Текст книги "Шамбра"

Воспоминания, которые не забываются

В жизни каждого человека случаются такие моменты, которые запоминаются потом на всю жизнь. Вроде бы ничего выдающегося не произошло, а запомнилось навсегда. Почему?

У нашего нового героя Владика еще в очень раннем возрасте произошел такой случай, который он запомнил на всю жизнь. Ему было тогда всего-то года четыре. Он шел домой с мамой с ее работы. Такое случалось, садика в их селе не было, и мама иногда брала его с собой.

Возможно, они шли по какому-то другому поводу, он точно не помнит. В память врезалось только то, что был зимний очень холодный, но солнечный день. Деревья были покрыты пушистым белым инеем. Они шли по селу и где-то примерно на половине пути, мама встретила свою знакомую и остановилась поговорить с ней.

Это произошло в том месте, где единственная длинная улица, из которой и состояло их село, проходила возле возвышенности, обрезанной с одной стороны обрывом. Владик отошел немного от женщин, подошел к краю обрыва и просто стал смотреть. За обрывом внизу была речка, за ней луга, а потом поля и так равнина до самого горизонта. Все это, насколько видели глаза, было покрыто снегом. Небо было чистое от облаков до самого горизонта, и солнышко начинало садиться.

И вот малыш, закутанный от мороза до самых глаз, стоял и любовался на этот закат. При этом он уже тогда уверенно знал, что запомнит этот момент надолго. И действительно запомнил, и часто вспоминает об этом закате, по сей день, наряду с другими подобными, но не очень многочисленными случаями. И задает себе вопрос: «Почему, такие с виду неприметные ничем происшествия, запоминаются на всю жизнь?»

И сейчас мы ответим на это. Такая память от того, что в этот момент твой Ангел смотрит твоими человеческими глазами и любуется, в данном случае, закатом. У Ангела нет другой возможности, кроме как через глаза человека видеть красоту нашего мира. В то же время, это как намек в будущее, о постоянной связи с ним.

Много позднее, когда Влад – человек, разбудит в себе творческие способности и начнет писать. Наряду с эзотерическими темами, которые его тогда интересовали больше всего, из него будут буквально изливаться иногда рассказы из той поры его детства. Именно из дошкольного детства и он к своему удивлению вспомнит очень многие подробности того времени. По этим рассказам видно, насколько на ребенка было сильно тогда влияние Духа. Потому что запомнить такие вещи можно было только благодаря ему.

При этом Владислав также будет задавать себе вопрос: «Почему именно тот период? Почему, практически не вспоминаются, также тепло, школьные годы? Там вроде бы тоже все было хорошо, но не вспоминаются».

Ответ очень прост. Связь с Ангелом, такая явная и четкая оборвалась. Потому и нет таких ясных и главное светлых воспоминаний. Восприятие изменилось, чувственность ушла. Как мы уже упоминали, к семи годам у обычных детей эта связь прекращается. Человеческая Душа поглощается земными вибрациями. Человек погружается в физическую реальность и начинает проживать свою жизнь.

Потом будут только иногда всплески таких небольших контактов с Духом, которые и запомнятся. Задача человека снова выйти на уровень общения со своим Духом – Ангелом, но уже сознательно, по своей человеческой инициативе. Но не будем забегать вперед.

А сейчас я предлагаю вашему вниманию некоторые из тех самых рассказов, написанные Владиславом, которые очень хорошо передают атмосферу детства нашего нового героя.

Рассказы из детства

Дом, в котором я родился

До семи лет я с родителями, бабушкой и двумя сестрами жил в одном из сёл, средней полосы России. Село было большое и чистое. Даже проезжая часть улицы была заросшей зеленой невысокой травой и лишь посредине две неширокие колеи, наезженные редкими тракторами и автомобилями.

Техники в колхозах тогда было еще мало. Но во дворе нашего дома автомобиль стоял. Находился он там, в основном только ночью, так как поздно вечером на нем мой отец приезжал, а рано утром уезжал. Автомобиль назывался Газик (ГАЗ 69), служебный автомобиль отца. Мой отец был председателем колхоза. Позднее, после укрупнения колхозов, он будет работать парторгом.

Я плохо помню те времена, по причине малого возраста, но я отлично помню наш дом. Дом был бревенчатый под крышей покрытой тесом с большими глухими дощатыми воротами и калиткой, которая закрывалась на кованную металлическую щеколду.

