной раз принимался перечитывать приключения американского школьника из вымышленного Марком Твеном Хартфорда, бабушка мне говорила: «Володя, почитай что-нибудь еще. Про этого Тома ты уже все наизусть знаешь!» И еще «Три мушкетера». Тоже знал почти наизусть. «Один за всех и все за одного», звон шпаг, подвески королевы, злодейка Миледи, Шарль Ожье де Батц де Кастельмор и он же д’Артаньян… Две мои «морские» книжки. И такое ощущение, словно я не читаю, а смотрю подробный, захватывающий фильм. Похоже на то, в чем А. М. Горький признавался. Рассуждая о своей любви к чтению, Горький писал, что, читая какую-нибудь книгу, с такой силой поражался живости происходящего, трехмерности написанного, что долго смотрел страницу на свет.

В Ялту потом приезжал с МХАТом. Играли «Чайку» в Театре имени А. П. Чехова. Я Тригорина играл. На спектакль бабушка приходила. Играл я и в чеховском доме – «Лица» с Александром Калягиным. Спектакль по чеховским рассказам. Всего два актера. Нет никаких декораций. Только стол, два стула и наше актерское прочтение пяти рассказов Чехова: «На чужбине», «Психопаты», «Канитель», «Злоумышленник», «Дипломат». Мне потом говорили: «Вы их так с Калягином прочитали, что зрители от хохота просто лежали». И вот 26 лет читаем, то есть живем жизнью героев совсем еще юного Антоши Чехонте.

Какая моя книга была у меня первая, какая вторая, какая третья и так далее… Может быть, «Дядя Степа» или «Старик Хоттабыч», а «Робинзон Крузо» и «Пятнадцатилетний капитан» были потом. И «Капитан Немо» Жюля Верна. И «Тимур и его команда». Они тоже были потом. А в подростковом возрасте совсем не подростковый Ги де Мопассан с его утонченной эротикой, которого мама от меня никогда не запирала в шкаф. Но уверен, что книги мне очень помогли. Реально. В реальной жизни. Они стали для меня той жизнью, которую я не мог нигде увидеть. Я мог только ее прочитать.

* * *

Наступала весна. Птицы безудержно щебетали в кронах приволжских деревьев. Музыка где-то. Девушки в облегченной одежде. Время любви, о которой я много интересного расскажу.

С наступлением теплых дней я снимал горшки с цветами с подоконника и, сидя с ногами на нем и прислонившись спиной к стене в оконном проеме, с головой уходил в произведения мировой литературы. «Мартин Иден» Джека Лондона, «Американская трагедия» Теодора Драйзера, «Тихий Дон» Михаила Шолохова… Книга Сэлинджера «Над пропастью во ржи» поразила необычностью языка и описанной этим языком нелегкой жизнью самого обычного американского паренька. «Праздник, который всегда с тобой» Хемингуэя перенес меня из Октябрьска в Париж 20–30-х годов. Туда, где жили, творили, пили, гуляли, танцевали, любили талантливые друзья большого американского писателя. Каждый из его друзей был не менее выдающимся автором, чем он, создавший «Прощай, оружие!», «Старик и море», «По ком звонит колокол»… Кстати, я совсем недавно опять с ними встретился. «Праздник, который всегда с тобой» ожил благодаря режиссеру и писателю Вуди Аллену и его замечательному фильму «Полночь в Париже».

Я просто читал все, что казалось интересным. Сижу на окне; внизу люди ходят, машины проезжают. Одноэтажная городская баня во дворе нашего дома. Из бани мужчины, женщины, дети выходили с красными распаренными лицами и с банными вениками. Я от чтения отвлекусь, погляжу на то, что внизу происходит, на весь этот «будничный реализм», и думаю: «Так все-таки где же самый захватывающий театр – в книге или в обычной жизни? Опять сложнейший вопрос!» Быть может, тогда впервые задумался, что означают слова: «По ком звонит колокол? Он звонит по тебе», о том, какой содержат они глубинный, всеобщий смысл. И вспоминаю, как в детстве бегал с друзьями за гробами, и серые тени в подвале под домом…

«Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» Ильфа и Петрова. Особенное обаяние комического ощущалось буквально в каждой строке этих произведений. Из-за этого, что ли, лет десять находились они под строжайшим запретом или же потому, что демонстрировали советского человека в «каком-то даже непотребном виде»? Не собираюсь давать никакого анализа того, за что на них с таким гневом обрушилось советское идеологическое начальство. Глупее придумать мало что можно. Разве что само идеологическое начальство. И тот мир, который описан в этих остроумнейших книгах. Над его несуразностью и смеются Илья Ильф и Евгений Петров, и над всеми действующими лицами. Неспроста же вошли в широкие общественные массы и никогда не погибнут цитаты из этих романов, например, про театр Колумба, куда в погоне за сокровищами мадам Петуховой попали концессионеры: «Я доволен спектаклем, – сказал Остап, – стулья в целости».

