Текст книги "На буксире. Гошины штаны. Алина. Ключ на 32. Пляски розовой лошади"

Разумеется, история с похищением никак не афишировалась, как и информация о последующем его лечении в психиатрической клинике. Но если в подлинности первой истории я могу быть уверен абсолютно, так как помимо сплетен об этом были и вполне официальные упоминания в тогдашних газетных новостях о вопиющем случае в крупнейшей государственной компании, то что касается второй – все покрыто мраком, и не исключено, что информация о психбольнице является не более чем выдумкой, придуманной и распространенной одним из его многочисленных недоброжелателей на радость остальным. Как бы там ни было, мое мнение таково: этот человек заслужил и тех событий, и тех слухов.

Наивный и верящий в закон обыватель мог бы усомниться в правдивости истории о сумасшествии Егора и его лечении, поскольку этому не было документальных подтверждений. Но тот, кто смотрит на вещи реально, прекрасно понимает, что все на свете относительно легко покупается и продается, даже сумасшествие. Психа действительно могли после какого-то лечения отпустить, а документы уничтожить, как будто бы ничего не было вовсе, и для этого имелись очень веские причины: нахождение на учете у психиатра, независимо от диагноза и эффективности лечения, фактически ставило крест на его карьере в любой более-менее серьезной организации. А Егор так просто сдаваться, само собой, не хотел.

– Не иначе, загрузили его каким-то психотропным дерьмом пару раз… Как один мой знакомый психиатр говорит: тронутый на буксире… Они же циники… У них это означает, что пациент, ну, двинутый, находится под действием психотропных препаратов, бутирата, кажется… Ну вот, пару раз его накачали, отпустило его временно, выписали… А там, с его деньгами… Короче, могло быть и так: полечился, и никто про это не знает теперь…

Так рассуждал Джордж во время нашего разговора. Сам же он, по прошествии значительного времени после увольнения, относился к произошедшему с Егором философски, без злорадства, скорее как к закономерности, о которой иногда уместно говорят: «собаке собачья смерть». Но только собака была еще жива.

Вообще говоря, я считаю, что личность Егора Алевтиновича едва ли заслуживает и трети того внимания, которое я ей уже уделил (хотя он наверняка был убежден, что про него должны писать книги), но вышло так, что ему суждено было стать одной из ключевых фигур этой истории, а потому представление о нем как о личности и некоторые сведения о его прошлом необходимы для понимания последующих отвратительных событий, связанных с ним. Кстати, насчет его убеждения о книгах: если разобраться, эта история в том числе, а может быть и прежде всего, о нем.

Глава 12

Общаться с Машей было легко, несмотря на ее склонность к резкости. И со временем я начал понимать, скорее даже не разумом, а интуитивно, что легкость эта дорогого стоила.

Другое дело – та, прежняя. Каждый раз, покидая ее, я не мог думать ни о чем другом, кроме одного: это все не навсегда. Эта мысль поглощала меня полностью, до конца, без остатка, как двумя часами ранее она в своей спальне, и являла тем самым подтверждение истинности убеждения в том, что за все надо платить. Великая ирония: сначала я заполняю ее пустоту, а после расставания она заполняет мою, в моей голове, делая это, однако, со свойственным женщинам коварством. Мало того что она заставляет ощущать всем, как бы это ни было абсурдно, нутром ее нехватку, но и порождает какой-то ужас от одной мысли о вероятной невосполнимости этой потери.

Потом я ехал домой, в пустоту, на красном трамвае, заплатив за проезд заготовленное и отложенное для этого какое-то, теперь уже точно не помню какое, количество рублей, и может быть, глупо было бы об этом вспоминать, если бы не то самое ощущение, которое повторялось из раза в раз уже гораздо позднее, отчего я заливал в себя всякую дрянь, иногда запивая все это кофе, чтобы слегка приходить в себя. При этом я знал, что она, или, вернее, он – хотя какое, к черту, это тогда уже имело значение! – если оба заполняют друг друга, пусть это будет их время, как когда-то, может быть, наше с ней.

Ума не приложу, в каком городе они, моя бывшая подруга и ее любовник, были сегодня, завтра, каждый день, и представлять, с одной стороны, это было невыносимо, но с другой – иногда я, как тогда, садился в свой старый красный трамвай и ехал в пустоту по знакомым каждым поворотом рельсам.