Дальше за калиткой был двор, поросший травой, всегда зеленой с ранней весны до поздней осени. Траву звали топтун. Она не росла большой, и ее не нужно было косить. Эту траву никто никогда не сеял, она росла сама по себе, и по ней было приятно ходить босиком.

Но по нашему двору так ходить было рискованно, потому что у нас были куры. Они вечно бродили по двору, что-то искали постоянно в этой траве, не забывая после себя оставлять следы своей жизнедеятельности.

Еще у нас были гуси, но с ними проще. Они утром уходили к речке под предводительством большого и важного гусака, а вечером возвращались. У них был свой вход в углу двора, и они жили до глубокой осени своей жизнью.

Гусака я побаивался. Он иногда расправлял свои большие крылья, вытягивал шею параллельно земле в мою сторону и шипел. Если зазеваешься в этот момент, то он мог и ущипнуть своим клювом, больно до синяка. Так он защищал свою стаю. Я, правда, не помню, что бы он меня ущипнул хотя бы раз, наверное, с детства я хорошо бегал.

Рядом с курятником у нас жил поросенок. Его никогда не выпускали во двор. Он лежал и хрюкал в своем хлеву или ковырялся в земле в небольшом загоне возле него.

А еще у нас была корова, с огромными умными глазами и звали ее Зорька. Рано утром Зорьку выводили за ворота, когда вдоль села гнали стадо коров, телят и телок, а также там были овцы, бараны и козы с козлами.

Стадом руководил пастух, матюгливый мужичок. Он пронзительно кричал на своих подопечных и щелкал своим очень длинным хлыстом, который назывался бичом. Пастух чаще всего щелкал просто в воздухе, для острастки животных, демонстрируя жителям села свое умение обращаться со стадом.

Меня эти щелчки приводили в восторг и немного пугали, одновременно. Когда он не щелкал бичом, то тот волочился сзади за ним, и я с опаской смотрел, как он извивается, словно змея, по траве и пыли.

Впрочем, утром я всего этого видеть не мог. Стадо гнали довольно рано с рассветом, и я спал в это время. Только иногда, сквозь сон мог слышать пронзительные выкрики пастуха, мычание коров и щелканье бича.

Вечером, все жители села встречали своих животных, сидя на лавочках или на завалинах, перед своими домами. Мы тоже всегда встречали Зорьку, но с ней никаких проблем не было. Она приветственно му-кнув, сама заходила в заранее открытые для нее ворота. Но пока она не зашла, нужно было следить, чтобы кто ни будь чужой и глупый, на вроде соседских овец, не завернул в наш двор.

Но это было еще не все. В стаде был бык, огромный и всегда чем-то недовольный. Он шел, низко наклонив голову и с его морды на землю капала тягучая слюна. Если он шел по нашей стороне улицы, то я со страхом забирался с ногами на скамейку и сердце мое замирало.

Когда бык проходил, и Зорька зашла домой, больше смотреть было не на что, разве что дождаться внимания проходящих овец или баранов. Они могли подойти совсем близко, поднять голову и заблеять прямо тебе в лицо, но это зрелище меня уже не захватывало.

Вернёмся в наш двор. Над всеми хлевами и загонами для птиц, сверху был сеновал, и к нему была приставная лестница. Там складировалось на зиму сено для Зорьки. Зимы у нас были длинные, потому сена требовалось много.

Слева шел навес, под которым хранились поленницы дров, и стоял отцовский мотоцикл ИЖ 49. Я уже не помню тех времен, когда он ездил на нем. Мотоцикл был поломанным и стоял накрытый дерюжкой, обсиженной курами.

Рядом с мотоциклом был огромный деревянный ящик с поднимающейся крышкой и назывался он – ларь. Там хранились отруби для Зорьки, но иногда доставалось и хрюшке, а также зерно для птиц. А рядом с ларем был вход в хлев, где жила Зорька. Там всегда, стараниями бабушки, было чисто и убрано.

Двор по другую сторону также заканчивался воротами и калиткой и если пройти через них, то выходишь на наш огород, где росли разные овощи и картошка. Прямо перед воротами в десятке метров, стояла баня по белому. Тоже бревенчатый сруб, крытый тесом.