* * *

Однажды, будучи уже студентом Щукинского училища, прочитал в «Театральном романе»: «И опять те же люди, и опять дальний город, и бок рояля, и выстрелы, и еще какой-то поверженный на снегу…» Это было начало превращения романа Сергея Леонтьевича Максудова, героя «Театрального романа», в пьесу. Каким-то непостижимым образом в воображении автора прояснилась коробка сцены, а в этой коробке – действующие лица будущего спектакля: «…горит свет, и движутся в ней те самые фигурки, описанные в романе».

Не дошли до Октябрьска из Москвы оба знаменитых номера журнала «Москва» с напечатанным в них неполным вариантом романа «Мастер и Маргарита». Я учился в Институте культуры в Куйбышеве и на втором курсе прочитал великий роман в бледной машинописной копии. На зеленом самодельном переплете не стояло никакого названия. Копия ходила по рукам, от студента к студенту. Единственная на весь курс. Выстроилась длинная, живая, нетерпеливая очередь желающих прочитать бессмертное произведение Михаила Булгакова. Один студент получал его на один день со словами: «Ты только никому не показывай!» Почему не надо никому показывать? Оказывается, у нас в Институте культуры и, может быть, во всей Самарской области роман считался запрещенной литературой антисоветского характера. В те годы за такую литературу могли не только из института выгнать, но и реальный срок дать. Что к роману про Иешуа, Воланда, его веселую свиту, Мастера и Маргариту никакого отношения не имело. К тому времени роман был уже издан в Москве в полном его, прижизненном авторском варианте, с предисловием Константина Симонова. Книгу советские идеологические начальники напечатать разрешили, но мизерным тиражом. В результате она оказалась настолько дефицитной, что на черном книжном рынке столицы цена ее достигала 100 рублей и выше. Месячная зарплата младшего научного сотрудника! Не представляю, сколько она могла бы стоить в Куйбышеве или в Октябрьске.

«Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, за который действительно могли срок дать, и не маленький, никакого Куйбышева, а уже тем более Октябрьска, ни в какой копии не достиг. Так что трудно сказать, что бы студенты друг другу говорили, если бы «Архипелаг» появился на нашем курсе. Такого я даже вообразить не могу.

Не добрались до нашего Института культуры и ходившие по Москве самиздатовские издания Владимира Набокова, и в частности «Лолита» и «Приглашение на казнь». А антиутопию Евгения Замятина «Мы» я прочитал, и тоже в нечеткой копии, которую мне дал мой приятель, еще более запойный книгочей, чем я. И по прочтении «Мы» укрепился в некоторых своих подозрениях, появившихся в старших классах школы. Комсомольцем я, конечно, был. А кто в юном возрасте не становился в те годы комсомольцем? Тем не менее мне стало более понятно, что такие «мы» на самом деле. Самые обычные люди, со всеми своими достоинствами и недостатками, но в какую утопию мы попали! Во весь этот иллюзорный коммунизм вместе с рутинной повседневностью развитого социализма. К сожалению, я тогда «1984» Оруэлла не мог прочитать: он был категорически запрещен, хотя переводы на русский существовали. Я прочитал его значительно позже, уже в перестройку. А прочитал бы в начале 70-х, так еще бы сильнее укрепился в тех ощущениях, которые вызвали во мне «Мы». В «1984» все, что с нами происходило и происходит, еще реальней и страшнее. «Мир – это война», «Невежество – это сила», «Ложь – это правда». Три страшные, абсурдные формулы. Они говорят о нас, и не только о нас во много раз больше, чем многие сотни страниц многих и многих книг, которые теперь в изобилии на книжных прилавках. Их, впрочем, не надо читать.