Что касается Маши, то не знаю точно, когда это началось, но я стал замечать вполне определенную потребность общения с ней. Случается так, что с человеком становится интересно, и обычно, как я всегда считал, это происходит либо с самого начала общения, либо никогда вообще. Здесь же выпало какое-то исключение, по крайней в мере в моем представлении, и суть его была в том, что интересно становилось постепенно. Чем-то это напоминало незаметно возникающее пристрастие, как, например, к алкоголю. Сравнение, может быть, не самое удачное, но именно здесь, пожалуй, я понимаю, о чем говорю, потому как ощутил и то, и другое на себе. Я не считал себя алкоголиком и, возможно, на самом деле им не был, но со временем выпивать стал много и часто. Так же произошло и с этими отношениями: потребность в общении становилась все больше и, в конечном счете, возросла до такой степени, что я перестал представлять свое существование без него, как бы громко это ни было сказано.

Не исключено, конечно, что первое впечатление от знакомства с Машей и последующее общение с ней на протяжении довольно продолжительного времени были затуманены последствиями употребления алкоголя, а также мироощущением, которое я сам для себя придумал и испытывал. Возможно, поэтому интерес, о котором я говорю, просто не мог проявляться активно или, по крайней мере, быть мной замеченным. При этом, как она сказала мне гораздо позже, и сама Маша была не в восторге от своего коллеги (то есть меня), с которым ей приходилось сидеть в одном кабинете, рассказывающего, если был в настроении, какие-то идиотские истории о своих похождениях, и особенно гадкими они были после выходных. Поначалу она принимала меня едва ли не за имбецила, молодого и резкого, но как-то безобразно резкого, иногда вызывающе. Узнать о себе такое мнение было странно, потому как я считал себя существом совершенно спокойным, находящимся в состоянии апатии и не принадлежащим этому миру. Скорее всего, виной тому была скрытая во мне агрессия, как, наверное, сказали бы психологи, которая выражалась в жестах, мимике, манере говорить и прочем. Это, наверное, некая форма самообмана в части поведения, когда воображаешь о себе и своем поведении одно, как кажется, совершенно определенное, оправданное и имеющее место, но при этом окружающие, особенно наблюдательные и не лишенные интеллекта, видят совершенно другое, скрываемое под этой нелепой, неуклюже надетой маской. Хотя они принимают это не за маску, но скорее за определенные несоответствия, присущие личности, от которых неплохо было бы избавиться. Но, может быть, в этом вопросе я не вполне прав, и все эти мои нынешние рассуждения не имеют никакого отношения к происходившему тогда.

Еще один фактор сыграл свою роль в развитии отношений с Машей – мое сердце. Сердце, воспеваемое этими дураками поэтами, упоминаемое в восторженных речах глупых и наивных девушек и потому отводящее от себя внимание как от мышцы, перекачивающей кровь, – хотя второе, безусловно, играет куда более значимую для существования роль, пускай это до поры и незаметно. Но нужно время и обстоятельства, чтобы это понять, и если кто-то до сих пор не осознал, что сердце – это прежде всего физиология, а не что-то другое, то он смело может называть себя счастливым человеком. Я, к сожалению, это осознал, и потому ссылаюсь на этот орган не в каком-то романтическом смысле, но в прямом, биологическом.

Однажды я начал понимать, что сердце у меня есть, и находится оно за грудиной, и играет роль настолько важную, что легко может вызывать отвратительную боль, от которой дурно всему организму, тошноту, кашель, жжение, холод в руках, нехватку воздуха, ощущение того, что вот-вот давление упадет до нуля, и придет конец, несмотря на то что еще, казалось бы, рано. Сердце легко может заставить вас шагать в два раза медленнее, присесть отдохнуть, устать от суеты окружающей толпы, зайтись приступом кашля, прикладывать руку к груди и беспрестанно думать о себе. Сердце – величайший эгоист во всех смыслах. И если о первом виде его эгоизма, в переносном смысле – если ему захочется кого-то полюбить, то это уж неизбежно, – я знал, знал наверняка, знал на собственном опыте и знал скорее с сожалением, то о втором только слышал и никак не мог думать, что он коснется и меня. Пока не произошел случай, после которого я усвоил всю правду об этом удивительном и, кажется, чересчур много берущем на себя органе.