Справа от бани, ближе к дому был наш колодец. Колодец казался очень глубоким. Можно было отодвинуть крышку и с опаской заглянуть в него. На дне чуть различимо, в темноте поблескивала всегда холодная и чистая вода.

Теперь вернёмся обратно к главной калитке. Нажимаем на круглую часть металлической щеколды и снова войдем во двор. Но сейчас идем прямо по небольшому деревянному тротуару и попадаем на крыльцо, ведущее в дом.

Крыльцо покрыто крышей от дождя и обычно в летнее время на крыльце мы оставляли свою обувь перед входом в дом. Открываем деревянную дверь и попадаем в просторные сени. Это ещё не сам дом, это своеобразная прихожая.

Сени всегда сияли чистотой и на полу были постелены половики, сотканные бабушкой. Еще я помню, что пол в сенях, как и на крыльце не красили краской, а периодически скоблили добела большими тупыми ножами, которые назывались косарями.

В сенях было три двери, и еще лестница на чердак. Дверь слева вела непосредственно в отапливаемую часть дома. На бревенчатой стене по обе стороны от нее были вешалки для одежды.

Прямо была дверь в темную кладовку. В кладовке стояла кровать, резервная для гостей. Еще там хранились разные не портящиеся съестные припасы, типа муки и круп. На стене почти всегда висела связка с бубликами.

В кладовке был небольшой стол, а над ним частенько свисал ком свежего взбитого сливочного масла в марле. С него стекали остатки жидкости в подставленную кастрюльку.

Масло взбивалось вручную, в деревянной цилиндрической чашке, называемой ступой, деревянным же пестиком, который называли мутовкой. Эти нехитрые инструменты тоже всегда стояли здесь.

Самое интересное в кладовке было то, что в солнечный день, через дырки от выпавших сучков в дощатой стене пробивались лучики солнца. Эти лучики падали на стену, оклеенную вместо обоев плакатами по гражданской обороне.

На этих плакатах люди в противогазах копали землю, ходили строем, спасали друг друга, перевязывая раны, носили друг друга на носилках и что-то еще делали, но при этом оставались все время в противогазах.

Но самое интересное, было смотреть на лучики. В них плавали маленькие пылинки, которые светились на солнце, как маленькие планеты. Они плавно опускались и выходили из зоны луча, но появлялись новые и этот процесс был бесконечный.

А ещё можно было дуть на пылинки, и они взмывали обратно вверх. Меня всегда удивляло, откуда берется эта пыль, ведь я лежу не шевелюсь на кровати, и больше никого в этом темном чулане нет.

Направо из сеней дверь вела в клеть, в довольно большую комнату с одним маленьким окошком под потолком. Там стояло две кровати. Одна большая деревянная с резными спинками, по краям которых были круглые набалдашники. Другая кровать маленькая металлическая, детская. В клети всегда летом, даже в самую жару, было прохладно, это и было основное ее предназначение. Она служила летней спальней.

Еще в клети на старом комоде стояла радиола, называвшаяся «Родина». Я не помню, чтобы она, когда-либо, работала, хотя возле нее всегда стояли большие электрические батареи. Центрального электроснабжения тогда еще в нашем селе не было.

Про эту радиолу рассказывали, что она появилась, чуть ли не первая в селе и в свое время возле нее собиралось много народу, чтоб послушать. Для этого ее выносили на крыльцо. Но в мое время она бездействовала, так как радио было в каждом доме. Я любил крутить черные пластмассовые ручки настройки радиолы, что-то себе воображая.

Еще в клети в углу стоял большой фанерный ящик, а на дне его рядами были уложены коробки со спичками. Легенда гласила следующее – когда моего отца в 1943 призвали в армию, в возрасте 16 лет, он в то время работал продавцом в сельпо. И перед уходом умудрился купить моей бабушке, своей маме, ящик со спичками и мешок соли.

Это тогда было большим дефицитом. Соль, по всей видимости, к тому времени закончилась. А этими спичками мы пользовались, сколько жили в этом доме. Спички размерами были больше обычных и всегда хорошо зажигались. Но ввиду своей доступности они меня мало интересовали.

А сейчас вернемся в сени и откроем дверь, обитую войлоком, обернутым клеенкой. Эта дверь вела в отапливаемую часть дома. Сразу напротив двери стояла большая русская печь, впрочем, других тогда мы не знали, и то, что она называется русской, я узнал много позже.

