Текст книги "Великая Отечественная война – вчера и сегодня"

А теперь небольшой экскурс в то, откуда пошла есть евгеника и к каким последствиям она привела. Родоначальником ее явился некий Фрэнсис Гальтон, двоюродный брат пресловутого Чарльза Дарвина. Именно Гальтон придумал термин «евгеника». Под евгеникой он подразумевал научную и практическую деятельности по выведению улучшенных cортов культурных растений и пород домашних животных, а также по охране и улучшению наследственности человека. У читателя появляется вопрос: ну и что, разве это не благородная деятельность, которой занимается и генетика и селекция? Не скажите: Гальтон считал, что существуют народы с положительным набором генетических признаков и соответственно с набором отрицательных. Соответственно, первые имеют полное право управлять вторыми. Галь-тон намеревался сделать евгенику, которая, по его мнению, подтверждала право англосаксонской расы на мировое господство, «частью национального сознания, наподобие новой религии».

Да и сам Дарвин баловался идеями социального дарвинизма. Вот что он пишет: «В недалёком будущем, возможно, уже через несколько сотен лет, цивилизованные расы целиком вытеснят или уничтожат все варварские расы в мире».

Однако, даже если Вы – добрый англичанин, не надейтесь, что это автоматически дает вам право управлять миром. Ведь Гальтон проводил не только расовое, но и социальное членение общества. Соответственно, если Вы принадлежите к классу предпринимателей, или к дворянству, если Вы – джентльмен, значит у Вас подходящее происхождение, должный набор генетических признаков, дающих Вам право на мировое господство. Напротив, если Вы – бедняк, значит – сами виноваты, у Вас дурная наследственность. Значит – ваше место внизу, все в порядке. А вообще-то бедняков и бродяг лучше стерилизовать.

В ХХ в. подобные идеи вышли на государственный уровень. Программа стерилизации бродяг, преступников, алкоголиков, сумасшедших была запущена в США несколько раньше Гитлера: он явился лишь учеником англичан и американцев, хотя учеником способным.

В 1932 году один из ученых специалистов-евгеников прямо заявил следующее:

«Нет никакого сомнения, что если бы в Соединенных Штатах закон о стерилизации применялся бы в большей мере, то в результате меньше чем через сто лет мы ликвидировали бы по меньшей мере 90 % преступлений, безумия, слабоумия, идиотизма и половых извращений, не говоря уже о многих других формах дефективности и дегенерации. Таким образом, в течение столетия наши сумасшедшие дома, тюрьмы и психиатрические клиники были бы почти очищены от своих жертв человеческого горя и страдания.

Адольф Гитлер распространил этот принцип не только на пауперизированный и преступный мир, но и на целые народы. По его приказам стерилизовали умственно больных, преступников, а также евреев, цыган и т.д. Но стерилизации оказалось недостаточно и тогда в ход пошла эвтаназия – блаженная смерть или благостное убийство. По приказу Гитлера физически уничтожались умственно отсталые граждане Германии, а затем и других стран, в том числе и на оккупированной территории Советского Союза.

«Ну и что?» – спросите вы. Все это т.н. негативная евгеника, а профессор Преображенский – сторонник евгеники позитивной, улучшающей, прогрессивной. Дорогие друзья, уже сам факт истребления Шарикова в конце повести показывает, что увы, профессор Преображенский и его верный ассистент Борменталь не были чужды негативной генетики – истребления лиц не соответствующих известным параметрам. И по своим воззрениям, увы, профессор Преображенский вполне вписывается в идеологию социал-дарвинизма.

К чему такие соблазнительные биологические экскурсы?» – могут спросить меня просвещенные читатели. Отвечаю: в силу той страшной биологической революции, которую мы наблюдаем. В силу грандиозного развития биотехнологий, генной инженерии, огромных успехов медицины и биологии в целом с одной стороны. И в силу потрясающей общественной безнравственности и преступной глупости в этом вопросе – и не только за рубежом, но к сожалению и у нас в России. В девяностые годы как дикую нелепицу я выслушивал рассказ одного архимандрита о его православном друге в Америке, тяжело страдавшем от своего начальника, который решил стать… начальницей. Но сейчас в Государственной Думе пресурьезно дебатируется возможность о внесении закона о замене двух полов – мужского и женского на…пять. «Что это значит?» – спросил один недалекий депутат. «То, что в Госдуме будет пять туалетов» – ответили ему. Да, как справедливо заметил профессор Преображенский, разруха не в клозетах, а в головах граждан. Добавим, в этой головной разрухе Филипп Филиппович поучаствовал изрядно.