Я начал ощущать боль за грудиной, сперва ненавязчивую, и, скорее, даже не боль, а чувство нахождения там чего-то, превращающегося со временем, стоит немного пройтись или пробежаться, во что-то тянущее, напоминающее желе, сконцентрированное в центре и затем разливающееся по всей груди от самой шеи сверху до желудка снизу, стремящееся тем не менее в центр, примерно туда, где стучит, но только не влево, где мы привыкли слушать стук, а в самую середину, за грудную клетку. Особенно тяжело становилось после очередной попойки, когда и без того измотанный организм пытался выжить в отвратительной утренней реальности – сухой, тошнотворной и депрессивной.

В одно такое утро, в моем случае условное, поскольку время было послеобеденное, я едва смог дойти до магазина и вернуться обратно. Еле-еле переждал очередь к кассе, пытаясь какими-то мыслями отвлечь себя от этого пакостного, сводящего с ума еще больше и совершенно обессиливающего тянущего ощущения. Я пришел домой, налил себе чай, выпил несколько таблеток валерианы, лег на кровать и собрался умирать. Не знаю, что происходило у меня внутри, какие процессы шли, не исключено, что какое-то количество клеток умерло, но через некоторое время мне стало полегче, а утром следующего дня я чувствовал себя вполне нормально.

Конечно, любому здравомыслящему человеку на моем месте нужно было бы сходить к врачу, чтобы он исследовал работу сердца, сосудов, легких и, может быть, прочих внутренних органов, но я этого не сделал, потому что мне было просто наплевать. Я твердо решил умереть, если мне это суждено, дома или еще где-нибудь, но только не в больнице и тем более не на страшном операционном столе, с разрезанной грудью и раздвинутыми ребрами.

Не знаю, верно ли я уловил связь, но с тех пор я решил реже пить, хотя это с трудом поддается объяснению, учитывая тот факт, что мне было наплевать на собственную жизнь. Но все же я решил именно так. Что конкретно подтолкнуло меня к такому решению, я доподлинно не знаю: либо это собственное лукавство относительно того, что мне нет дела до жизни, либо бессознательный страх смерти, либо зарождающийся интерес. Впрочем, последнее предположение, пожалуй, самое нелепое.

После этого моего решения я не пил целую неделю и физически чувствовал себя хорошо. Но в моральном смысле все оставалось по-прежнему: отрешенность и безразличие. В пятницу я выпил, и не то чтобы слишком много (бывало, выпивал гораздо больше), а в субботу проснулся с ощущением, что проснулся я зря. Кроме того, опять появилось это проклятое ощущение за грудиной, тошнота, жжение и все прочее. Я опять собрался умирать, но опять не умер.

Глава 13

Прошлые мои отношения, если не знать, чем они закончились, и если бы они не закончились, пожалуй, были бы образцом того безумного чувства, которое так склонны воспевать (как, впрочем, и проклинать) писатели, поэты и прочие дураки, находящие в этом прекрасное и возвышенное. По правде сказать, я и сам находил в этом нечто прекрасное и неподдельно восхищался и ею, и собой, и нами вместе – правда, только до тех пор, пока окончательно не убедился в том, что она трахается с еще по меньшей мере одним таким же, как я, а может быть и лучшим, представителем мужского пола. Но узнал я об этом гораздо позже, и если говорить о нашей с ней истории, то здесь я сильно забегаю вперед, опережаю события, что можно объяснить какой-то до сих пор не преодоленной тягой сказать об этом прежде, чем вспоминать о чем-либо, связанном с ней. Не могу правильно объяснить эту потребность: то это просто попытка защитить психику от собственных чувств, то желание словно бы не допустить восхищения, которое мог бы вызвать ее образ (глупость страшная!). И я сразу же приклеивал этому образу ярлык, превращающий его в банальный и даже пошлый, на случай, если ему пожелается снова устремиться на недосягаемую высоту, где он когда-то был и откуда так стремительно рухнул. Все дело, может быть, в том, что я до сих пор с трудом могу спокойно думать и о ней, и обо всем, что произошло.

Сама история, если вдуматься и сравнить с подобными, не представляла собой ничего особенного, но для меня, разумеется, она была (и, кто знает, может и до сих пор есть) чем-то уникальным, каким-то чудом, вспышкой, тем, что бывает только один раз в жизни. Она была тем, что заставляет человека перегореть и до конца своих лет быть куском пепла, углем, способным только тлеть, иногда разгораться, если его раздувать, но уже неспособным гореть самостоятельно. Таким, в конечном счете, стал и я.

