Текст книги "Голубое сало"

– Быстро, быстро, быстро! – подгонял слуг Тит.

В платяной деток обтерли насухо и облачили в темно-синие фраки с длинными фалдами. На гениталии надели огромные гульфики под цвет фраков. Волосы деток расчесали и напомадили, на лица наложили грим. В руки деткам вложили золотые посохи с набалдашниками в форме головы мамонта. Церемониймейстер распахнул двери, и детки вышли в коридор. Золотые колеса колясок покатились по полированному граниту. Детки вошли на территорию интерната и оказались возле лектория. У дверей стояла стража со стальными, усаженными шипами дубинами. Двери открылись, детки вошли в лекторий. Огромный, построенный по принципу древнегреческого театра зал был почти пуст. На мраморных ступенях сидели двадцать восемь молодых людей в коричневых хитонах – все воспитанники интерната.

Детки прошли на сцену, уселись на три массивных трона и трижды стукнули посохами по мраморному полу.

В шестом ряду встал воспитанник, прошел на сцену и стал, повернувшись к залу. Все воспитанники встали.

– Благословенна Земля наша Сибирская ныне, и присно, и во веки веков! – громко произнес воспитанник.

Воспитанники коснулись левой рукой лба, груди, гениталий и пола. Детки приложили набалдашники посохов к своим огромным гульфикам.

– Садитесь, братья! – скомандовал Вил. – Тема сегодняшнего экзамена – “Великое Противостояние 7 сентября 2026 года”. Кто пожелает начать?

Поднялось несколько рук. Вил указал посохом на одного из воспитанников. Тот встал:

– Брат Сергей Панитков. К 2026 году среди высших иерархов Ордена Российских Землеёбов наметились серьезные и принципиальные разногласия. Как известно, после исторического размежевания на V Соборе и последующего за ним Позорного Разделения Орден разделился на южных и северных землеёбов. Южные землеёбы обосновались в Поволжье в теплых черноземных степях близ Урюпинска, северные землеёбы расположились в Восточной Сибири, в суровой тайге между Подкаменной и Нижней Тунгусками. Южных возглавлял сочник Василь Битко, северных – землеед отец Андрей Утесов. Южных землеёбов к сентябрю 2026 года было 3115, северных – 560. Разделение на V Соборе имущества Ордена прошло в пользу южных – они получили почти 70 %. Кроме того, три из четырех Главных Святынь Ордена оказались в руках южных. Подлая и двурушническая…

– Каких Святынь? – перебил Тит.

– Земляного Хранилища, Малой Ебальной Ступы и Святых и Сокровенных Мощей Первого Проебателя Земли Русской Петра Авдеева.

– Хорошо. Вещай дальше, – кивнул Тит.

– Подлая и двурушническая политика Василя Битко всегда была направлена на Позорный Раскол и уничтожение северного крыла Ордена. Деградирующий духовно, ослабленный плотскими излишествами Василь Битко мечтал только об одном – алмазном наконечнике и медвежьей шкуре Великого Магистра. Последним Великим Магистром перед Позорным Разделением был Его Наивысшее Равновесие Митрофан Болотый, убийство которого 20 ноября 2025 года и привело…

– Неверно! – перебил Вил.

Воспитанник замялся и продолжил:

– 20 ноября 2025 года произошло убийство Его Наивысшего Равновесия Великого Магистра Ордена Российских Землеёбов Митрофана Болотого.

– Неверно. Подумай, брат Сергей Панитков.

Воспитанник задумался, открыл рот:

– 20 ноября 2025 года в местечке Бобровое Воронежской области во время осенней Ебли Земли Русской произошло убийство Его Наивысшего Равновесия…

– Неверно, неверно! – прикрикнул Вил, и воспитанник замолчал.

– Кто скажет правильно? – обратился Вил к аудитории.

Поднялось несколько рук. Вил указал посохом на одного из желающих высказаться.

– Брат Анатоль Большаков, – встал молодой, но седой воспитанник. – 20 ноября 2025 года произошло Подлое и Коварное убийство Его Наивысшего Равновесия Великого Магистра Ордена Российских Землеёбов Митрофана Болотого.

– Верно, брат Анатоль Большаков. Садись. Продолжай, брат Сергей Панитков.