Ведь начинают революцию благостные профессора и писатели-«старики в душистых сединах», интеллектуалы – разные там человеколюбы Руссо, Толстые, Милюковы, Дарвины, Вороновы и Ивановы. Ее лишь заканчивают мясники типа Фуше и Ягоды, уголовка вроде Клима Чугункина или местечковая шушера, наподобие Швондера. И сын кафедрального протоиерея Преображенский – символ. Как духовной подготовки революции, так и февраля 1917 года.

Вероятно, многие читатели вознегодовали на меня за бездоказательное обвинение профессора Преображенского в социал-дарвинизме. Ну что же, время представлять доказательства.

Вот фрагмент из диалога Борменталя и Преображенского:

«Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно. Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого. Доктор, человечество само заботится об этом и в эволюционном порядке каждый год, упорно выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар».

Итак, для Преображенского человечество делится на мразь и гениев. Мразь тоже нужна, но она вроде навоза, на котором произрастают гении. Чем не социо-дарвинизм?

Родя Раскольников вероятно тихо закурил бы в кустах от зависти, услышав слова профессора Преображенского, поскольку булгаковский герой подвел под его деление мира на «обыкновенных», пребывающих в законопослушании, и «необыкновеннных», – тех, кому закон не писан, мощное теоретическое обоснование – биологию и законы наследственности. И в этом достопочтенный профессор следовал известной традиции, прежде всего английской, которая, в конечном счете, привела к Гитлеру и гитлеровскому геноциду. Как считает британский ученый Пол Хейз, «именно английские социал-дарвинисты подарили своим нацистским последователям оправдание…». По мнению Хейза именно британский биолог Бенджамин Кидд установил взаимосвязь между естественным отбором (упорным выделением по профессору Преображенскому) и процветанием нации – эту идею, с незначительными изменениями, перенял у Кидда гитлеровский идеолог Альфред Розенберг. Из киддовской «науки о власти» Гитлером были усвоены представления о «закономерностях», в соответствии с которыми сама природа при помощи механизма «социальной наследственности» низводит какой-то народ до уровня «низшей расы» – причем эту «социальную наследственность» может регулировать и государство, и напротив – возводит до высшей. По мнению Хейза, самое сильное и самое продолжительное влияние на фашистов оказало расистское направление социал-дарвинизма, которое создал Карл Пирсон (бывший колониальный чиновник, а затем – до 1933 года – профессор евгеники в Лондоне), ратовавший за «борьбу расы против расы и выживание сильнейшей расы».

Ну а то, что для профессора Преображенского не только люди, но и народы и расы не равны, показывают следующие его слова, веющие нескрываемым презрением в адрес собственного народа: «Двум богам нельзя служить! Невозможно в одно и то же время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев! Это никому не удается, доктор, и тем более людям, которые вообще, отстав от развития европейцев лет на двести, до сих пор еще не совсем уверенно застегивают собственные штаны!»

Отметим, что советский опыт показал, что возможно. Поскольку испанским детям во время гражданской войны 1936-39 г. помогали, в том числе, и простые советские граждане, из тех, кто подметали трамвайные пути. А насчет отставания от европейцев.... Известный экономист Тьерри в 1913 году писал: «Еще 20 лет и Россия перегонит в своем развитии все страны мира». Но если мерить все Европой и смотреть на мир европейскими глазами, исполненными расистского русофобского презрения, то можно и не такое сказать.

Характерен эпизод, когда профессор Преображенский выказывает свое отрицательное отношение к благотворительности, отказываясь пожертвовать полтинник на детей Германии: «Хочу предложить вам, – тут женщина из-за пазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов, – взять несколько журналов в пользу детей Германии. По полтиннику штука.

– Нет, не возьму, – кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы.

Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась клюквенным налетом.

– Почему же вы отказываетесь?

– Не хочу.

– Вы не сочувствуете детям Германии?

– Равнодушен к ним.

– Жалеете отдать полтинник?

– Нет.

– Так почему же?!

– Не хочу.

Помолчали.