Печь была большая и стояла посредине помещения, но ближе к входной двери. Сразу же при входе справа были вешалки для одежды. А напротив, умывальник, называемый рукомойником с металлической раковиной и помойным ведром под ней.

Направо шторка отделяла своеобразную прихожую от столовой – кухни. Посредине столовой стоял большой деревянный стол с лавками вокруг него. Позднее лавки поменяют на стулья.

Топка печки с шестком, также выходил на кухню. Шесток, это площадка, накрытая чугунной плитой перед топкой. Через него в топку закладывались поленья дров и печь топилась. Когда основной огонь прогорал, в печку ставили чугунки, в которых готовилась еда или грелась вода.

Кроме того, могла топиться не основная печь, а подтопок, для этого дрова закладывались справа в нижнюю топку и тогда шесток превращался в плиту. Можно долго описывать многофункциональность русской печи, но тогда меня это мало занимало.

Интересовал, разве что огонь в печке или угли, сгруженные в кучу. Они светились и переливались различными огоньками, от желтого до синего, постепенно затухая. Еще у печки были полати, это настил из досок между печкой и потолком. Они у нас были с левой стороны от печки. Но полати хороши зимой, на них всегда тепло. Летом они без надобности.

На стенах кухни – столовой висели полки с посудой, в правом углу бабушкина икона с лампадкой и еще там стоял посудный шкаф. Прямо из кухни дверь, завешенная шторкой в дощатой перегородке, вела в спальню родителей, небольшую комнату с кроватью, столиком и парой стульев.

Слева спальня отделялась дощатой перегородкой от большой комнаты, или горницы. Прохода в перегородке не было, и что бы попасть туда, нужно было пройти обратно через кухню, обойти вокруг печки, потом через прихожую и еще одну совсем маленькую с низким потолком комнатку, потому что сверху располагались полати, и тогда попадаешь в горницу.

Слева при входе в главную комнату – горницу стоял комод, на котором было трюмо и стояли разные шкатулочки и слоники. Дальше этажерка с книгами. В углу был высокий до потолка фикус с мясистыми толстыми листьями. Потом стоял стол со стульями по бокам. На столе самовар. В углу ножная швейная машинка, а возле правой стенки, диван. Над диваном висели большие часы в деревянном футляре.

С каждой вещью в этой комнате связаны различные воспоминания, но об этом, возможно, расскажу в другой раз. Еще при входе на стенке висело радио, которое никогда не выключалось, потому вещало, и пело целый день.

В этой комнате было три небольших окна. В простенках между окнами висели в рамочках фотографии родственников. Мужчин на этих фотографиях, как правило, уже не было в живых. Они все погибли на войне. Справа висел большой портрет еще совсем молодых бабушки и дедушки. Деда я не знал, он тоже погиб на фронте.

Дом наш назывался пятистенок, это какие-то особенности в строительстве, которых я не знаю и теперь. Но слово пятистенок всегда произносилось уважительно, что говорило о больших размерах дома по тем временам.

Когда я начинал этот рассказ, то думал, что он будет очень короткий. Но воспоминания нахлынули волной, и мне пришлось даже сдерживать себя, чтобы не вдаваться в еще более мелкие подробности.

Речка

На втором месте для меня после дома и двора где я жил, была речка. Мой мир, после того как был изучен двор и его окрестности, расширялся дальше. Не могу сказать точно, во сколько лет я самостоятельно стал убегать на речку, но это произошло довольно рано. По крайней мере, задолго до того, как я начал ходить в школу. А в школу я пошел шести лет. Плавать научился также очень рано, по крайней мере, сколько себя помню.

Чтобы пойти на реку, нужно было предупредить об этом бабушку. Бабушка всегда отпускала, перекрестив на дорожку и сказав при этом: «С Богом». Для того что бы попасть на речку, нужно было перейти улицу напротив нашего дома и дальше по тропинке между грядок пройти метров пятьдесят.

Потом тропинка уходила резко вниз. Необходимо было сбежать по ней и при этом не упасть, так как спуск был очень крутой. Дальше начинался заливной луг и там уже никаких построек ни огородов не было. Наша река весной разливалась до самого этого спуска, по которому я только что сбежал.

На лугу всегда росла сочная трава, и на нем паслось стадо колхозных коров. Поэтому нужно было быть осторожным, чтобы не наступить на жирные лепешки навоза, разбросанные тут и там. Коровы со временем выедали почти всю траву, не трогали только конский щавель, свечки которого торчали над лугом, становясь со временем сухими и рыжими. Почему он назывался конским, для меня было не понятно, потому что лошади его тоже не ели.

Пробежав по лугу еще метров шестьдесят, я оказывался у цели. Наша речка была очень небольшой и достигала в самой широкой ее части не более двадцати метров. Но тогда я другой не знал и меня она вполне устраивала.

По нашей стороне росли ивы и немного кустарника, а противоположная сторона была глинистая и обрывистая и на ней ничего не росло. Речка была извилистой и вот как раз примерно напротив нашего дома она резко начинала забирать влево, и уже не так близко было бы до нее добраться, живи мы дальше по улице.

Местами река была мелкой, и по каменистым перекатам можно было легко перейти на другую сторону. Но мелкие участки чередовались с глубокими. В глубоких местах, течение замедлялось, а ширина реки в этом месте увеличивалась. Такие места назывались омутами.

Один такой омут как раз находился чуть ниже по течению. Берег и дно в этом месте было песчаное, идеально приспособленное для купания. Что мы детвора и делали, когда вода в речке становилась относительно теплой. Но этого еще нужно было дождаться.

Погода в наших краях не всегда баловала. Бывали среди лета сильные дожди. Тогда наша речка немного увеличивалась в размерах и становилась мутной, красноватого цвета от обилия глины в ее берегах, а также от грязных ручьев, сбегавших с горки со стороны села.

Тогда не только купаться, но даже рыбу было ловить невозможно. Но все равно, даже в это время на речке было хорошо. Можно было сесть под ивой и смотреть, как красноватые потоки воды бурлят, закручиваются в глубоких местах, нагибают ветки торчащих из воды залитых прибрежных кустов.

Когда дожди прекращались, то нужно было подождать хотя бы дня три, пока эта муть уляжется. Но нам не терпелось, и мы купались, не дожидаясь ее полного осветления.

Став чуть постарше я пристрастился ловить рыбу. У меня была своя удочка, и даже намет. Намет – это такой сачок на длинном шесте, для ловли рыбы в мутной воде. Особенно часто его используют сразу после того, как сойдёт лед.

Наметы у взрослых были большими, а у меня был маленький как раз по мне. Но как не старался я повторять все в точности движения, что делают при ловле наметом взрослые, ни разу в свой намет ничего не поймал.

Но зато на удочку я ловил. В основном гольянов, это мелкая рыбёшка без чешуи, иногда пескарей и уж если совсем повезет, то окуня. Но это было не часто, так как окуня нужно было еще вытянуть из воды, а он мог завести в кусты, запутать там леску и тогда приходилось обрывать крючок и идти домой. Запасных крючков я с собой не носил, так как не умел их привязывать.

Пойманную рыбу я складывал в маленькую стеклянную банку, сейчас их называют майонезные. Но тогда в наших краях майонеза еще не знали, и она была просто маленькой банкой.

Когда я приходил домой с уловом, несколькими гольянами и парой пескарей, бабушка меня очень хвалила, чистила мою рыбу и жарила на сковородке с яйцом. Мне больше нравились жареные яйца без рыбы, так как в ней жареной ничего кроме маленьких колючих косточек не было. Но я не возражал, ел свой улов, терпеливо выбирая косточки.

Рыба в нашей речке водилась и довольно крупная. Я слышал рассказы об огромных щуках, поросших мхом от старости, о голавлях, не свойственных, для них размеров и иногда даже побаивался этих гигантов, когда купался.

Примерно в километре выше по течению нашу речку перегораживала деревянная плотина и мост. С боку на плотине стояло деревянное здание, это была когда-то водяная мельница.

Мельница в ту пору уже не работала, но плотину поддерживали в должном порядке, ремонтировали, сливали излишнюю воду во время паводка. Потому выше плотины был пруд и по нему уже ездили на лодках и ловили рыбу сетями.

Ниже плотины, падающая через слив вода, стекала по скользкому деревянному настилу и образовывала довольно широкую заводь. Эта заводь станет излюбленным местом рыбалки и купания для меня, когда я уже пойду в школу.

Тогда я буду ходить туда с товарищами. А до школы я в основном бегал на речку один, в соседних домах мальчишек моего возраста не было. Тогда я довольствовался мелководным участком реки и меня это вполне устраивало.