Экзаменуемый продолжал:

– Это Подлое и Коварное убийство и привело к Позорному Разделению Великого Братства Российских Землеёбов. Чтобы сокрушить одним ударом северное крыло Ордена, Василь Битко посылает в далекую Сибирь так называемую Гнилую Троицу – трех своих идеологов по Разделению и сотоварищей по Блудодейству Окаянному: магистра Зубра, детку Кия и брата Афанасия Петровых. Под видом миролюбивых гостей от южных братьев прибыли они 4 сентября 2026 года в пещеру северных, привезя с собой “в подарок” Малую Ебальную Ступу, шесть кубометров поволжского чернозема и четыре тонны сушеной свинины. Отец Андрей Утесов встретил их внешне радушно и приветливо, но внутренним видением своим сразу понял истинную цель Гнилой Троицы. “Это три стрелы, напитанные гноем Разделения и посланные в нас Двурушником Василем, чтобы сокрушить нас, как сосуд пустой, – изрек отец Андрей высшим иерархам северных на тайном бдении в ночь с 4 на 5 сентября. – Зальем же Сосуд Братства Нашего Свинцом Единства Нашего, дабы сломались вражьи стрелы”. Гнилая Троица выступила с предложением собрать Общее Толковище 7 сентября и обсудить на нем Тайное и Явное. Отец Андрей дал согласие. И вот настало утро Великого Противостояния. Как только солнце позолотило макушки вековых кедров, все 560 братьев вместе с Гнилой Троицей покинули пещеру и взошли на Дающий Холм, Благодатную Землю которого братство орошало семенем своим. Здесь же повелела Гнилая Троица ссыпать привезенный ими поволжский чернозем. Отец Андрей по ритуалу предоставил гостям первое слово. Гнилая Троица опустилась на колени и заговорила в один голос…

– О чем? – неожиданно указал посохом на белокурого воспитанника детка Кир.

Воспитанник встал:

– Брат Матвей Сорочан. Гнилая Троица заговорила поперву о Традиции и Наследии. Ну и конечно же – об Истоках Российского Землеёбства. Она, это, сделала упор на то, что Первый Проебатель Земли Русской Петр Авдеев ебал Русскую Землю поперву под Черниговом, а уж потом подался на Север – в земли Псковские и Новгородские. И опять же, о Дневнике его толковала Позорная Блядская Гнилая Троица, о той записи… кажется… 2009 года, июля месяца… да… июля месяца… и в той записи Первый Проебатель Земли Русской написал…

– Что написал? – Посох детки Тита остановился на воспитаннике с монголоидным лицом.

– Брат Толпан Мархид! – вскочил воспитанник. – Великий Проебатель Земли Русской в своем Дневнике написал: “Слаще Черниговских черноземов да Полесских глин не ебалось мне ничего и нигде. По шесть разов на дню пускал в них спермии свои со слезами благими и уханьем безутешным, а вставши, целовал места совокупления с сердечным плачем, потому земли те сладки и проебательны до изжоги духовной”.

– Что далее последовало на Великом Противостоянии?

– Далее Позорная Гнилая Троица подняла три разных руки своих, и указала перстами на привезенную землю поволжскую, и рекла: “Вот, братие северяне, земля, истинно достойная Великого Наследия, ибо входят в нее хуи российских землеёбов, как нож в масло коровье. Тепла, податлива и благодатна Земля Поволжская, всем жаждущим дает, всех страждущих привечает, всех скорбящих утешает. Ждет она вас, заблудших, на севере студеном обретающихся, кореньями да ягодой пропитающихся, о сопки каменистые свои хуи ломающих ради упрямства своего. Приидите же к нам в пещеры теплые и просторные, в место Посев, что близ Урюпинска, вонзите замозолевшие хуи свои в Теплую Землю Единства Нашего, встаньте под начало Сочника и Землелюба Василя Битко, возложите на хуй его алмазный наконечник, на муде его рубиновые сферы, на плечи его шкуру медвежью, и да обнимемся мы все под сенью его жезла Великого Магистра”. На что отец Андрей Утесов ответил…

– Что же ответил Гнилой Троице землеед отец Андрей Утесов? – спросил Вил.

Все воспитанники подняли руки. Детки улыбнулись.

– Брат Сергей Панитков! – скомандовал Вил.