– 3наете ли, профессор, – заговорила девушка, тяжело вздохнув, – если бы вы не были европейским светилом, и за вас не заступались бы самым возмутительным образом, – блондин дернул ее за край куртки, но она отмахнулась, – лица, которых, я уверена, мы еще разъясним, вас следовало бы арестовать.

– А за что? – с любопытством спросил Филипп Филиппович.

– Вы ненавистник пролетариата, – горячо сказала женщина.

– Да, я не люблю пролетариата, – печально согласился Филипп Филиппович и нажал кнопку».

Можно, конечно, прочитать этот текст и так, что профессор Преображенский поступает так, чтобы отшить Швондера со товарищи полностью и окончательно, чтобы «умереть» для них. Но в первой части мы уже говорили о приверженности профессора Преображенского евгенике и идеям Гальтона. Так вот, с точки зрения Гальтона, социальные институты, такие как благотворительность и психиатрические больницы в демократическом обществе в высшей степени вредны, ибо позволяют худшим людям выживать и размножаться быстрее представителей элиты, и если не исправить эту ошибку, то общество скоро будет наводнено «худшими» людьми. Дарвин прочитал работу своего кузена с интересом и посвятил несколько разделов своей книги «Происхождение человека и половой подбор» обсуждению идей Гальтона, в которой согласился с целым рядом его идей.

Не одинок профессор Преображенский и в своей нелюбви к пролетариату. Вот как отзывался об английском рабочем классе известный мыслитель Томас Карлейль. Для него английские бедняки – бесчисленные скоты», «бездушные твари, отребье, обезьяньи рожи, чертовы рыла… собачьи морды, тяжелые и угрюмые бычьи головы».

Такие же слова находили для них Хьюстон Стюарт Чемберлен и Адольф Гитлер.

В воинственном и иерархическом обществе, о котором мечтал Карлейль, работал миллион черных рабов, а править ими должна была сотня тысяч белых рабовладельцев – совсем как у Гитлера и главы СС Генриха Гиммлера, планировавших ввести подобные порядки на территории побежденной России.

Теперь о символике имени «Преображенский» как преобразователя действительности. Профессор действительно пытается ее изменить кардинально: как минимум повернуть время вспять. А по максимуму создать нового человека – из животного. На память приходит образ Фауста, или Вагнера, создающего человека из пробирки – гомункула. Но к профессору Преображенскому вполне подходит другой образ – раввина Льва, или Махараля Йехуды Бен Бецалеля. С помощью тайных заклинаний он создал из куска глины голема, или робота, который был должен носить воду для синагоги, убирать и защищать ее. Но однажды, когда раввин уехал из Праги на время, а неудачливый ученик забыл заклинания, голем вышел из повиновения и стал все крушить в синагоге. Вовремя приехавший раввин заклинаниями обратил голема в изначальный прах, подобно тому, как Преображенский вновь превратил Шарикова в пса.

Таким образом, в «Собачьем сердце» мы наблюдаем основные черты еврейской легенды, тем более что профессор Преображеский не случайно сравнивается с ветхозаветным пророком.

Итак, Преображенский создает гомункула, нового человека. Но его он не любит. Шариков его раздражает, как неожиданный результат, а точнее, как нежеланный ребенок. Ругая Шарикова, он не отделяет главного от второстепенного – приставания к Зине от лакированных сапог. Особенно комичен и странен наезд профессора на имя и отчество своего подопечного – Полиграф Полиграфович. Имя «Полиграф» ничем не отличается от многочисленных Елпидифоров, Анемподистов, Акакиев и т.д., чьи имена украшали русскую действительность ΧΙΧ – начала ХХ в., а начальник царского конвоя Николай Иванов вообще носил отчество «Иудович». Ведь давались имена по святцам, по святому дня, когда родился младенец и поэтому весьма странно от сына кафедрального протоиерея видеть столь резкую реакцию на звучное греческое имя, буквально значащее «многопишущий», оказавшееся пророческим в свете его доноса на профессора. Особенно характерен диалог за столом в связи с Каутским: Филипп Филиппович локти положил на стол, вгляделся в Шарикова и спросил:

«– Позвольте узнать, что вы можете сказать по поводу прочитанного?

Шариков пожал плечами.

– Да не согласен я.

– С кем? С Энгельсом или с Каутским?

– С обоими, – ответил Шариков.