Тогда я, кроме прочего, отчаялся. Сейчас же совершенно ясно осознаю, что каждый раз затухаю, как старый кусок сгоревшего дерева, и, кажется, ничто не способно поддерживать жар, необходимость которого, впрочем, я теперь готов поставить под сомнение. Кто знает, может быть именно таким образом люди и становятся прагматиками, жаждущими тела, а не любви, внешности, а не души, стремящимися к как можно большему количеству ощущений вместо одного большого чувства.

Едва ли имеет смысл рассказывать, как и где мы познакомились, заведомо зная, что место знакомства значит настолько же мало, насколько час знакомства, время года, фаза луны и прочее. Конечно же, найдется целая армия людей, готовых сейчас поспорить со мной, особенно учитывая то, что многие верят в астрологию, какой-нибудь фэншуй, приметы и прочие, по моему мнению, глупости. Никогда не поверю я в то, что расположение стульев у меня на кухне, птица, севшая на мой подоконник, и Марс в созвездии какого-нибудь Носорога способны решить исход моего вечера, определить судьбу отношений, заставить меня снять проститутку и выгнать ее потом за то, что она отказалась дать в задницу. Иначе получалось бы весьма забавно и в то же время просто: расставил стулья в нужные мета, разложил носки по нужным углам, дождался нужного созвездия – и удачный исход дела можно считать гарантированным. Не исключено, что я сильно заблуждаюсь, не веря во все это, и причиной всему мое не способное принять эти истины скудоумие, но в тот вечер (как и всегда) я никоим образом не старался что-либо чем-то спровоцировать и потому, может быть зря, не запомнил всей эзотерической атрибутики, которая склонила обстоятельства познакомить меня с ней.

Умудренные опытом люди зачастую говорят, что любви, возникающей вот так, сразу, не бывает. Никогда не испытывавший ничего подобного раньше, я утверждаю прямо противоположное: бывает. И это была именно она. Сентиментальные подробности наших встреч были точно такими же, как и у остальных людей нашего уровня достатка: поцелуи на улице и в подъездах, распитие алкогольных напитков в не вполне предназначенных для этого местах, потому что денег на кабак просто не было, секс где придется, написание друг другу этих милых и, по правде говоря, идиотских сообщений, сопровождаемых кучей сопливых нежностей, вроде «спокойной ночи» каждый вечер и прочее.

Что касается близости, то тогда это казалось чем-то невероятным. До сих пор мое дыхание замирает, когда я вспоминаю тот первый раз, когда я ощутил ее тело… Что же до первого раза вообще, то мнение о том, что мужчины придают этому гораздо большее значение, чем женщины, появилось у меня еще тогда и сохраняется до сих пор. В этом отношении мужчины – ценители, а женщины – циники. Скорее расчет (или глупость), каким бы он ни был, толкает девушку к первым, а может быть, и к любым, отношениям. К черту любовь, к черту чувства, к черту ожидания чего-то, как бы это ни маскировалось. Так, может быть, в большинстве случаев и должно быть, потому что это, кажется, заложено самой природой: шаблон поведения вмонтирован в женский мозг, и, поскольку цивилизация наша до сих пор существует, шаблон этот скорее правильный. Но хорошо рассуждать на эти философские темы отстраненно – и упаси господи принять участие в этом процессе и в полной мере ощутить на себе кажущееся отсутствие логики в женском поведении.

Она была страстной натурой, в этом смысле похожей на мою мать, и особенно хорошо я стал понимать это гораздо позже, скорее даже, когда все уже закончилось. Может быть, не зря существует мнение, что люди ищут себе пару среди тех, кто чем-то похож на их родителей, как бы примеряя признаки одного безусловного идеала, каким для них поначалу является мать или отец, к потенциальному будущему спутнику жизни. По этой ли или какой-то другой причине, но выбор мой пал на эту подругу, так схожую с моей матерью. Брюнетка со слегка смуглой кожей, маленькой грудью с острыми сосками, узкой талией и широкими бедрами – только такого типа женщины способны отдавать такое количество страсти, из которого уже не выбраться, чем бы ни закончились отношения. Именно эти, так много дающие, но потому и так много требующие, чаще всего неудачливы и несчастны в отношениях, имеют по три брака и по нескольку любовников и так и не удовлетворяются до конца жизни мужчинами, которые все до одного почему-то дают так мало. Именно по этой причине она, когда единственный в тот вечер презерватив был использован, в порыве страсти сквозь зубы бешено процедила: «Надевай его!» – и когда я с удивление взглянул на нее, она, видимо не вполне осознавая, что делает, сказала: «Он их вообще не использует».