– На что отец Андрей Утесов обнажил десятивершковый хуй свой, лег на Дающий Холм и проебал три раза подряд родную сибирскую землю с криком и уханьем. Затем встал он и рек: “Братие! Только что на глазах ваших три раза испустил я семя свое в Землю Восточной Сибири, в Землю, на теле которой живем мы, спим, дышим, едим, срем и мочимся. Не мягка, не рассыпчата Земля наша – сурова, холодна и камениста она и не каждый хуй в себя впускает. Посему мало нас осталось, а слабохуи сбежали в земли теплые, всем доступные. Земля наша хоть и камениста, да любовью сильна: чей хуй в себя впустила – тот сыт ее любовью навек, того она никогда не забудет и от себя не отпустит. Так скажу вам: кто хочет – ступай себе в теплые земли, не держу я здесь никого, так как братья мы, а не невольники. Только мне другой земли не надо – здесь ебал, здесь ебу, здесь ебать буду до червия могильного”.

– И что потом произошло? – спросил довольный Вил. – Отвечайте хором, братья.

Воспитанники встали и заговорили хором:

– Так была посрамлена Позорная Гнилая Троица, а вместе с ней Двурушник и Предатель Василь Битко, которого задушили братия-землеёбы 12 октября 2026 года в пещере Серечь.

– Садитесь все! – скомандовал Вил.

Воспитанники сели. Детки посовещались вполголоса, затем Тит объявил:

– Мы довольны. Брату Сергею Паниткову за серьезную ошибку в толковании Священной Истории Землеёбства Российского – погребение на двое суток.

Воспитанники встали и поклонились. Появились трое слуг в серебристых костюмах, с поклоном отстегнули у деток темно-синие гульфики. Детки остались сидеть на тронах, выставив свои гениталии. Воспитанники стали подходить к ним, прикладываться к головкам членов и тихо, с поклонами выходить из зала.

Когда все закончилось и слуги пристегнули гульфики, детки встали и направились в трапезную.

Здесь был уже сервирован стол в форме треугольника, официанты сняли с блюд серебряные полусферы, зазвучала русская народная музыка, заструился аромат полевых цветов. Официанты кинулись подвязывать деткам накрахмаленные салфетки.

– Детки, я не успеваю, – посмотрел на свои рубиновые часы Вил. – Трапезничайте без меня.

– Детка Вил, – опустился на свое место Тит, – доколе нам быть в неведении?

– Детка Тит, я знаю то, что и ты.

– Может, и мне пойти с тобой, детка Вил? – спросил Кир, разламывая пополам фаршированного глухаря и передавая половину Титу.

– Детка Кир, есть Ритуал писаный и неписаный. – Держа кейс с голубым салом в одной руке, Вил поднял другой серебряный кубок с густым брусничным соком, осушил одним духом и поставил на стол. – Есть компромиссы и компромиссы.

– Но есть также и общая стратегия Ордена, – захрустел глухариными костями Кир.

– Мы и так последнее время только уступаем. – Тит оторвал голову у жареного кабаненка и привычным движением хрястнул ею о край стола, разбивая череп. – Как бы нам не пришлось переложить муде с золотых тележек на деревянные.

– Сибирь не обеднела золотом, детка Тит. Ты доверяешь мне? – Вил посмотрел в желтые глаза Тита.

– Детка Вил, кому мне доверять, если не тебе! – вздохнул Тит и шумно высосал мозг из головы кабаненка.

– А ты, детка Кир? – Вил тронул кончиками пальцев голову жующего Кира.

– Как своей залупе! – прорычал Кир.

– Тогда положитесь на меня. – Вил медленно развернулся, скрипя колесами, и вышел с кейсом в руке.

В транспортной Вила давно ждали – восемь рабочих стояли возле готовой к спуску Большой корзины.

– Спуск! – скомандовал на ходу Вил.

Рабочие подхватили его на руки, внесли в корзину, раздвинули пол и заскрипели барабанами – корзина, покачиваясь на четырех толстых канатах, стала медленно опускаться вниз. Ее спускали долго по темному сырому колодцу; раскачиваясь, Вил смотрел на каменные стены с сочащейся водой и иногда громко плевал на них. Становилось все темнее.