Эту свою мысль не стану ничем дополнять. Тем более что существуют выдающиеся магазины. Таким был «Букинист», находившийся в Куйбышеве, на улице Чапаева. Он открывался в восемь утра, а уже в половине седьмого очередь стояла, и вся из книголюбов и книгочеев. У меня был и есть товарищ, Валера Скорокосов, актер, заслуженный артист России. Работал в Челябинске, в Омске… Очень большой любитель книг. Валера читал все, я его по количеству и качеству прочитанного не догонял. Он был моим гуру. Он знал все: кто когда родился, кто и когда что написал… Часами мог про это говорить, и я, чтобы хоть ненадолго его остановить, спрашивал: «А ты знаешь, сколько зубов у голубой акулы?» Он останавливал «лекцию» и говорил: «Нет, не знаю». – «Три тысячи сто пятьдесят восемь зубов». Он тогда говорил: «А ты знаешь, сколько страниц в первом прижизненном издании Н. В. Гоголя «Мертвые души»? Этого я не знал и в этом честно признавался. И он тогда говорил: «Я тоже этого не знаю. Но я знаю, что эта книга стоит сейчас столько, что на эти деньги весь наш курс мог бы гулять года два и ни в чем себе не отказывать». И вот я с ним стоял в очереди в этот «Букинист». Утро. Куйбышев только еще пробуждается, а мы стоим и ждем, когда откроются двери заветного магазина… Особый трепет вызывали старинные фолианты в тисненных золотом переплетах, настоящие антикварные памятники литературы с гравюрами. Ни один из них купить я, конечно, не мог. Мы с Валерой покупали книжки, которые почти уже рассыпались, были дешевые и драные, и мы их склеивали, а потом читали…

* * *

Недавно открыл для себя прозу великого шведского режиссера Ингмара Бергмана. Поразительна откровенность, с которой написана книга. Правда у Бергмана не грязна и не страшна. Он однажды о себе сказал, что совершенно не писатель, а кинорежиссер, и тем не менее пишет на таком пределе раскованности, до которого нам еще кружить и кружить. А было бы в тексте все гладко, мягко, сладко, нежно или что-нибудь вроде того, то не было бы и тени правды. Но разве мог он как-нибудь иначе написать? У него и фильмы предельно откровенны, и такая же проза. Только еще откровенней. А пишет он о чем? О своем детстве, родителях, братьях и сестрах, тетушках, дядюшках, отношениях в семье, гостях, своих играх, проказах и тому подобном. Описывает каждого человека таким, каким он был, события, какими они были. Но смотрит на всю эту жизнь глазами большого художника. С той же откровенностью он и об искусстве пишет:

«…В общем искусство свободно, бесстыдно, безответственно и, как уже сказано, – это процесс интенсивный, почти лихорадочный, мне кажется, он похож на змеиную кожу, наполненную муравьями».

И обо всех нас:

«…Мы живем в центре драмы, беспрерывно взрывающейся в виде локальных трагедий».

Просто «Поручик»

Мое прозвище в театральном институте мне очень нравилось. Высокий студент в черной шляпе и длинном черном кожаном пальто. Так и по Москве ходил. Как просто «Поручик».

Из всего этого броского облачения – самым выдающимся было длинное кожаное черное пальто. Из сундука двоюродного брата моего деда. По одной версии, он его носил во время Гражданской войны, по другой – ходил в нем еще до отречения от престола последнего российского самодержца Николая Александровича Романова. Возможны тут некоторые исторические несоответствия. Я про себя скажу, что охотно верил в обе версии. Мне очень хотелось верить, что двоюродный брат моего деда ходил в этом пальто сначала в период Великой войны 1914 года, а потом во время жестокого противостояния красных и белых. Теперь, во второй половине семидесятых, хожу в нем я – студент актерского факультета Высшего театрального училища имени Бориса Щукина, куда поступил со второй попытки.

