Текст книги "Путешествие длиной в век"

8

Шаблин им сказал:

– Уезжайте, здесь не отдохнете: заедят корреспонденты. Я знаю один райский уголок, где можно спрятаться… Возьмите с собой акваланги.

Райский уголок…

В глуши Тихого океана, далеко в стороне от крошечной группы островов, когда-то торчали из воды рваные черные скалы – макушка давным-давно потухшего вулкана. Быть может, в течение столетий не раз буря заносила к нему случайные корабли, люди видели этот крохотный островок и равнодушно забывали… Несколько тощих кустов, чудом выросших на камне, несколько десятков ящериц, тоже бог весть как попавших на этот жалкий осколок суши. До середины двадцатого века этот островок не появлялся на морских картах, да и после он долгое время значился как риф, который следует обходить стороной.

На нем не было пресной воды.

Но в конце концов люди и его прибрали к рукам, установили электростанцию и агрегат-опреснитель, прозрачные ручьи потекли по скалам, скалы затянулись зеленью, не какой попало, а избранной: цветы и полезные травы, кокосовые пальмы и хлебные деревья, декоративные кусты и фруктовые насаждения. Павлины спесиво носили хвосты, полыхающие всеми цветами радуги, доверчивые лани паслись в живописных камерных долинках – воистину райский уголок.

О его существовании знали немногие, только те, кто время от времени хотел уединения.

На острове коротала свой век чета стариков, сморщенных, темнолицых, курчавых. Их сыновья и дочери давно разлетелись по свету, один из них работал в Институте мозга. Старики командовали автоматами, заботились, чтоб стол для гостей был разнообразен, чтоб комнаты сверкали чистотой.

Оглушающая тишина, узкий мирок, тесные границы, но эти границы разрывались, когда на лицо натягивались маски аквалангов и море смыкалось над головой. Коралловые сады, пестрые рыбы и ртутно-тяжелый потолок воды, о который вдребезги разбивается потустороннее солнце. Можно уплыть на десятки километров, открывать страшные провалы, на дно которых вряд ли опускались смельчаки, вынимать из расселин скал жестких лангустов, стрелять из примитивных ружей по тунцам, заигрывать с по-щенячьи жизнерадостными дельфинами.

Александр и Галя с утра до вечера пропадали в океане.

По утрам аппарат фотопочты выбрасывал на столик только что принятые по радио газеты и воскресные журналы. Обложки этих журналов были украшены портретами Александра – бритая голова, широкие скулы, почему-то сонливо-отсутствующий взгляд. Известные поэты посвящали ему стихи, в только что выстроенных городах улицы назывались его именем. Командиры лайнеров из космоса присылали ему поздравительные радиограммы. «Покоритель космоса номер один, звездный Гагарин», – не шути…

Александр был не прочь оставить тихий остров вместе со всем Тихим океаном, окунуться в шумиху. Но Галя читала газеты с неодобрением.

– Подвиг? Да?.. А ведь ты к этому подвигу не имеешь никакого отношения.

И тащила его в очередное подводное путешествие.

А где-то за тысячи километров отсюда шло другое путешествие по неоткрытому материку, площадь которого не превышала каких-нибудь двух с половиной квадратных метров. Шло путешествие по коре головного мозга Александра Бартеньева. Днями и ночами, ни на минуту не останавливаясь, лихорадочно работали счетно-электронные машины: каждая секунда – сотни тысяч операций. Кусочек за кусочком, клеточка за клеточкой открывался и исследовался необъятный материк.

Машины работали, люди терпеливо ждали результата.

Александр ждал весточки от Шаблина.

Однажды они плыли вдоль края подводной пропасти. Словно окисленные, зеленые, корявые скалы стремительно скатывались во мрак, таинственный и угрюмый – океанская преисподняя. Над черной бездной летали рыбьи стаи, иногда в глубине мелькало какое-то светлое пятно – и там была жизнь…

Они плыли дальше и дальше, а конца пропасти не видно. Казалось, в этом месте земля раскололась пополам до самого центра. Александр пытался остановить Галю: вернемся, пора. Она отмахивалась.