– Это замечательно, клянусь богом. «Всех, кто скажет, что другая…» А что бы вы со своей стороны могли предложить?

– Да что тут предлагать… А то пишут, пишут… конгресс, немцы какие-то… Голова пухнет. Взять все – да и поделить.

– Так я и думал, – воскликнул Филипп Филиппович, шлепнув ладонью по скатерти, – именно так и полагал.

– Вы и способ знаете? – спросил заинтересованный Борменталь.

– Да какой тут способ, – становясь словоохотливее после водки, объяснил Шариков, – дело не хитрое. А то что ж: один в семи комнатах расселился, штанов у него сорок пар, а другой шляется, в сорных ящиках питание ищет.

– Ну что ж, хорошо, я не против дележа. Доктор, скольким вы вчера отказали?

– Тридцати девяти человекам, – тотчас ответил Борменталь.

– Гм… Триста девяносто рублей. Ну, грех на трех мужчин. Дам – 3ину и Дарью Петровну – считать не станем. С вас, Шариков, сто тридцать рублей, потрудитесь внести.

– Хорошенькое дело, – ответил Шариков испугавшись, – это за что такое?

– 3а кран и за кота, – рявкнул вдруг Филипп Филиппович, выходя из состояния иронического спокойствия.

– Филипп Филиппович, – тревожно воскликнул Борменталь.

– Погодите. За безобразие, которое вы учинили и благодаря которому сорван прием. Это нестерпимо. Человек, как первобытный, прыгает по всей квартире, рвет краны… Кто убил кошку у мадам Полласухер?! Кто…

– Вы, Шариков, третьего дня укусили даму на лестнице, – подлетел Борменталь.

– Вы стоите на самой низшей ступени развития, – перекричал Филипп Филиппович, – вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные, а вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать советы космического масштаба и комической же глупости о том, как надо все поделить, и вы в то же время, наглотались зубного порошку!..

– Третьего дня, – подтвердил Борменталь.

– Ну, вот-с, – гремел Филипп Филиппович, – зарубите себе на носу, – кстати, почему вы стерли с него цинковую мазь? – что вам нужно молчать и слушать, что вам говорят. Учиться и стать хоть сколько-нибудь приемлемым членом социалистического общества. Кстати, какой негодяй снабдил вас этой книжкой?

– Все у вас негодяи, – испуганно ответил Шариков, оглушенный нападением с двух сторон.

– Я догадываюсь, – злобно краснея, воскликнул Филипп Филиппович.

– Ну, что же. Ну, Швондер и дал. Он не негодяй. Чтоб я развивался.

– Я вижу, как вы развились после Каутского, – визгливо и пожелтев, крикнул Филипп Филиппович. Тут он яростно нажал кнопку в стене. – Сегодняшний случай это показывает как нельзя лучше! 3ина!

3ина прибежала бледная.

– 3ина! Там в приемной… Она в приемной?

– В приемной, – покорно ответил Шариков, – зеленая, как купорос.

– 3еленая книжка…

– Ну, сейчас палить! – отчаянно воскликнул Шариков. – Она казенная, из библиотеки!!

– Переписка – называется… как его?.. Энгельса с этим чертом… В печку ее!

Зина повернулась и улетела».

С фактологической точки зрения вроде бы все верно. С педагогической точки зрения ценность этой беседы нулевая. Точнее отрицательная. Два высокообразованных ученых эскулапа загоняют Шарикова в угол, не давая ему никакой возможности для отступления или хотя бы для почетной капитуляции. А ведь известно, что в угол нельзя загонять не только человека, но и крысу, она обязательно бросится. А человек и подавно. Тем более, если к нему обращаются вот так: «Вы стоите на самой низшей ступени развития, – перекричал Филипп Филиппович, – вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные, а вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать советы космического масштаба». Иными словами для него Шариков – унтерменш.

Не хочется произносить страшное слово «расизм», но, увы, именно это исповедует Филипп Филиппович, который думает, что несет «бремя белых». И при этом несет его с фанатической верой: ведь с казенной книжкой можно разобраться и по иному – вежливо вернуть ее Швондеру. Со змеиной улыбкой и комментариями насчет того, как развивается его подопечный после Каутского. А профессор Преображенский устраивает какое-то аутодафе в духе Торквемады. Или тех же нацистов, сжигавших коммунистические книги. Впрочем, и сами коммунисты были не лучше, сжигая церковные книги и иконы. Таким образом, Преображенский становится на одну доску со Швондером.