* * *

Шел 1974 год. Лето. Третий тур. Самый сложный. Пришел читать конкурсные тексты. В коридоре сижу, и вдруг мне один парнишка, который рядом сидел, говорит: «Ты это чего?» Я говорю: «А чего?» Он говорит: «Ты на ноги свои посмотри». Я смотрю. Мама моя дорогая! Носки забыл надеть! Так волновался, что не помню, как одевался, и ботинки на босые ноги надел. Он говорит: «Быстро беги, покупай что-нибудь». Я побежал. В один магазин забегаю, в другой: нет носков! Точнее, дорогие есть, а дешевых нет. Денег у меня семьдесят копеек на день. На всё про всё. Что делать? И вдруг вижу: дешевые детские гольфы! На них еще был какой-то рисунок… Дешевые, но очень маленькие: пятка приходилась на середину ступни. Я все-таки надел кое-как, а пятка мешает. Нервы и без того на пределе, а тут еще эта «пяточная шишка». Но в аудиторию вошел, не хромая. Читал рассказ Чехова «Володя», басню Михалкова «Крыса и мышь» и отрывок из повести Бориса Васильева «Не стреляйте в белых лебедей». Репертуар небольшой. Слушал меня актер нашего театра Алексей Глебович Кузнецов. Он вообще мой крестный отец. Он потом, когда все всё уже показали, на что способны, сказал: «Симонов, зайдите». Я зашел. Он говорит: «Все у вас хорошо. Мне нравится… Тонко, нежно… Но, понимаете, нет ничего сильного. У вас все такое лирическое, лирико-драматическое, а нужно что-нибудь сильное…» Я говорю: «А что делать?» Алексей Глебович говорит: «Ну, что делать… Можешь выучить стихотворение Когана «Гроза»: «Косым, стремительным углом И ветром, режущим глаза, Переломившейся ветлой На землю падала гроза»? Я говорю: «Да, да, могу! Конечно, могу!» – «Тогда иди учи, а завтра позвони мне вот по этому телефону».

Я «Грозу» за ночь выучил, и, кажется, была в ту ночь в Москве настоящая гроза. Почти как у Булгакова в «Театральном романе». А утром Алексею Глебовичу позвонил из телефона-автомата. Он говорит: «Я буду в 12 по такому-то адресу». По этому адресу оказался знаменитый Дом композиторов. Поднимаюсь на этаж, звоню в дверь. Открывает человек лет тридцати, очень благообразного вида. (Потом узнал, что это был самый настоящий и очень известный композитор. Может быть, даже Максим Дунаевский. Надо у него уточнить.) «Добрый день. Я к Алексею Глебовичу». Он поворачивается и в глубь квартиры кричит: «Леша, к тебе молодой человек пришел!» Я вошел в эту огромную квартиру и в одной из комнат с бюстом Толстого на пианино прочитал Алексею Глебовичу «Грозу». Он меня в двух местах поправил: здесь лучше так, а здесь так. Вот так, в Доме композиторов, рядом с тогдашней улицей Горького успешно закончился для меня третий творческий тур.

И тотчас по его окончании охватила меня эйфория. Да еще такая, что несколько дней не ходил, а буквально летал над московскими тротуарами. Молодой человек на вершине счастья. Даже на вершине вершин. В Октябрьске никто не верил, что такое может случиться. Москва казалась на другой планете. А чтобы кто-нибудь решил рвануть в столицу, чтобы поступить в высшее театральное учебное заведение, да еще при Вахтанговском театре… Вы, ребята, о таком когда-нибудь слышали? Никто у нас ни о чем подобном никогда не слышал!

Мечта, может быть, у кого-нибудь такая и была. Даже наверняка. Но совершенно несбыточная. Это как миллион рублей выиграть в денежно-вещевую лотерею. Как в нашем магазине «Культтовары» купить настоящий вертолет. Нужно жить на земле, а не на небе. Человек должен быть практиком, а не мечтателем. Поезжай из Октябрьска поступать в Политехнический в Сызрани, ну в крайнем случае в Куйбышев, если уж особо талантлив. Но чтобы в Москву?! Туда, где Большой театр, Кремль, улица Горького, Мосфильм, все звезды эстрады, кино, театра, телевидения, цирка, все руководители Партии и Правительства, все ученые и писатели, все кинотеатры, все магазины, всё метро и вообще все восемь миллионов жителей. Почти в 300 раз больше, чем в Октябрьске! Да еще прямо посреди площади стоит памятник Пушкину с чугунным цилиндром в руке!

Моя же мечта уехать из Октябрьска в неведомую Москву и стать профессиональным артистом представлялась мне мечтой не только светлой и заветной, но и сбыточной. Я чем старше становился, тем тверже верил, что это возможно. Я был убежден, что это сделаю. Никакого иного пути себе не представлял.