Еще несколько секунд я смотрел в ее прекрасные огромные карие глаза, со зрачками, расширенными от неудержимого желания и нестерпимого тянущего чувства внизу живота, на ее полуоткрытый зовущий рот, способный, кажется, без единого слова передать все желания ее тела, перевел взгляд на грудь, возбужденную, с двумя развратно торчащими темными сосками, требующими, чтобы к ним прикасались, затем опять – на губы, которые, казалось, уже поняли странность сказанного, потому что в них появилось что-то нервическое, пусть и хорошо скрываемое, и в конечном счете – опять глаза, в которых сквозь страсть уже начало пробиваться что-то виноватое, придающее выражению лица схожесть с выражением морды нашкодившей собаки. Еще пара секунд, которые для меня были секундами отчаянного глухого сердцебиения, отдающегося в каждом сантиметре тела и сбивающего дыхание, а для нее – секундами превращения ее прекрасного тела в какую-то цельную сожалеющую и умоляющую плоть, несмотря на отчаянные попытки скрыть это превращение, и я спросил:

– Кто – «он»?

Не имеет смысла пересказывать весь набор нелепых фраз, начиная от: «Это я вслух сказала?» – до: «Да я только тебя люблю!», произносимых исключительно для того, чтобы переключить тему, отвлечь от сути, выиграть хоть немного времени для того, чтобы обдумать, каким образом преподнести эту самую суть. Пропуская мимо ушей эти пустые фразы, я смотрел на ее рот, который еще несколько минут назад целовал, и представлял себе что-то чужое и потому нестерпимо мерзкое, входящее в этот рот и, в конечном счете, в несколько последних рывков заполняющее его светлой тягучей жидкостью, часть которой развратно стекает с губ, а с другой частью которой она играет во рту, а затем глотает, изображая настоящее удовольствие.

Под ее идиотские объяснения, представляющие собой что-то вроде фоновой музыки, я представлял себе этого парня, извивающегося сверху на ней, вызывая тем самым страстные стоны, его слюну на ее лице, его пот на ее теле, его следы в ней и, в конце концов, – на ней; а затем представлял себя, целующего это залюбленное до оргазмов другим тело, себя, ласкающего губами его самые интимные места, по которым еще недавно стекала чужая мерзкая вонючая гадость, себя, не единственного, но одного из, по меньшей мере, двоих.

Я услышал что-то, связанное с персонажем из ее прошлой жизни, что он неожиданно появился, что, когда он рядом, она ничего не может с собой поделать, что они иногда встречаются, ужинают, иногда ездят к нему и все такое. Я услышал, что в его присутствии она не властна над собой и полностью ему подчиняется, предполагая, что здесь, не иначе, имеет место колдовство. Я слушал всю эту чушь собачью, обескураженный таким неожиданным и отвратительным для себя открытием и одновременно наполняющийся яростью.

Через несколько минут, уже не сдерживая себя, задыхаясь от злости, отвращения и похоти, которые смешались в одно общее безумие, я встал, сделал два шага к ней, сидевшей на краю кровати, так что ее лицо оказалось как раз на подходящем уровне, крепко взял ее голову и засунул в ее рот полностью, до конца. Едва сдерживая рвотные позывы и несмотря на текущие из глаз слезы, оставляющие на лице черные потеки туши, она не смела сопротивляться. Преодолевая на двух третях пути какое-то препятствие, которое для нее оказывалось почти невыносимым, потому что вызывало приступы нестерпимой тошноты, он проскальзывал дальше, так что развратным губам не приходилось ничего больше ждать: дальше ничего не было. Казалось, я хотел ей в полной мере передать ощущение собственного омерзения от того, что сейчас узнал, то чувство отвращения, которое пронизывало весь мой организм. Несколько последних жестких движений – и я ушел, оставив ее сидеть на краю кровати с полуоткрытым ртом, обильными потеками на подбородке и груди, распухшими от слез глазами, от которых вниз стекали черные струйки туши.

Глава 14

Дальше, как и следует ожидать в подобных случаях, начались попытки примирения, каких-то идиотских объяснений, причина которых крылась скорее не в действительном осознании собственного ужасного поведения, но скорее в нежелании отказываться от привычки и ущемлять свой эгоизм, разросшийся до невероятных размеров на деле и так тщательно маскируемый на словах.