Линия Преображенского понятна: он воображает себя Робинзоном, а Шарикова – Пятницей. (Надо бы Робинзона дать почитать – думает он). Но оба они явно не соответствуют этим ролям. Сама по себе традиция просвещенного мудреца, пытающегося воспитать неблагодарного дикаря, не нова, она идет еще со времен Шекспира: Просперо и Калибан. Но только такие Просперо с ΧV по середину ΧΙΧ в. перевезли около 13 миллионов черной кости (рабов-негров) из Африки в Америку и Европу. Вдвое-втрое большее число погибло при ловле или умерло по дороге, пойдя на пищу акулам. А остальные, приобщенные к премудрости Просперо? Очень хорошо выразился о неграх мой один западный знакомый, долгие годы проживший в Африке: «Негр – замечательное существо в своей среде – добродушное, открытое, верное, преданное. Когда он сталкивается с европейской цивилизацией, то, не имея к ней иммунитета, он становится хуже европейцев». Отношения выстраивались далеко не всегда по типу Робинзон-Пятница. Так что было над чем задуматься профессору Преображенскому относительно того, почему милейший пес стал паршивым человеком: здесь работает не только наследственность Клима Чугункина, да и Швондер в процессе воспитания Шарикова играет далеко не первую скрипку.

В противостоянии Швондера и Преображенского много зеркального. Временами они выступают, как близнецы-братья, только не как Каин и Авель, а скорее как Каин и Ламех. Швондер в газетной статье призывает на голову Преображенского карающий меч пролетарской диктатуры. Преображенский хочет то застрелить Швондера, то повесить его. Прямо продолжение гражданской войны. А за что они борются?

При всей неприглядности облика Швондера, его идеалы понятны: это свобода, равенство, братство и социальная справедливость. Москва задыхается от переселения, людям жить негде, а тут буржуй расселся в семи комнатах. Мало ли что он работает: не работает он вовсе, а наживается на пороках человеческих. Для Швондера единственным аргументом является «броня» с высоких инстанций, для него совершенно непонятная и возмутительная. Проще и по современному говоря, «блат» и «крыша».

А вот за что воюет Преображенский? За свой комфорт, за семикомнатную квартиру, за «горячие закуски», коньячок и «новоблагословенную» водочку. Точно так же, как белые генералы в 1918-20 г. Разве они шли за «Веру, Царя и Отечество?» Держи карман шире.

По большому счету, как справедливо указывает И.Л. Солоневич, борьба между красными и белыми носила характер с одной стороны, внутрисоциалистической резни, с другой – последней попытки дворянства удержать свои владения и привилегии. 44
  Болезнь заключается в шляхетско-крепостнической, реставрационно-классовой психологии тех лиц, которые монополизировали национальную идею. Солоневич И.Л. Цареубийцы // Солоневич И.Л. Россия и революция. М., 2007. С. 135


[Закрыть] Монархической она не была. Как говорил Троцкий, «Если бы белые догадались выбросить лозунг крестьянского царя, мы бы пропали». Но ничего подобного не произошло, напротив, с монархическим движением в тылу белых армий боролись и запрещали его. Напротив, ряд белых правительств был создан социалистами – эсерами и меньшевиками. Так уж ли сильно отличался эсер Савинков от большевика Ленина? С другой стороны, белые, сменяя красных, первым делом занимались «реституцией собственности», то есть отбирали назад помещичью землю и расправлялись с теми, кто имел неосторожность ее захватить. Как заметил Солоневич: «Хоть бы здесь они были непредрешенцами». Столкнувшись с ужасом красного террора, народ приветствовал белых, но отвернулся от них, когда они стали вести себя так же, как красные, да еще и не обеспечивали порядка: после красных ужасов их встречали с цветами, но «освободители» повели себя так, что их провожали пулеметами. И ничему белые генералы не научились даже в эмиграции. Как вспоминает Солоневич, когда на одном эмигрантском собрании обсуждался земельный вопрос в будущей России после свержения большевицкой власти, один старый генерал сказал: «А я предлагаю по-божески – никому ни хрена». Божеское предложение было принято.