Наконец, дно начало уходить вниз, унося вместе с собой окисленные скалы и страшную пропасть. Да и вода над головой стала темнеть: близок вечер. Плыть вперед бессмысленно.

А Галя плыла и плыла. Сгустился мрак внизу… Он нагнал ее, обхватил ее талию, пошел вверх…

Перекатывались пологие волны. Красное, плоское – раскаленный блин – солнце садилось в них. И багровые отсветы облизывали темные волны, и все еще стояла перед глазами оставленная внизу мрачная пропасть, расколовшая планету пополам, и не видно острова. Волны, волны, перекидывавшие друг к другу холодное и багровое пламя уставшего солнца. И казалось, что попали в первобытный океан, а нем нет ни кусочка протоплазмы, из которой бы могла выпестоваться первая клетка, прапрабабушка всего живого. Они вдвоем. Они лицом к лицу с первобытным океаном и невозвратно тонущим солнцем.

Александр нажал кнопку на запястье, вскинул вверх руку. Аварийный аппаратик заработал, разбрасывая тревожные радиосигналы.

А через пятнадцать минут, скача с волны на волну, помигивая ослепительным маячком, подлетел спасательный катерок. На нем не было людей, он самостоятельно нашел заблудившихся в океане.

Они взобрались на него, когда солнце спряталось, оставив на небе скупое закатное зарево.

В темноте на берегу их встретил старик.

– Далеко заплыли? – спросил он буднично.

– Черт те куда…

– Ничего, случается… Случается, заплывают и дальше. Никто не потерялся… Давно уже люди не теряются.

Старик, позевывая, отправился спать.

А Галя проводила его шалым, остановившимся взглядом и вдруг сказала:

– Уедем завтра отсюда.

– Почему? – удивился Александр.

– Улетим скорей… Не хочу.

Уже в комнате перед сном она призналась:

– Мне кажется, что вокруг нас жизнь понарошку.

– Как так? – не понял он.

– В прошлом, чтоб съесть кусок хлеба, человеку нужно было вырубать лес, корчевать пни. Самому, своими руками вырубать и корчевать. Мы даже не знаем, как это тяжело…

– Есть чему завидовать!

– Не знаем тяжести труда, но не знаем и радости отдыха после такой работы. Не знаем, как вкусен этот кусок черствого, грубого хлеба. Недоступно нам!.. А путешествия?.. Для того, чтобы добраться от Москвы до Дальнего Востока, нужно было стать героем: шагать сотни километров пешком, ночевать в снегу у костра, мерзнуть, голодать… От Москвы до Дальнего Востока… А теперь – путешествие, присниться не может, куда-то к дьяволу в зубы за тридцать шесть световых лет! И этот путешественник нежится у моря, ловит лангустов, читает по утрам газеты о своем подвиге, спит в мягкой постели!

– Разве это плохо! Не пойму тебя.

– Мне хочется попадать в кораблекрушения, открывать необитаемые острова, где нет услужливых автоматов, тонуть и выплывать, голодать и выживать, глядеть смерти в глаза…

– Брось институт, поступай в экспедицию, улетающую на какой-нибудь спутник Юпитера, – там тебе и смерть в глаза и уж такие необитаемые острова среди космоса, о каких твои предки и помыслить не могли. Настолько необитаемы, что не встретишь простейшей бактерии.

– Смерть в глаза… А спят-то они все равно в мягких постелях, в комфортабельных каютах, а на необитаемые острова привозят механических лакеев; если и настигает их смерть, то борются с нею не они сами, собственными руками, а их машины… И умирают они большей частью от какого-то незримого облучения, не с пистолетом в руках, а на больничной койке от неудачной пересадки костного мозга.