Осуществить мечту мне помогла мама. Она одобряла мой выбор, поддерживала его. Отец относился более спокойно. Да, именно маме я во многом обязан тем, что стал сначала «Поручиком», затем на сцене Щукинского превратился в Поприщина, играл во мхатовской «Чайке», десятках других спектаклей и вот теперь вошел в роль Минетти, то есть каждый раз вхожу как бы заново в эту роль. А что она такое (снова спрашиваю себя), эта роль? Она о человеке, который как бы здесь и не здесь. На сцене и одновременно вне ее. То есть опять я. Я тоже часто бываю как бы здесь и не здесь. Что тоже, наверное, от мамы унаследовал. Я несколько раз видел, как она шла по улице и не видела этой улицы. Я специально проходил мимо, а она и меня не видела. Смотрела прямо перед собой, а то, что сын мимо прошел, не замечала. У нее еще была привычка листочки жевать. Сорвет с тополя листочек и жует. Я тоже пробовал… Потом я ее окликал. Она останавливалась и только через две-три секунды понимала, что это я ее окликнул: «Ты понимаешь, я слишком глубоко задумалась». И со мной бывает, что я так задумываюсь, что перестаю что-либо замечать. Весь ухожу в свои размышления.

* * *

Мама училась в Московском нефтехимическом институте имени Губкина. Она его окончила и по распределению попала на Октябрьскую нефтебазу. Вскоре ее назначили главным инженером. Потом – выборная должность секретаря горкома КПСС по идеологии в нашем городе.

Родилась она не в Октябрьске. Она родилась в Тбилиси. Ее прадед, генерал-майор царской армии Михаил Юльевич Левистам, выиграл одно из решающих сражений в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов. Я об этом долго ничего не знал. Только недавно съездил в Тбилиси и выяснил, что сохранился дом, в котором жил мой прапрадед. Нашел дом генерал-майора Левистама. У него было три сына. Один из его сыновей – дед моей бабушки, Ольги Владимировны. Есть даже герб дворянский. Еще при Петре Первом мой пращур стал дворянином. Какая-то часть дворянской крови есть и во мне.

Но попала мама в Москву не из Тбилиси, а из маленького городка под Воронежем. Страшный молох сталинщины прокатился и по нашей семье. Бабушку арестовали в 1938-м. Сидела с подругой в ресторане. Подошел какой-то пьяный в сером костюме и стал гадости говорить. Она не выдержала и бутылку шампанского с размаху опустила на голову этого в костюме, а он оказался сотрудником НКВД. Она как враг народа просидела пятнадцать лет в сталинских лагерях. Никаких подробностей этого ужаса она никогда не рассказывала. Знаю только, что там она научилась курить. Что она курила в лагере, мне тоже не известно. Я помню, что, когда приезжал к ней в Ялту, она курила «Беломор». Она после реабилитации работала главным бухгалтером в санатории в Ливадии. За много лет до моего рождения ее муж, мой родной дедушка, мамин отец, умер. Она второй раз вышла замуж, и маму воспитывала ее бабушка, моя прабабушка, которая жила в маленьком городке под Воронежем. Там мама училась в школе и оттуда уехала в Москву поступать в институт. Школу она закончила с отличием и с красным дипломом – институт. Она увлекалась театром. Ходила на все спектакли, на которые могла попасть, в музеи, на концерты. Играла хорошо на пианино, на гитаре и, как я уже говорил, отлично играла в шахматы: обыгрывала всех самых сильных октябрьских шахматистов.

Маме мой выбор очень нравился. Человек умный и проницательный, она первая разглядела призвание во мне. Она видела, с какой страстью я буквально прилипаю к экрану телевизора, когда внутри электронно-лучевой трубки оживает Малый театр. Она понимала, почему я с таким вожделением смотрю все фильмы, какие привозят в город. Она запомнила мою давнишнюю истерику с криками, слезами и падением на пол, когда в наказание за какую-то шалость она выключила телевизор, по которому показывали какой-то простенький детский мультик, кажется, «Кошкин дом». Она не раз слышала, что друзья меня называют то «клоуном», то «артистом», и я своими импровизациями смешу одноклассников по дороге из школы домой. Она всячески поддерживала мою любовь к чтению. Сама очень любила читать, выписывала «Новый мир», «Иностранную литературу» и никогда не запирала ни одной «взрослой» книги от меня в шкаф.

Ей, я думаю, сама мысль о моем артистическом будущем очень нравилась. Чтобы я учился в Москве и выучился в Щукинском училище на артиста Вахтанговского театра, куда она ходила еще в студенческие годы и знала почти наизусть все спектакли, которые там шли. Она рассказывала мне историю этого театра. О том, что жил в России гениальный режиссер Евгений Вахтангов, создавший свой театр, открывшийся на Арбате в конце Гражданской войны, далекой осенью 1921 года. Он придумал свои метод, стиль и смысл происходящего на сцене и назвал «фантастическим реализмом». Я такое слышал впервые и подумал, что реализм моего изображения Ваньки, написавшего письмо на деревню дедушке, в чем-то тоже, наверное, фантастический.

Историю Вахтанговского театра знают все, кто интересуется театральным искусством, знают во всех подробностях. А для меня, октябрьского школьника, она была такой же волшебной сказкой, как первая, вахтанговская, постановка «Принцессы Турандот».

Вторую постановку в 1963 году осуществил Рубен Симонов. Сценическое воплощение сказки Карло Гоцци стало любимым спектаклем моей мамы. Она ездила в командировки в Москву и обязательно старалась попасть на «Турандот». Она рассказывала, что, когда смотрела, удивлялась, как это актер краснеет на сцене. Это был Василий Семенович Лановой. Правда, не в роли Калафа в «Турандот», а Николая Камшатова-младшего в «Коронации» по пьесе Леонида Зорина, поставленной в 1969 году. Как раз в те годы мама каждое лето ездила на полтора месяца в Москву на партучебу в Высшую партийную школу. ВПШа находилась в сером кубическом доме на бывшей Советской площади, в сквере с фонтаном, за памятником Юрию Долгорукому.

А когда я поехал с мамой в Ленинград в БДТ, год был уже 1973-й. В БДТ мы сидели в первом ряду на мягких, обитых красным бархатом стульях: маме как крупному партийному работнику дали билеты на элитные места. Занавес передо мной, как самая таинственная из всех масок – маска театра. Я почти не дышал в ожидании, когда он откроется. Что-то вот-вот начнется, но что именно? Зрители еще шумят, рассаживаясь по своим местам, а я, несмотря на этот шум, слышу, как сердце стучит… Я на этих спектаклях был тот самый зритель. Тот, который для театра, если можно так выразиться, самый зрительский зритель. На сцене в театре происходит нечто в высшей степени театральное, то есть настоящее искусство. Такой зритель минут через пять после того, как открывается завес, забывает, что перед ним сцена. Он выходит после спектакля и до утра не может прийти в себя из-за грандиозности впечатлений.

Впечатления в БДТ оказались для меня во много раз сильнее, чем детские мои ощущения театра по телевизору. Может быть, той же силы, что в пятилетнем возрасте на «Чипполино». Я был одним из самых впечатлительных и благодарных зрителей. Такие же люди, с тем же эмоциональным настроем, приходят теперь на мои спектакли, и, надеюсь, им нравится то, что я делаю. Словом, чудо.

А в семнадцать лет я, повторяю, при поступлении провалился. Проклятые запятые, детские гольфы, ботинки на босую ногу… Все смешалось… А ведь только что я находился в состоянии самой эйфорической эйфории, какая только возможна. Как это объяснить? Я прошел третий тур и две ночи подряд буквально летал, как в детских своих ночных грезах над Волгой. Засыпал и тотчас от счастья просыпался. А теперь шел по улице на ватных ногах. Как будто получил сильнейшую дозу какого-то страшного препарата. У меня же по русскому и литературе всегда были четверки и пятерки… Где-то играла скорбная музыка, как на городских похоронах в моем детстве. Я шел по улице, не видя ничего вокруг. Москва куда-то подевалась вместе со всей своей бурной жизнью. Казалось, всё кончено. Всё! Не будет никогда никакого артиста Владимира Симонова. Неужели верно у нас в Октябрьске говорили: ты и Щукинское училище – вещи несовместимые?! Но я-то был уверен, что очень даже совместимые, я это точно знал. И это доказал. Я самому Алексею Глебовичу Кузнецову, знаменитому артисту Театра Вахтангова, так хорошо прочитал «Грозу» неподалеку от нынешней Тверской! Ему я очень понравился! Но… Проклятые запятые! Вот ведь какой «черт побер-ри», если грубее не выразиться.