Наконец корзина коснулась дна. Вил с трудом вылез из нее и двинулся на ощупь в темноте – туда, где поблескивал огонь. Коляска его подпрыгивала на неровностях каменистого пола, гениталии сотрясались. Света впереди стало больше, он был изумрудного оттенка. Вил дошел до каменной арки и оказался в зале, стены которого источали все тот же сдержанный зеленоватый свет.

– Приветствую тебя, детка! – раздался голос. – Раздевайся и ступай ко мне!

Появились карлики в зеленой одежде. Они раздели Вила, сняли с его руки часы, вынули из-под гениталий коляску и пригласили его сесть на ковер. Держа кейс и с трудом волоча гениталии по полу, Вил дошел до ковра и сел. Карлики быстро поволокли ковер по полу. Вил сидел, полусонно глядя на интерьеры проплывающих пространств; все они были выдержаны в зеленых тонах.

Тянущие ковер карлики остановились перед темно-зеленой дверью.

Двое привратников с автоматами растворили дверные створы, Вил приподнялся и, пыхтя, двинулся вперед, толкая коленями собственные гениталии.

Великий магистр сидел на войлочной подстилке на полу маленькой и совершенно пустой комнаты, стены, пол и потолок которой были из яшмы. Великий магистр был чуть больше прислуживающих ему карликов; маленькая лысая голова его утопала в зеленой, грубо сотканной робе с капюшоном; желтоватое лицо с невыразительными мелкими чертами приветливо улыбалось Вилу.

Вил тяжело опустился на колени и, изогнувшись над своей складчатой мошонкой, семь раз достал лбом прохладную яшму пола.

– Садись, детка, – тихим голосом проговорил великий магистр.

Вил сел на пол, положил на гениталии кейс.

– Все ли благополучно наверху? – спросил великий магистр.

– Слава Земле, все спокойно, великий отче, – тяжело дыша, ответил Вил.

– Ты пренебрег трапезой ради визита ко мне.

– Не дарами Земли едиными жив русский землеёб, но любовью к Матери Сырой Земле.

– Это верно, детка. Но чтобы любить и ебать Матушку Землю Теплую, нужна энергия. Прошу тебя сердцем любящего отца, раздели со мной скромную трапезу.

– С земным удовольствием, великий отче.

Великий магистр пяткой нажал на пол; яшмовая панель с нежным перезвоном колокольчиков опустилась вниз, в стене открылся проем, из которого стали выходить карлики и ставить на пол агатовые чаши с едой и напитками.

– Здоров ли ты, детка? – спросил великий магистр.

– Слава Земле, здоров, великий отче.

– Готов ли ты к Весенней Ебле?

– Готов, великий отче.

– Стоит ли хуило твое?

– Стоит, великий отче.

– Покажи, детка.

Вил снял с гениталий кейс и положил его на пол, затем приподнялся, обнял обеими руками свой член, поднял его с пола, перевалил на плечо и стал с силой мастурбировать. Мощные мускулистые руки Вила двигали толстую белую кожу члена, она то наползала, то стягивалась с розовой головки, покоящейся на плече детки.

Карлики между тем вышли, проем закрылся.

Великий магистр, сцепив маленькие руки замком, смотрел на трудящегося Вила.

На складчатой коже члена обозначились вены, налились, головка покраснела; член стал расти, головка вылезла из кожи и потянулась к потолку. Вил мастурбировал изо всех сил. Мошонка, лежащая на полу, собралась и подтянулась к основанию члена; два огромных яйца полиловели, кожа сжалась вокруг них и залоснилась. Багровая головка коснулась потолка.

– Верю, – произнес великий магистр. – Садись, детка.

Вил сел, отчего член его качнулся назад и глухо стукнул в дверь. Створы моментально открылись, привратники навели на Вила автоматы.

– Обор, – тихо скомандовал великий магистр, и дверь закрыли.

Он зачерпнул из чаши горсть белых, похожих на рис муравьиных яиц и протянул Вилу. Вил выглянул из-за члена и поспешно протянул ладони. Великий магистр насыпал в них яиц:

– Расскажи мне, что принес.