Сейчас, спустя достаточно продолжительное время, говорить об этом мне относительно просто, но другое дело – тогда. Тогда я, кажется, начал сходить с ума, и эта тенденция усиливалась отсутствием всякой возможности с кем-либо поговорить, спросить совета или, по крайней мере, просто рассказать о произошедшем. Говорить с моей блудливой мамашей было бессмысленно, потому что, во-первых, она бы все равно не поняла, а во-вторых, она ко мне проявляла настолько мало интереса, что, кажется, едва бы смогла дослушать мой рассказ, пусть и очень краткий, до конца. Факт того, что понять меня для нее было бы делом невозможным, сейчас я осознал со всей очевидностью, как и понял причины поведения моего папы до самого его финала. Мне вдруг стало нестерпимо жалко его, потому что неожиданно я понял и, мало того, прочувствовал на себе, что такое означает любить женщину и знать, что она спит с другими. История с ее испачканными мужскими брызгами трусами теперь разворачивалась в моей голове во всех красках, наполняясь чувствами его, моего папы, отчаянными и безысходными, лепетом моей мамы, неуверенным и лживым, – и это было самое начало, олицетворяющее всю их дальнейшую совместную жизнь.

Это сравнение двух ситуаций, их и моей, взгляд на их жизнь с какой-то новой, до этого непостижимой точки зрения, это ощущение следов какого-то мужика на моей коже, от которого я никак не мог избавиться, – все это привело меня к очень простому в смысле теории, но чрезвычайно сложному в смысле реализации решению: я так не хочу.

Решение это означало, что нужно прекратить отношения с Оксаной и пресечь всяческие ее попытки к сближению, и чем скорее, тем лучше. В таких случаях внутри человека начинается непримиримая борьба – борьба чувства и разума, исход которой зависит от бог знает каких факторов, которые в совокупности иные называют силой характера (хотя я не берусь судить о том, что играет здесь большую роль: характер или обстоятельства). Что касается обстоятельств, то, не имей я перед глазами примера моих родителей, неизвестно, что бы я выбрал. А что касается характера, то, будь я чуть больше похож на моего отца, мягкого и податливого, и чуть меньше – на мою мать, жестокую и эгоистичную, я поступил бы точно так, как поступал он: продолжал бы отношения, несмотря ни на что. Скорее всего, правильным будет сказать, что решение прекратить отношения было принято мной как ввиду особенностей характера, так и в силу обстоятельств.

Тяжело менять свою жизнь, особенно если изменения эти требуются как бы против воли, если жизнь, которую нужно менять, казалась чуть ли не раем или чем-то вроде того. Такое никогда не происходит сразу, вдруг, и та, райская, жизнь, вынужденно прошлая, нечеловеческими усилиями затягивает обратно. Потому-то запросто можно, находясь в каком-то ступоре, полдня просидеть с телефоном в руках, ожидая звонка, который сулит услышать самый приятный в мире голос, приехать зачем-то в тот парк, где так много гуляли с ней, и часами ходить по нему, сидеть на тех же лавочках, в скрываемой от самого себя надежде, что она тоже придет сюда и можно будет поговорить хотя бы немного, хотя бы пару минут. Эти признаки безумной любви, обожествление ее, подтверждаемое тем, что даже пара минут ее голоса в телефоне дороже нескольких часов ожиданий, к сожалению, не проходят сразу и не проходят бесследно.

Может быть, существуют личности действительно сильные, способные порвать отношения вот так, в один миг и навсегда, безо всякого ущерба для себя и не прибегая ни к чему, кроме собственного разума. Но если такие и бывают, то я к их числу явно не отношусь. Постепенно я стал искать отдушину в друзьях, которых, хотя и было их не много, почти забыл за время отношений с ней. Но на деле это приносило не слишком-то много радости и облегчения, и я начал активнее прибегать к алкоголю. Тогда же я завел привычку зачеркивать дни в календаре, наверное, чтобы подтвердить свое наплевательское отношение ко времени с тех пор, как закончились наши отношения, с того самого дня, как я наполнил ее рот в последний раз и ушел. День этот, 22 ноября, я пометил в календаре рисунком красных губ со стекающей с них белой капелькой.