А теперь вопрос: чем возмущен профессор Преображенский? Гонениями на Церковь и богохульными демонстрациями? Убийствами невинных? Насилием над народной совестью? Свержением законного Царя и расстрелом Царской Семьи? Оплевыванием русского имени и уничтожением многоцветия русской жизни? Да нет, конечно. Он раздражен тем, что разрушен его привычный, богатый благосытный быт: «Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры? Где-нибудь у Карла Маркса сказано, что второй подъезд Калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через черный двор? Кому это нужно? Почему пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор?.. – Какого черта убрали цветы с площадок? Почему электричество, которое, дай бог памяти, потухало в течение двадцати лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет раз в месяц?»

Как точно и зло сказал Блок в 1905 году, кстати, по поводу отключения света:

 
«И вот в столовой и гостинных
Над грудой рюмок, дам, старух,
Над скукой их обедов чинных
Свет электрический потух.
 
 
К чему-то вносят, ставят свечи,
На лицах желтые круги,
Шипят пергаментные речи,
С трудом шевелятся мозги.
 
 
Так негодует все, что сыто,
Тоскует сытость влажных чрев,
Ведь опрокинуто корыто,
Встревожен их прогнивший хлев»
 

Преображенский вообще аполитичен и в некотором смысле беспринципен:

«Городовой! – кричал Филипп Филиппович. – Городовой! – «Угу, гу, гу, гу!» – какие-то пузыри лопались в мозгу пса… – Городовой! Это и только это. И совершенно неважно, будет он с бляхой или же в красном кепи. Поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан. Вы говорите – разруха. Я вам скажу, доктор, что ничто не изменится к лучшему в нашем доме, да и во всяком другом доме, до тех пор, пока не усмирите этих певцов! Лишь только они прекратят свои концерты, положение само собой изменится к лучшему!».

После таких слов хочется вспомнить слова одного из героев Островского: «Поведай нам, как ты ухитрился дожить до шестидесяти годов и во всей неприкосновенности сохранить ум шестилетнего ребенка?».

Но на самом деле – здесь не до шуток. Поражает готовность любой (отнюдь не только русской) интеллигенции служить любому, кто даст пирог и поставит рядом городового для защиты от Шариковых и Швондеров. А за этот пирог подавляющее большинство работников умственного труда было готово делать что угодно и выполнять любые приказы.

Примеров таких приспособленцев полно, об одном из них мне рассказал мой покойный учитель Игорь Михайлович Дьяконов. Это был немецкий ассириолог Вольфрам фон Зоден. В свое время он учился у знаменитого немецкого ассириолога еврейского происхождения Бенно Ландсбергера. Когда к власти пришел Гитлер, фон Зоден вступил в СС, а о своем бывшем учителе отзывался не иначе, как Der Jude Landsberger.

Таких, конечно, было достаточно и в России, и в Советском Союзе. Но Филипп Филиппович нашел бы себя и в нацистской Германии. Для него безразлично, какая власть, лишь бы была сильной и лишь бы был порядок. Οrdnung, пусть это будет и Νеu Ordnung. Тем более что живого материала для экспериментов ему бы предоставили в немецких лагерях предостаточно. Как доктору Менгеле.

Благодаря таким, как Преображенский стали возможны эксперименты на людях во время Второй Мировой Войны и после. Благодаря таким, как он происходили и происходят аборты и бесчеловечные эксперименты на эмбрионах. А равно и бесплодные, но и безбожные попытки клонировать человека. Ведь революция – это не только и не столько, когда пролетарии бегают по улице с красными знаменами, или жовто-блакитными прапорами и стреляют из Авроры. Гораздо страшнее тихие и невидимые революции, которые делают интеллигенты в тиши кабинетов, и которые от этого не становятся менее кровавыми и бесчеловечными по своим последствиям.

Та «сексуальная революция», которая втихую пошла на Западе после Второй Мировой Войны и во главе которой стояли такие интеллектуалки, как Маргарет Зангер, стоила крови, в особенности детской, пожалуй не меньше, чем две мировые войны. И «Майдан» был бы невозможен без таких интеллектуальных революционеров, как, к примеру Михайло Грушевский, создавший «альтернативную» историю Руси-Украины. Для таких экспериментов, которые производились в ХХ-ХХΙ в. их творцам надобно либо иметь собачье сердце, либо не иметь сердца вообще.