Держа на ладонях муравьиные яйца и выглядывая из-за венозной плоти члена, детка заговорил:

– Великий отче, я принес тебе вещество, полученное блядями в тайном месте. Блядское государство уже дважды пыталось получить это вещество, но попытки провалились. Третья попытка удалась блядям. Это вещество устроено по-другому, чем всё сущее на Земле. Оно не может ни нагреваться, ни охлаждаться и всегда такое же теплое, как наша кровь. Его можно резать – оно разрежется, можно рвать – оно разорвется. Но если его вложить в раскаленную печь, оно не сгорит и не нагреется, если опустить в ледяную майну – не охладится. Оно вечно. И всегда будет таким же теплым, как кровь людей. Его можно раздробить и развеять по ветру, но частицы его все равно будут в мире, и даже если мир наш замерзнет ледяной глыбой или превратится в пылающее солнце – голубое сало навсегда останется в нем.

Великий магистр задумчиво жевал муравьиные яйца. Член Вила стал постепенно опадать.

– Как блядям удалось получить это вещество?

– Случайно, великий отче. Они делали блядские опыты с восстановлением и выращиванием людей по памяти их костей. Там были люди разных профессий. Но только люди, которые когда-то записывали на бумаге свои фантазии, оказались способны произвести голубое сало.

Магистр взял из чаши кусочек торфа, поджаренного в кедровом масле, положил в рот.

Вил, пользуясь паузой, потянулся ртом к своим ладоням с муравьиными яйцами, но уменьшающийся член его стал падать с плеча, он подхватил его обеими руками, муравьиные яйца посыпались на пол.

– Ради Матери Земли, прости меня, великий отче, – пробормотал Вил, опуская член на прохладный пол.

– Покажи мне голубое сало, – сказал великий магистр.

Вил открыл кейс.

– Да. Такого света нет в природе, – произнес после долгой паузы великий магистр. – Закрой.

Вил закрыл.

– Ты слышал о воронке времени? – спросил великий магистр.

– Как всякий посвященный, великий отче.

– Знаешь, сколько раз мы ею пользовались?

– Нет, великий отче.

– И не надо тебе знать. Готов ли ты пройти сквозь время для Высших Целей?

– Готов, великий отче.

– Ты пойдешь в середину прошлого века, отдашь голубое сало и вернешься назад, принеся нашим братьям то, чего они алчут уже сорок два года.

Магистр нажал пяткой на одну из неразличимых панелей пола. Панель опустилась. В комнате ожила невидимая звуковая система.

– Слушай внимательно, – сказал великий магистр. – Это поможет тебе.

Раздались позывные радио; вслед за ними послышалась мелодичная симфоническая музыка и женский голос вкрадчиво произнес:

– Писатели у микрофона.

Симфоническая музыка зазвучала громче, потом стихла, уступая мужскому голосу:

– Здравствуйте, дорогие товарищи! Сегодня у нас в гостях лауреат Сталинской премии, московский писатель Николай Буряк. Только что в издательстве “Гослитиздат” вышла его новая книга рассказов “Паводок”. В нее вошли рассказы, написанные Николаем Буряком за последние три года во время многочисленных поездок писателя по Стране Советов и по зарубежным странам и континентам. Широко известный прозаик, печатное слово которого так любимо нашим народом, объездил Дальний Восток и Прибалтику, Среднюю Азию и Цейлон, был в Нью-Йорке и Берлине, на мысе Доброй Надежды и на острове Комодо, встречался с рыбаками Камчатки и полярниками Севера, южноафриканскими миллиардерами и бесстрашными офицерами люфтваффе. Сейчас вы услышите рассказ из новой книги Николая Буряка “Паводок”. Читает автор.

Спокойный, слегка хрипловатый мужской голос стал читать:

Синяя Таблетка

Когда в час сгущения зимних сумерек я чувствую нарастание беспричинной злобы и покалывание в кончиках пальцев, когда жена фальшивым голосом сообщает мне, что она снова должна ехать в Ленинград на консультацию к профессору Лебедеву “по женским делам”, когда секретарь Союза писателей приглашает меня к себе на дачу в Переделкино и, прохаживаясь между тоскливо скрипящих сосен, предлагает взяться за самую важную и нужную тему, которая, “к сожалению, еще неглубоко вспахана нашей отечественной прозой”, когда в школьных брюках сына я нахожу рваный презерватив, когда в ресторане ЦДЛ не оказывается маслин и куриных котлет де-воляй, когда ломаются сразу обе мои пишущие машинки, когда прижатая мною к стене домработница бормочет, что “сегодня неудобный день”, когда ночью ко мне вваливается пьяный и плачущий собрат по перу, чтобы сначала сообщить “об окончательном разрыве с Соней”, а под утро – что “он закрыл тему любовного треугольника”, когда, наконец, мне фатально не хватает витамина B12, я понимаю, что готов открыть мою железную коробку из-под зубного порошка “Свежесть”.