Для того чтобы пить, много ума не надо, как и для того, чтобы пуститься в блуд, опуская себя все ниже, стремясь как бы почувствовать самое дно. И если вначале я еще общался с людьми порядочными, своими прежними друзьями, то спустя какое-то время круг моего общения расширился за счет того, что стал открыт всем и каждому, в том числе всякому сброду, а затем, спустя еще какое-то время, сузился как раз из-за этого самого сброда и в конечном счете сбродом и ограничился.

Я знал все злачные места в городе и все заработанные деньги спускал на выпивку и шлюх, которых поначалу скорее ненавидел, потому что в глазах каждой из них я видел ее глаза, такие же похотливые, ненасытные и знающие больше одного члена за ночь. Я делал с ними что хотел, и отказ хоть в чем-то одной из этих дряней приводил меня в ярость. Как-то в командировке в И-ке я нахлестался до состояния почти невменяемого, позвал проститутку, чтобы иметь полный набор удовольствий за вечер, но когда захотел засунуть ей в задницу, она заявила, что на это не согласна. Со мной случился такой припадок негодования, что я с адскими воплями выгнал ее из номера как она была, то есть полностью раздетой, швырнул ей вслед ее вещи и обругал напоследок, сравнив со своей бывшей подружкой (впрочем, теперь я не уверен, насколько обидным было для нее такое сравнение), сказав, что если ей нужно потерять девственность, то моя бывшая познакомит ее с отличным парнем, который в этом кое-что понимает. Она убралась, а я захлопнул дверь, полез в душ, чуть не разнеся душевую кабину, во-первых, от негодования, а во-вторых, от неверных движений из-за выпитого, смыл с себя остатки шлюхи, запах других мужиков, который она принесла с собой и который мне теперь мерещился везде вокруг, проветрил номер и лег спать.

Глава 15

Я уже говорил, что после всего произошедшего со мной поведение своего отца я начал понимать гораздо лучше, в том числе его последний поступок, красивый и страшный. Надо сказать, сам я столько раз был на грани подобного, что, казалось, еще немного, и я решусь, но что-то меня останавливало.

В отличие от меня отец не пил. Всегда трезвый, но при этом постоянно словно не от мира сего, он, может быть, и не нуждался в каком-либо средстве, чтобы психике становилось легче. По крайней мере, он не нуждался в алкоголе. Сейчас я не могу сказать точно, употреблял ли он что-то другое, хотя вполне допускаю это. Он много курил, но вот только ли табак, я утверждать не могу.

Жили мы тогда на восемнадцатом этаже, и наверняка мысль забраться повыше пришла в голову моей маме во время одного из ее истерических порывов на прежнем месте. По крайней мере, это было в ее духе. Предыдущим вечером домой она так и не явилась, а наутро папа, выглядевший совершенно спокойным, побрился, приготовил завтрак, погладил рубашку, достал свой костюм и даже шляпу с полями, надо сказать слегка старомодную, но хорошо смотревшуюся, оделся и стал ждать. Когда я спросил его, куда он собрался, он посмотрел на меня, как мне показалось, странно, и сказал, что у него осталось одно важное дело, которое он уже давно откладывает, и как только мама придет, он сразу это дело сделает.

Затем он курил около открытого окна, облокотившись на подоконник. В то время, кстати говоря, многие так делали: те, кто поаккуратнее, стряхивали пепел в пепельницы, изготовленные из консервных банок, а те, кому было мало дела до соседей снизу и прохожих, – прямо на улицу. У папы была пепельница. Через какое-то время он сказал, что мама приехала. Это означало, что он увидел, как кто-то привез ее на машине.

Она зашла, как обычно, словно ничего не случилось, поздоровалась с нами непринужденно и даже весело. Он спросил, позавтракала ли она. Она ответила, что да. Он сказал, что это неудивительно, потому что у нас на завтрак только яйца, а она предпочитает еще то, что с ними. Она, выходя из себя, назвала его идиотом, наркоманом и ничего не могущим «не-мужиком», который непонятно для чего дома костюм напялил, не иначе потому как совсем крыша поехала. Потом она добавила, что отлично провела время, заехала домой всего на пять минут, ее ждут и потому ей нужно идти. Он сказал, что тем лучше, подошел к окну, посмотрел на машину, которая ее привезла и теперь ожидала возле подъезда, залез на подоконник, посмотрел в ее округлившиеся глаза, придержал рукой шляпу и прыгнул.