– Странно, почему-то во все времена люди тянулись к романтике вчерашнего дня. Древние греки в самые счастливые для себя годы боготворили старину, называли ее золотым, безвозвратно ушедшим веком. Во время трансокеанских кораблей и пассажирских турбовинтовых самолетов пускались в плавание на первобытных плотах или же строили каравеллы Колумба, чтоб на них подплыть под сень небоскребов. Очнись, Галя! Что может быть романтичнее этой минуты? Я раздвоился, мне подарены две жизни. Одна покойная, другая невероятная – сплошное приключение. Где будни, а где героическая романтика – попробуй разберись, все смешалось! Плакать о том, что, увы, миновали чудеса прошлого, когда этих чудес куда больше приготовлено для нас в будущем. Плакать о прошлогоднем снеге!

– А все-таки мне жаль трудной молодости человечества, – упрямо повторила Галя.

– А мне жаль, что не смогу прожить еще тысячу лет.

Утром маленький энтомоптер, самолет-насекомое, снял их с острова.

В ближайшем аэропорту они пересели на межконтинентальный лайнер. Пассажиры уже в полете узнали по портретам Александра Бартеньева, оглядывались, кто посмелее, подходили, выражали восхищение, трясли руку. Александру же было совестно. Возражения Гали он считал минутной причудой, но все-таки – как не признать! – подвиг достается ему слишком легко. И слишком много о нем шумят.

Во время полета возле его кресла раздался мягкий гудок радиотелефона. Вызывали с земли.

– Алло! Сынок! – послышался голос Шаблина. – Очень хорошо, что ты летишь. У нас уже все готово.

9

Отпечаток «души» выглядел внушительно, шесть могучих грузовых машин подкатили к кибернетическим корпусам Института мозга. Их до отказа забили пластмассовыми коробками с лентами. Каждая коробка была строго пронумерована.

Шесть машин, шесть сухопутных кораблей – они могли бы за один рейс увезти разобранное по блокам любое здание института. Но сейчас везли только закодированный мозг, тот мозг, который носит под черепом, не ощущая его тяжести, Александр Бартеньев.

Машины мчались к аэропорту. Следом за ними скользил двухместный лимузин. В нем сидели Шаблин и Александр.

Четыре транспортных самолета ждали необычный груз. Они должны взять курс в разные концы земного шара, к четырем самым мощным передаточным астрономическим радиостанциям.

Шаблин решил лететь вместе с грузом на ту радиостанцию, которая первой начнет передавать необычную информацию к далекой звезде Лямбда Стрелы.

Высокие горы прижали к морю небольшой южный город – белые дома захлебнулись в зелени. У моря пляж, как цветник, пестреющий яркими тентами.

Горы наверху лысые, кое-где дыбится старчески сморщенное чело отвесных скал. В одном месте скала поставлена на попа, издавна она носит название «Перст дьявола». Снизу, с улиц уютного курортного городка, с пляжа эта скала действительно напоминала палец, с укоризной поднятый в небо. На самом деле палец высотой в добрых восемьсот метров. А несколько лет назад на нем расцвел серебристо-розовый цветок, его сетчатая тень покрывает не только весь палец, но и часть горы.

Жители города зовут его «Мальвочка», при виде вздыбленных гор нельзя к нему относиться иначе, как панибратски, снисходительно. Только словно невзначай оброненный домик у подножия цветка, робкое белое вкрапление среди камня, заставляет задумываться о размерах «Мальвочки». В ее розетке мог бы поместиться городской стадион на сто тысяч зрителей.

Это одна из четырех радиостанций, а сам цветочек – зеркало гигантского радиотелескопа, способного забрасывать сигналы в самое сердце Галактики.

Начинался вечер, город внизу тонул уже в сумерках, там кое-где зажигались редкие огни, а здесь скалы запекались в последних лучах солнца.

Над головой, загромождая почти все небо, висело сплетение легких балок и перетяжек, чудовищный ажурный хаос – так выглядела вблизи «Мальвочка». Она была повернута к горизонту, ждала появления неприметной звездочки, одной из тысяч различимых звезд – Лямбды Стрелы.

Старший по станции, смуглый, жгуче-черный человек, с горбоносым острым профилем и необузданным темпераментом южанина, хлопая себя по ляжкам и бокам, повел Шаблина и Александра к лифту.

– Все готово! Все готово! Прошлой ночью послали сигналы: начнем передачу через двадцать часов. Осталось десять минут. Ах, великий день! Великий день!

В круглом зале, похожем на диспетчерский пункт электростанции средней руки, старший не выдержал и, как спринтер, помчался по кругу, обнюхивая на ходу приборы.

– Все в порядке! Ах, все в порядке!

Ленты вставлены в аппаратуру, механизмы настроены на задание, проверять нечего, но кипучая натура старшего жаждала деятельности.

Неожиданно он споткнулся на бегу, застыл с трагическим лицом.

– Три минуты! Всего три минуты осталось!

Шаблин спокойно подошел к круглому, как выпуклый иллюминатор батискафа, окошечку. За толстым стеклом тянулась зеленая, дышащая полоска.

– Начали! – возопил старший.

Зеленая полоска подпрыгнула, заплясала. Заприплясывал на месте старший. Поеживаясь, с мученическим выражением черных глаз он зашептал Александру:

– Позывные. Понимаешь!.. «Коллега!», «Коллега!» – вот что передаем…

Шаблин взглянул на часы, бросил значительно:

– Две секунды!

– Ха! Каково? За орбиту Луны перескочили. – Подпрыгнул старший.

В распахнутых глазах хозяина станции разлитые зрачки, в них восторженный ужас.

– С Земли подымает голову змей! Понимаешь? – Срывающийся от волненья шепот. – Великий змей! Он будет расти целый месяц. Целый месяц со скоростью трехсот тысяч километров в секунду. Каково! И этот змей – ваш мозг. Ах, черт возьми! Ваш мозг!..

Минутное молчание. Плясала за круглым толстым стеклом голубовато-зеленая нить, окоченевшие стрелки приборов склонились вправо. Вокруг стояла тишина, всепобеждающая, величественная, гордая тишина, какая бывает только среди гор, вдали от людской суеты. И не верилось, что над их головами плещет в небо обильная река радиоволн – здесь ее исток, здесь берет она свое начало в черную бесконечность.

Старший по станции не выдержал тишины:

– Сейчас идет: «Чрезвычайно важно! Чрезвычайно важно!» Особые сигналы… Через тридцать шесть лет там, на Коллеге, вздрогнут от них. Ах, великая минута, дорогой мой!

– Две минуты пятьдесят секунд! – сообщил Шаблин.

– Марс! Наши позывные проскочили орбиту Марса! Понимаешь!.. Но не-ет, не скоро они еще выберутся за солнечную систему. Не скоро! Мы за это время, во всяком случае, успеем, не торопясь, распить бутылочку доброго вина…

Людям нечего было делать, автоматы сами передавали текст с запущенной ленты. Их работа надежнее, чем если бы за такое дело взялся этот импульсивный человек.

И потому Шаблин, отстранившись от приборов, сказал:

– Бутылочку доброго вина?.. Дело. Обмоем.

– А какое вино! А? Какое вино!.. Я вам не подсуну имитацию старости. К черту чудеса химии! Настоящее старое вино!.. Его, быть может, закопали мои предки, когда полетел Юрий Гагарин. А!..

– Ну уж…

– Хорошо, не Гагарин. Пусть нет. Когда первый человек ступил на Луну, устраивает?.. Опять не верите?.. Ну, хорошо, немного позднее, но только немного. Головой ручаюсь.

Они спустились вниз.

Вино было действительно хорошее, впрочем, Александр не особенно разбирался в старых винах.

Через шесть часов первые радиосигналы достигли орбиты Плутона, последней планеты в солнечной системе.

Примерно в это же время «Мальвочка» перестала посылать сигналы. Эстафету перехватила вторая радиостанция, находящаяся в Атлантике. Для нее взошла на небосклоне звезда Лямбда Стрелы.

Через шесть часов возьмется за передачу третья станция, потом четвертая, снова придет очередь сигналить «Мальвочке»…

Не прерываясь ни днем, ни ночью, эта передача будет длиться месяц с лишним. Секунда за секундой станет расти от Земли в космос великан, сотканный из радиоволн.

Уже его голова за пределами солнечной системы, а тело еще не родилось, хвост появится через месяц. А там короткая передышка – и снова повторение от начала до конца. Для контроля, для гарантии, чтоб ничего не было упущено.

И еще одна контрольная передача… Только тогда смолкнут радиостанции.

Обстоятельно, не спеша будет отрываться двойник «души» Александра Бартеньева от Земли, которую в веках называли бренной. И этот двойник человеческой души окажется таким же необъятным и величественным, как и все космические явления.

Шаблин в этот день решил отдохнуть. Он и Александр купались в море, жарились. на пляже, толкались по городу, обедали в курортных столовых, не спешили вылететь обратно.

Вечером в углу городского парка им удалось занять столик.

Столик-автомат, как скатерть-самобранка, угощал их освежительными напитками, местный городской оркестр любителей – танцевальной музыкой, а море, мягко шумящее внизу под дамбой, – прохладным ветерком.

– Что еще надо в жизни? – Шаблин сидел размякший, довольный, в сорочке с расстегнутым воротом; узкое лицо, тронутое за день загаром, разглажено. – Что еще надо? А?

– Быть может, музыку получше? – подсказал Александр.

– Только не это! Живо поставят какую-нибудь ультрарадиолу. А ты погляди, как стараются! Одно удовольствие. Вот та девочка со скрипкой – носик в поту. А их шеф!.. Зачес под Бетховена, а руки длинные, деревянные, никак не сладит с ними. Прекрасен род людской в своей наивной самоуверенности повторить великое.

В другом месте на них давно бы уже обратили внимание. В другом месте, но ни в этом курортном городе, где, как в солидном аэропорту, люди меняются каждый день, каждый час, прибывают и улетучиваются, внезапно возникают и, не успев проявить характера, растворяются в небе. В таких текучих муравейниках притупляется привычка присматриваться друг к другу.

Убивают время два субъекта – молодой и пожилой, благодушный дядюшка в непрезентабельной мятой рубашке и почтительный племянник с франтовато короткой прической а-ля звездный космонавт – мир им в их скромном уединении.

За соседним столиком тесная компания, не слушающая трудолюбивую музыку сборного оркестра любителей, шумно спорит. И, конечно, спор идет о «душе» Александра Бартеньева, которая сейчас отравляется в путь к планете Коллега. И, конечно, среди других раздается решительный ораторский глас, отстаивающий свою, сугубо «оригинальную» точку зрения.

– Для чего живет человек? Черт возьми! Нельзя же из века о век увиливать от этого саднящего душу вопроса. Для чего?! Не украшайте идеалистическими коленцами, и тогда ответ прост: живет, чтоб жить, чтоб существовать! Только для этого, никакой другой сверхвысокой цели нет, выдумки! А для того, чтобы жить безбедно, по возможности счастливо, вовсе не надо рваться куда-то в преисподнюю, к Лямбдам, Дельтам, Альфам, Вегам. Наоборот, нужно все силы бросить на устройство того насиженного места, где ты живешь. Еще не все довольны жизнью на планете, еще солнечная система не до конца обжита, а, поди ж ты, тянет на задворки созвездия Стрелы… Вынесем оттуда новые знания… Да на черта новые, когда старых, дедовских истин пока не реализовали!

Говорил крепкий парень с упрямо посаженной на широкие плечи крупной головой. Говорил напористо, с той силой убежденного в святой правоте фанатика, с какой, наверное, старообрядческие подвижники Древней Руси посылали в огонь верующих. И физиономия у парня не тупая и ожесточенная – открытое, грубоватое лицо человека, невольно подкупающее своей искренностью.

– Как он вам нравится? – кивнул Александр на оратора.

– Неплох, – ответил Шаблин. – Во всяком случае, свои доморощенные мысли нахально пролает любому в лицо. Хотел бы я схватиться с таким на кулачки.

– Этот из безудержных утилитаристов, а они, имейте в виду, упрямы, считают себя солью земли.

– Были ими, – подбросил Шаблин.

– Когда?

– В каменном или бронзовом веке.

– Почему именно тогда? – удивился Александр.

– Не настаиваю на точной датировке. Наука еще не указала на веху, по которой можно было бы определить, где кончается их царствование.

– А кончилось ли? Не будет ли оно продолжаться под разными названиями до скончания веков?

– Наши космические корабли рвутся к планете Плутон не за пряностями, не за золотом, как в свое время рвались каравеллы Колумба к Америке. Узнать, прощупать руками, что это за таинственная планета. Узнать – вот что важно, а уж приспособим ли мы ее под что-либо, там видно будет. Такие утилитаристы не царствуют, а влачат сейчас жалкое существование.

– А все-таки рассчитываем приспособить, все-таки в глубине души надеемся – авось, пригодится даже Плутон.

– Конечно, и галактики в созвездии Лебедя могут многое подарить практике. Еще в старину говорили: «Нет ничего практичнее, чем хорошая теория». Но изучаем мы не только из практического расчета. В нас живет потребность познать новое. Потребность как голод, как сон, без нее нет человека. Когда люди насытятся знаниями и скажут: «Хватит!» – считай – смерть. Цель жизни, смысл ее – познай непознанное! Вот лозунг рода человеческого. Этому юному трибуну невдомек, что его утилитаризм – атавистическая отрыжка, наследство животных, самых законченных утилитаристов.

А юный трибун за соседним столиком потягивал спокойненько напиток, забыв, видно, о своем приговоре тем, кто неразумно рвется от Земли к звездам.

Александр молчал, а Шаблин снова расслабленно заулыбался.

– Славный вечер… Как, однако, хорошо побездельничать!

Сипло вздыхало море внизу под дамбой.

Дирижер оркестра с шевелюрой Бетховена, с горбатым носом ученого попугая выудил из кучи своих музыкантов хрупкую девицу с безучастным лицом.

– Дорогие друзья! – внушительно заговорила бетховенская шевелюра. – В честь исторического события – посылки человеческого интеллекта к звезде Лямбда Стрелы – наш коллектив подготовил новую песню…

– Скромничает! Наш коллектив… Сам состряпал… – ухмыльнулся Шаблин.

– Исполнит эту песню солистка нашего ансамбля Нонна Парк!

Дирижер повернулся спиной к обществу, вознес длинные руки. Рекламированная солистка с прежней фарфоровой безучастностью, округлив глаза куда-то, в затканный ночью морской простор, дождалась первой, въедливо вкрадчивой ноты из оркестра и запела тоненьким-тоненьким голоском:

 
Твоя душа, душа-а слетела
С Земли, идущей на вираж…
 

Александр засмеялся. Шаблин вдруг помрачнел:

– Что смеешься!..

Помолчал вслушиваясь, обронил тихо:

– Это страшно, а не смешно.

Резко поднялся:

– Пошли отсюда.

 
Светлей, светлей,
Чем луч от Веги-и,
Ты чертишь путь
В кромешной мгле…
 

Тоненький-тоненький, наивно бессмысленный голосок… Они вышли из парка.

– Тут уж на кулачки не схватишься, – заворчал Шаблин, морщась. – Глупость, как удушливый газ, ударом не отбросишь, на лопатки логикой не положишь. Ничего нет страшнее человеческой пошлости!

Александр, посмеиваясь про себя, спросил наивно:

– Когда-то вы, Игорь Владимирович, мне сказали: нет ничего страшнее пространства. Чему верить!

– Здесь тоже пространство. Между современностью и этим маэстро с львиной гривой – расстояние по крайней мере в пятьсот лет, не световых, обычных… Им уже не догнать наш век, а живут рядом – прискорбный парадокс, несусветная путаница.