Обычно я открываю ее поздним вечером, заперевшись на ключ в своем кабинете.

Эта коробка полна разноцветных таблеток: желтых и розовых, синих и зеленых, красных и оранжевых. Надо просто выбрать одну из них.

Я поднимаю голову вверх и, глядя на портрет Тургенева, на ощупь вынимаю одну из таблеток. Это синяя таблетка. Еще ни разу я не пробовал ее.

Я ложусь на кожаный диван, накрываюсь пледом и кладу таблетку под язык. Нижнюю челюсть сразу сводит, и во рту появляется металлическо-мятный привкус. Я глубоко вдыхаю. За ушами мягко давит, руки мои стремительно тяжелеют, в основании затылка раздается приятный сочный треск, и я теряю свое старое тело.

Зима. Вечер. Москва. Заднее сиденье машины. Треугольное окно с изморозью на стекле.

Крупными хлопьями падает снег. Черное такси с белыми шашечками, в котором я еду, подруливает к Большому театру. Я расплачиваюсь с невзрачным шофером и выхожу, хлопнув дверцей.

На мне легкий водолазный костюм ультрамаринового цвета. Маска сдвинута на голову. Под свинцовыми подошвами хрустит свежевыпавший снег.

Главный театр страны ярко освещен. Вокруг – народ в водолазных костюмах всевозможных форм и расцветок. Я поднимаюсь по ступеням, встаю слева между второй и третьей колоннами, смотрю на водонепроницаемые часы. 19:22. Маши нет. Вокруг снуют поскрипывающие люди: костюмы рифленые, в обтяжку, с напуском, “под кожу”, “под рыбью чешую”; свинцовые туфли на шпильке, на платформе, “лодочкой”, “козликом”, “утиной ножкой”, “корабликом”, “ракушкой”, “фламенко”.

– Лишнего не предвидится? – спрашивает обвешанный хрусталем толстяк.

Я отрицательно качаю головой. На глаза мои ложатся белые резиновые ладони. Я накрываю их своими:

– Маша!

– Стоять! Не двигаться! – смеется она.

Я целую ее в уголок серебристо-розовых губ.

– Долго ждешь?

– Очень.

– Бедный! Замерз? Жаль, что не до смерти!

На ней прелестный белый обтяжной костюм, белые свинцовые сапожки “казачок”, белая маска в форме грызущихся пираний сдвинута наверх.

– Ты страшно красива, – признаюсь я.

– Нравлюсь?

– Не то слово.

– Тогда пошли! – блестит она черными как смоль глазами и тянет меня за руку.

Мы входим в вестибюль, я предъявляю билетерше две оловянные пластины, она прокусывает их щипцами. Мы направляемся в гардероб за аппаратами жидкого воздуха. Там столпотворение.

– Сюда! – тянет меня Маша, и мы влезаем без очереди.

Маша – замечательная девушка. Но я еще не спал с ней.

Мы получаем два аппарата, пристегиваем за спины и двигаемся к шлюзам.

– Ты не звонил мне на службу сегодня? – спрашивает Маша.

– Нет. Я звоню тебе только домой, как условились.

– Представляешь, кто-то дважды звонил. Мягкий мужской голос, как мне доложили. А наша секретарша, эта кобыла, каждый раз отвечала, что… смотри, смотри: Марецкая!

Мы смотрим на даму в боа поверх серебристого костюма.

– Боже мой, как она постарела! – Маша прижимает резиновую ладонь к губам и поворачивается ко мне. – Неужели мы тоже состаримся?

– Никогда! – заверяю ее я, и мы входим в шлюз.

Он похож на огромный лифт. Стальная дверь задвигается за нами. В шлюзе стоят человек пятьдесят. Мы опускаем маски, закрываем рты мундштуками, включаем подачу воздуха. Загорается надпись: ВНИМАНИЕ! ЗАПОЛНЕНИЕ ШЛЮЗА!

Снизу бурно поступает мутная жидкость комнатной температуры. Маша делает мне знак рукой в сторону мужчины в костюме саламандры. Под причудливой маской я различаю черты неповторимого Филиппова. Шлюз заполняется до потолка, открывается дверь с другой стороны. И сразу – толчок встречной водяной массы, перепад давления, пузыри нашего воздуха.

Мы покидаем шлюз и оказываемся в зале, пронизанном светом сотен прожекторов.

Зал Большого театра представляет собой главный отстойник московской канализации. Люди, поверхностно знакомые с фекальной культурой, полагают, что содержимое канализации – густая непроглядная масса экскрементов. Это совсем не так. Экскременты составляют лишь 20 %. Остальное – жидкость. Она хоть и мутная, но при сильном освещении вполне позволяет обозревать весь зал от устланного коврами пола до потолка со знаменитой люстрой.

Пространство зала отливает синевой и пронизано мириадами подымающихся пузырей. Наверху турбулентные потоки разгоняют скапливающиеся экскременты, чтобы те равномерно распределялись в пространстве зала, позволяя видеть галерке.

Я смотрю на тяжелые билеты: ряд 7, места 15, 16. Идеально.

Усаживаемся, подключаем воздухоотводы: во время представления пузыри не должны мешать. Звучит третий звонок. Публика постепенно успокаивается. Над нами – экскременты и редкие пузыри опаздывающих. Гаснет люстра. В оркестровой яме появляется дирижер, взмахивает стальной палочкой.

Звучит увертюра к опере П. И. Чайковского “Евгений Онегин”. Наши чувствительные мембраны улавливают звуки скрипок, виолончелей, валторн и гобоев. Духовые под водой звучат более экстравагантно, чем струнные. Оркестр играет с настроением, он прекрасно сыгран. “Свободное дыхание”, – как говорил Стоковский.

Раздвигается освинцованный занавес, и начинается опера.

Пение в подобных условиях – удел подлинных виртуозов, истинных фанатиков оперного искусства. По сложности оно превосходит горловое трехтоновое камлание бурятов, по степени риска – прыжки с трамплина. Пропеть под двадцатиметровой водяной толщей, не фальшивя и не захлебнувшись, “Я люблю вас, Ольга!”, пользуясь поступающим в нос сжатым воздухом, способны, по словам Марии Каллас, “люди со стальными легкими, русской душой и советским сердцем”.

Поют прекрасно. Наконец-то в Большом зазвучали свежие голоса и нам не приходится краснеть перед иностранцами за Главный театр страны. Слава богу, что поют молодые…

Не так давно отгремел показательный процесс над бывшим руководством Большого, этими отвратительными упырями от Мельпомены, погрязшими в разврате, антисоветчине и коррупции, загубившими не один молодой талант. Семь негодяев и две мерзавки недолго дергались в намыленных петлях на Красной площади под бурные аплодисменты зрителей; их предсмертное пердение прозвучало похоронным маршем бездарности и трубным гласом смены вех: плеяда молодых талантов взошла над квадригою Главного театра.

Прелестная Татьяна, словно сошедшая с бессмертных пушкинских страниц, в пеньюаре поверх водолазного костюма сидит за столом с гусиным пером в руке. “Я к Вам пишу – чего же боле? Что я могу еще сказать?” – доносится сквозь мутноватую многотонную толщу, и зал взрывается резиновыми аплодисментами.

Маша показывает мне большой палец. Здорово!

В антракте мы направляемся в буфет. Здесь разгоняющих струй нет и экскременты коричневато-серой массой колышутся под потолком. Когда подходит очередь, показываю продавщице на пальцах 3 и 2: “Шампанское, два раза”. Мы получаем по двухсотграммовой бутылочке, приставляем сложные пробки к нашим мундштукам, и превосходное “Pommory” струится по нашим пищеводам.

Обнявшись, мы прогуливаемся в холле. Под масками – возбужденные, радостные лица известных и неизвестных людей; дамы в мехах, джентльмены в смокингах, благообразные старики-театралы, пестрая молодежь. Меня узнают, раскланиваются. Маше приятно это: она игриво толкает меня в ультрамариновый бок.

Я покупаю программку. Оказывается, сбор от сегодняшней премьеры идет на реставрацию Сухаревской башни.

Ко второму действию прибывает Сталин. Мы долго приветствуем вождя. Он укоряюще улыбается, жестом руки заставляет всех сесть.

Опера летит дальше, летит на одном дыхании: исполнители, оркестр, декорации, свет – все сопряжено в единой гармонии, пьянит и чарует необычайно. Мы хлопаем самозабвенно, как школьники, и тяжелое немецкое слово “гезамткунстверк” оживает в моей памяти.

Два действия проносятся под непрерывные овации, и вот уже ария Гремина. Гордость России, наш славный бас, кованым гвоздем прошедший сквозь многослойную кулебяку революционного, предвоенного, военного, послевоенного лихолетья и сверкающим острием вонзившийся в наши сдобные пятидесятые.

 
Любви все возрасты покорны,
Ее порывы благотворны…
 

Он поет, как ваяет. Я чувствую мощные вибрации водяной толщи. Громадные пузыри воздуха, исходящие из его чувственного рта, сверкая и расширяясь, устремляются вверх, разгоняя пугливо мечущиеся стаи экскрементов. Это поет стихия. “И дышат почва и судьба”.

 
И юноше в расцвете лет,
Едва увидевшему свет,
И закаленному судьбой
Бойцу с седою головой…
 

Зал снова не выдерживает. Овация. Да такая, что муть от измельченных, расплющенных ладонями экскрементов заволакивает все. Сталин встает. И мы все встаем. Слезы наворачиваются на глаза. Все-таки Россия выстояла в беспощадном XX веке. Не погиб наш народ, не погибло наше искусство.

Маша подпрыгивает и, зависая во взбаламученном пространстве, показывает два больших пальца. Она прелестна.

Финал, несмотря на дополнительное освещение, различается с трудом. Овации не смолкают. Сцену заваливают освинцованными цветами. Воздухоотводы отсоединены; зал вскипает пузырями. Артисты аплодируют Сталину, он аплодирует им. Маша сжимает мое запястье. Я обнимаю ее, чувствуя сквозь резину упругую грудь нерожавшей женщины.

Толпа выносит нас из зала: шлюз, душ, санобработка, гардероб, и вот, сбросив маски, мы целуемся, прислонившись к колонне Большого. Маша тянется ко мне, оступается. Свежий снег хрустит под ее сапожком.

– Спасибо тебе! – шепчет она.

Губы ее всегда пахнут яблоками. Взявшись за руки, мы идем к метро. Маша вспрыгивает мне на спину:

– Давай еще выпьем шампанского!

В ларьке я покупаю бутылку “Абрау-Дюрсо”. Мы пьем, присев на спинку заснеженной скамейки.

– Жутко хочу на “Лебединое”, – говорит Маша, закуривая. – Знаешь, это так… замечательно. Это сильнее кокаина. Хочу каждую неделю.

– Здэлаэм! – говорю я с акцентом вождя.

Маша отпивает из бутылки и с полным ртом тянется ко мне. Я подставляю немолодые губы, и через секунду “Абрау-Дюрсо” шипит у меня в горле. Я глотаю… и не могу проглотить. В горле клокочет и окукливается что-то, твердеет, волосеет, леденеет, разрывая мою шею, Маша изгибается, прелестные ноги ее скручиваются спиралью, входят в асфальт, Большой театр раскрывается толстой книгой, буквы бегут и прыгают, я глотаю собственную голову и просыпаюсь.

Ночь.

Надо пойти помочиться кровью. Потом сделать себе кофе. И брезгливо вспоминать свою обычную жизнь.

Голос смолк. В комнате наступила тишина.

– Ты все понял, детка? – спросил великий магистр.

– Не все, великий отче.

– Это хорошо. Это очень поможет тебе. Знание частей в твоей миссии важнее знания целого. Ты понял, в какой год и куда мы посылаем тебя?

– Москва, Большой театр, 1954.

– Хорошо, детка. Возьми, что принес, и иди за мной.

Великий магистр встал, приблизился к двери. Ее тут же открыли. Великий магистр двинулся по коридору. Вил заковылял следом, толкая босыми ногами свои гениталии. Путь был недолгим – перед огромными архаическими железными воротами великий магистр остановился. У ворот стояли двое стражников с автоматами, не обративших на подошедших ни малейшего внимания. Великий магистр вложил свои губы в большую замочную скважину ворот и внятно произнес: