Текст книги "Судьба на роду начертана"

Волкович Владимир
Судьба на роду начертана

© Владимир Волкович, 2014

© Продюсерский центр Александра Гриценко, 2014

© Интернациональный Союз писателей, 2014

* * *

Выражаю глубокую благодарность Полине Соломиной, поведавшей удивительную историю жизни и любви своих родителей.

Автор

ВЛАДИМИР ВОЛКОВИЧ родился в последний год Великой Отечественной войны промозглой ноябрьской ночью посреди славного города Казани, на татарском кладбище «Тат мазар». В домишке, сколоченном отцом из старых фанерных ящиков, был сильный холод, который запомнился на подсознательном уровне и послужил одной из причин переезда в жаркую страну к тёплому морю. Правда, это случилось только через полвека.

Вырос на Урале, где искал самоцветы, покорял горные вершины, сплавлялся по бурным рекам, встречался с медведями. В Свердловске (Екатеринбурге) окончил Уральский политехнический институт и Уральский государственный университет. Получил две специальности – инженер-строитель и журналист. Работал всю жизнь по первой, а по второй лишь изредка писал. Участвовал в крупнейших стройках России, жил в различных городах и селениях от Забайкалья до Заполярья, от афганской границы до курской магнитной аномалии. В конце восьмидесятых увлёкся бизнесом и создал крупное предприятие, которым руководил пятнадцать лет. Наблюдал множество чудес и необыкновенных совпадений в своей жизни, к которым самолично приложил руку. Отражает в своих произведениях бурное прошлое и настоящее нашего мира, судьбы людей, встреченных на жизненном пути.

Часть первая
Лихолетье

«…мир описывается всего в двух терминах: «ЛЮБОВЬ» и «НЕ ЛЮБОВЬ».

Мать Тереза

Глава первая
Шоколад на снегу

Свирепый уральский мороз хватал за щеки, слезил глаза, норовил забраться в рукава овчинного полушубка. Аля потрогала рукавицей с отделенным указательным пальцем заиндевевшую винтовку, висевшую на плече. Она представляла, как срывает ее при появлении диверсанта, который почему-то виделся ей похожим на карикатуру знаменитых Кукрыниксов.

Уже второй час она стояла на этом посту, а впереди еще целая ночь. Они с подругой менялись каждые два часа, больше девчонки не выдерживали на морозе. Сегодня ее бригада дежурила по графику. После того, как военизированная охрана в полном составе ушла на фронт, каждая бригада их завода выделяла людей на сторожевые посты. Аля обхватила руками плечи и задумалась: «никак не привыкнуть к этому холоду».

Два с половиной года назад они с мамой бежали от немцев из родного, теплого Кишинева. И вернуться, видимо, доведется не скоро. А две недели назад получили похоронку на отца, с тех пор мама не встает.

Резко скрипнул снег под чьими-то шагами, Аля сорвала с плеч винтовку.

– Стой, кто идет!

– Свои.

– Какие еще свои?

Ответа не последовало, и Аля поставила палец на спусковой крючок.

– Стой, стрелять буду.

Она это крикнула для острастки, потому что никогда в жизни не стреляла в человека и боялась, что и сейчас не сможет. Да и человека пока не было видно. Она напряглась, ожидая, когда силуэт выступит из темноты в круг света, четко очерченный жестяным зонтиком, прикрывавшим висящую на столбе лампу. Вот человек появился, Аля слегка нажала на спусковой крючок, не решаясь надавить на него сильнее.

– Не стреляй, свой я. Не узнаешь, что ли?

Она с облегчением, что не надо никого убивать, узнала парня из кузнечно-прессового, который крутился возле нее в последние дни.

– Чего тебе надо, что ты шляешься возле поста?

– Я не шляюсь, я к тебе пришел.

Она всматривалась в совсем еще детское лицо подошедшего парня, который не сводил с нее сверкающих глаз. Он держал в руке какой-то небольшой сверток.

– Еще секунда, и я бы в тебя выстрелила.

Парень зябко поежился, но быстро нашелся:

– Это счастье – умереть от рук такой девушки.

Аля слегка улыбнулась уголками губ, ей никто еще не говорил подобного, но тут же сделала строгое лицо:

– Что это у тебя?

Ей в каждом виделся шпион и диверсант, сказывались бесконечные, вбитые в голову инструкции.

– Это тебе. – Он протянул ей сверток, Аля взяла, открыла, взмахнула рукой, и в ту же секунду в воздух взлетела стая из разноцветных фантиков. Шоколадные конфеты рассыпались на снегу. – Ты… ты, – парень хватал ртом морозный воздух, потом сделал движение, чтобы собрать конфеты. Но, видимо, мужская гордость и самолюбие не позволили ему елозить по снегу у ног девушки. Он повернулся и молча ушел в темноту.

Аля сникла, куда подевались ее смелость и решительность. Вот так всегда: сначала грубо оттолкнет человека, а потом жалеет его. Она представила, чего стоило ему достать шоколадные конфеты в промерзшем, полуголодном городе. Он преподнес их, наверное, вместо цветов, о которых нечего было и думать посредине уральской зимы, посредине жестокой войны.

На заводе Аля слыла гордячкой и недотрогой. В свои восемнадцать еще ни с кем не гуляла, ничего не позволяла парням, ни разу не целовалась. Она была очень привлекательна и сознавала свою красоту, но ей никто не нравился. Девчонки все уже имели ребят, которых с каждым военным годом становилось все меньше, проводили с ними ночи, а она бежала после работы домой, к заболевшей матери.

Ну, ладно, завтра сама к нему подойду, решила она, но так и не смогла представить, как это произойдет, и что ему скажет. Для нее это было почти невозможно.

Они встречались обычно в заводской столовке, где на обед собирались рабочие из всех цехов, здоровались и расходились по своим местам. Аля ловила изредка его взгляд на себе, пристальный и вопрошающий, но так на нее многие смотрели. Сегодня, однако, этого парня не увидела. «Обиделся, подумала, придет в другое время, или решил совсем не обедать, не хочет встречаться со мной». Но, закончив смену и выходя из проходной, как будто случайно зацепила взглядом знакомую фигуру, притулившуюся у стенки.

Аля гордо подняла голову и хотела, как всегда, пройти мимо, но непослушные ноги понесли прямехонько к нему. Он рванулся навстречу, и вот они уже стоят друг против друга, дышат глубоко, как будто бежали длинную дистанцию, и… молчат.

Первой не выдержала Аля, видимо, чувствуя себя виноватой:

– Прости, вчера так получилось…

– Это ты прости, вечно я делаю все не так, как надо.

– А как надо?

Она уже ощущала себя свободней и взяла инициативу в свои руки, девушки всегда взрослее парней – своих однолеток.

Он промолчал, и тогда она спросила:

– Как звать-то тебя?

– Борис. А тебя я знаю, как – Аля, – выпалил он, думая, что ей это будет приятно. А ей и в самом деле было приятно. Она только сейчас внимательно разглядела его: высокий, широкоплечий, с правильным овалом лица, ясными, светлыми глазами и густой шапкой черных волос. Аля нашла его даже симпатичным.

Они медленно шли по узкой тропинке в снегу, который никто не убирал, шли почти вплотную, чтобы не вступить в сугроб. От этого чувствовали какую-то близость, словно невидимые ниточки протянулись между ними.

Рассказывали всякие истории из своей жизни, перебивая и перескакивая, но нисколько не обижаясь на это. Как-то само собой им стало легко и свободно, будто они знакомы уже сто лет, и можно рассказывать все-все или почти все, не думая, какое это произведет впечатление.

Поначалу еще немножко стеснялись и были напряжены. Но увлекались и забывали, что надо как-то по-особому держаться, чтобы произвести впечатление.

Около Алиного дома долго стояли, ежась и переминаясь с ноги на ногу от холода, пока Аля, чувствуя угрызения совести – больная мать хотя и не выскажет ничего, но ведь самой стыдно, не отважилась:

– Ну, давай прощаться, – и протянула Борису руку.

Борис взял ее руку двумя своими, и вдруг она почувствовала, как в щеку ткнулся его холодный нос. Тогда, повинуясь безотчетному порыву, она обхватила его курчавую голову руками, поднялась на цыпочки и поцеловала в губы.

Глава вторая
Hoc incipit vita nova

[1]1
  Так зачинается новая жизнь (лат.).


[Закрыть]

Они встречались каждый день кроме тех дней, когда он уезжал на стрельбище. Вечерами гуляли по темным улицам, а когда замерзали, заходили в заводской клуб. Сторож пускал погреться, они сидели в углу большого темного зала, прижавшись друг к другу, и почти беспрерывно целовались. Больше идти было некуда. У Али дома больная мать, а Борис жил в общежитии, в комнате кроме него обитали еще трое ребят.

Приближался Новый год, и они мечтали встретить его вместе.

Аля приступила к обработке мамы:

– Мама, давай пригласим Борю на Новый год, – и, не давая матери опомниться и ответить, – знаешь, какой он хороший, тебе обязательно понравится.

Мать улыбнулась понимающей улыбкой, отчего вокруг глаз заплясали лучики морщин:

– Ладно уж, не расхваливай, приглашай. Лишь бы тебе нравился.

Аля подошла к матери, обняла ее, погладила по наброшенному на плечи пуховому платку и прошептала на ушко:

– Он мне нравится мама, очень, очень!

Борис уже неделю был на казарменном положении, в городе комплектовалась стрелковая дивизия, но на праздник его отпустили в увольнительную. Он обменял золотые часы на бутылку спирта, получил праздничный доппаек, а когда стемнело, направился к знакомому дому. Падающий из окон свет немного освещал улицы, электричество к празднику давали полной меркой. В доме его уже ждали, едва он открыл калитку, дверь распахнулась, и в проеме показался знакомый силуэт в накинутой на плечи шали. Аля обняла Бориса, прижалась к нему и, целуя в губы, в тщательно выбритые щеки, повторяла:

– Я соскучилась, я соскучилась, я соскучилась.

Так, в обнимку, они и ввалились в прихожую, которая служила одновременно кухней. Мать повернулась от печки, где хлопотала с ужином, и Аля, опомнившись, представила:

– Мама – это Боря, Боря – это мама.

И тут же смутилась, она совсем забыла, что у мамы есть имя-отчество. Мать почему-то протянула руку, и Борис, взяв ее, вдруг понял, что неловко мужчине пожимать руку женщине. Тогда он нагнулся и, едва коснувшись губами, поцеловал протянутую руку. От этого все смутились еще больше, но мать быстро заговорила нарочито торжественным голосом, чтобы снять неловкость:

– Товарищи, прошу к столу.

Стол, наполненный военными лакомствами, очень сочетался с наряженной елочкой, которую несколько дней назад принес Борис. Аля тоже получила хорошее дополнение к обычным заводским карточкам.

Этот стол, оставшийся от прежних хозяев, был велик для троих, поэтому все разместились свободно: Аля рядышком с Борисом, а мама чуть поодаль.

Борис наполнил невесть откуда взявшиеся хрустальные бокалы прозрачной жидкостью и поднялся.

– Ну, – голос у Бориса внезапно сел, он откашлялся и уже твердо произнес: – За то, чтобы новый, сорок четвертый год, принес нам победу.

Залпом опрокинул в себя бокал, а мама и Аля отпили немного. Разбавленный спирт весело побежал по жилам и неловкость, висевшая поначалу в воздухе, растаяла.

Мать задавала вопросы Борису, а тот был в ударе, шутил, смеялся. Наконец она попросила Бориса налить и поднялась. Улыбка уже сбежала с ее усталого лица. Подняв бокал, посмотрела на парня, потом на Алю, и негромко, но торжественно произнесла:

– За вас, дети мои. За ваше счастье и за вашу радость! – Потом, помолчав, добавила: – И за вашу любовь, пусть она будет всегда.

Три бокала звонко сошлись над столом, все выпили. Аля, поставив бокал на стол, прижалась к руке Бориса и вдруг неожиданно для самой себя привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку. И тут же смущенно посмотрела на мать. Та улыбнулась и направилась к стоящему в углу на тумбочке патефону. Игла легла на большую пластинку с красным кружком в центре, раздались звуки медленного вальса.

Борис церемонно подошел к Але, они начали тихонько кружиться, насколько позволяла небольшая комната. Смотрели друг на друга, что-то говорили и ничего не замечали вокруг. Когда опомнились, стояли обнявшись, пластинка шипела, матери в комнате не было. Аля вспомнила, как мать говорила перед ужином:

– С вами, молодыми, посижу да пойду к тете Нюре. Одиноко ей, на мужа и сына похоронки получила. Поболтаем по-бабьи, утешу, как смогу, да там, наверное, и заночую.

Борис и Аля так и стояли посреди комнаты, не в силах оторваться друг от друга, он целовал ее губы, глаза, щеки, осторожно касался губами тонкой, нежной кожи на шее.

Она прижалась к нему животом и бедрами, тело ее трепетало, она знала, что сегодня должно произойти, и желала этого.

Аля выключила верхний свет, оставила только одну свечу и потянула Бориса в свою маленькую спальню, одну из двух комнат их небольшого дома. Он снова обнял Алю, губы их слились, потом отстранил от себя и дрожащими руками начал расстегивать ее кружевную жилетку. У него ничего не получалось, тогда Аля сама сняла жилетку через голову, потом кофточку и юбку, и осталась только в трусиках с кружавчиками.

Они были неопытны, неловки, у них это было в первый раз, но переполнявшие их чувства, восторг от близости, огромная нежность, желание обладать друг другом, раствориться друг в друге, подсказывали, что надо делать.

Борис шептал ей какие-то слова пересохшими губами, перемешивая их с поцелуями, а Аля тихонько постанывала:

– А-а-а, о-о-о…

Потом они лежали умиротворенные, обвив друг друга руками и ногами, лишь губы их изредка находили другие в полумраке…

Пожениться решили сразу, но в ЗАГС попали только через месяц. ЗАГС работал не каждый день, и Борису никак не удавалось совместить с его работой свои увольнительные.

В полупустом промерзшем ЗАГСе их встретила пожилая женщина в ватной телогрейке. Дуя на озябшие руки, она внимательно смотрела на молодых, ожидая что они скажут.

Борис, чувствуя свою мужскую ответственность, начал говорить первым:

– Вот, решили пожениться.

– Да, уж вижу, что не разводиться пришли. А почему сейчас, время вроде бы не совсем подходящее.

– Мы, это, – Борис даже заикаться начал от волнения, – я на фронт ухожу, мы хотим быть мужем и женой.

– Ну что ж, вот вам время на размышление – три недели.

– Нет, нет, – заговорили они разом, – мы не можем ждать.

– А я не могу нарушать закон.

– Ну, может быть, в виде исключения, – Борис пытался применить все свое обаяние, – сейчас ведь немногие женятся.

– Да совсем никто не женится, ну так что с того, закон есть закон.

И тогда Аля вдруг выпалила:

– Беременная я, – и густо покраснела.

Борис удивленно посмотрел на нее, похоже, что для него, как и для заведующей ЗАГСа, это заявление было новостью.

Заведующая сразу как-то помягчела, на лице ее проступила печать усталости и плохо скрываемой боли:

– Дети – это прекрасно, война скоро кончится, детей надо будет растить. – И, помолчав, добавила: – Да нынче почти никто и не рожает. Ладно, давайте документы, а свидетели есть у вас?

– Сейчас, – Борис вскочил и помчался к двери, – сейчас приведу.

На улице было пустынно. Он добежал до перекрестка и увидел странную пару: старичок в длинном тулупе держал под руку женщину, замотанную платком. Они медленно шли вдоль заснеженных деревьев.

Борис подбежал к ним и стал путано объяснять, что им нужны свидетели, это займет совсем немного времени. Старичок посмотрел на него поверх очков и изрек:

– Не морочьте мне голову, молодой человек, я сестру в больницу веду. Ступайте себе…

– Я могу помочь, – откуда-то вынырнул ладный, стройный лейтенант в белом полушубке, – сейчас еще кого-нибудь тормознем.

Вскоре они стояли перед заведующей ЗАГСом: Борис с Алей и лейтенант с молодой, элегантной женщиной, которую он уговорил на улице послужить на благо отечества.

– Именем… объявляю… мужем и женой.

Голос заведующей слегка дрожал, казалось, она еле сдерживает слезы. Молодые надели кольца, которые Борис выменял на местном «толчке» за две банки тушенки. Лейтенант поздравил их, подхватил под руку женщину и исчез, так же внезапно, как и появился.

Борис и Аля направились к выходу, держась все время за руки, словно боялись отпустить их и потерять друг друга. Уже были в дверях, когда заведующая со стоном опустилась в кресло, плечи ее вздрагивали.

– Что с вами, что случилось, – Борис и Аля подбежали и обступили ее, Борис подал стакан с водой.

Заведующая вытерла глаза и махнула рукой:

– Идите уж, счастья вам. – И когда они уже были на пороге, вдруг тихо и просто добавила им вслед: – Сына у меня убили недавно, вот похоронку получила.

Глава третья
Расставание

Свадьба была скромная, собственно, свадьбы, как таковой, и не было. Посидели дома у Али. Два товарища Бориса, две подруги Али, да мать еще пригласила соседок.

Борис взял увольнительную на сутки, а товарищи его должны были вернуться в часть. Мать выделила молодым маленькую комнату, которая и так служила спальней для Али. Вместе поспать им сейчас удавалось редко, вовсю шла боевая учеба, и увольнительные не предоставляли.

Борис всеми правдами и неправдами выкраивал ночку раз в неделю, чтобы поспать с молодой женой. Медовый месяц все равно оставался таковым. Они с жадностью бросались в объятия друг друга и забывали обо всем в безумном порыве желания.

Забывали о том, что за окном мороз, что идет жестокая вой на, пожирающая людей, что совсем скоро на эту войну отправится Борис.

Каждую дарованную им судьбою ночь они проживали как целую жизнь. Они дорожили минутами и часами, проведенными вместе. Ночами, которые они отрывали у войны, не могли позволить себе уснуть. Утром, покачиваясь, едва перемолвившись двумя словами, выпивали по кружке горячего чая и расходились, каждый в своем направлении: Аля – на завод, Борис – в часть. Аля с трудом скрывала темные круги под глазами, используя дефицитную, еще довоенную пудру, отданную ей соседкой, той самой, у которой погибли муж и сын.

Как-то Борис, лаская губами ее плоский, дурманящий животик, спросил, вспомнив слова Али в ЗАГСе:

– Скажи, это правда то, что ты сказала тогда заведующей?

Аля не стала переспрашивать и делать вид, будто забыла, о чем речь:

– Понимаешь, у женщин каждый месяц бывают такие дни, критическими называются.

– Знаю, знаю, – перебил ее Борис, уж очень ему хотелось показать, что в свои восемнадцать лет он тоже в этих делах разбирается.

– Так вот, в этом месяце у меня этих дней не было, – спокойно, не подвергая сомнению глубину познаний Бориса в женских делах, произнесла Аля.

– И что это значит?

– А что это значит, скажет врач, к которому я собираюсь завтра.

Борис перенес свои скудные пожитки к Але, но жил в казарме. В городе и окрестностях формировалась стрелковая дивизия. Под таким же номером эта дивизия воевала под Киевом, но ее расформировали. Она была сильно потрепана и потеряла знамя. Теперь ее формировали вновь. Бориса назначили в разведроту. Зима в этом году выдалась снежная, и бойцы, с криками «Ура!», по колено в снегу, штурмовали заснеженные, покрытые лесом горы Южного Урала. Вечером в казарме висел густой дух сушившегося обмундирования и портянок.

В последние дни их уже не поднимали для учебных маршей и стрельб. В штабе полка лихорадочно собирали в ящики бумаги, водители полковой техники аккуратно грузили запчасти, приспособления, оборудование. Особенно много возни было в оружейном складе. Борис чувствовал, что скоро в путь, и крутился вокруг ротного:

– Товарищ старший лейтенант, ну хотя бы на часок отпустите.

Ротный был в курсе, что Борис совсем недавно женился, но увольнительные были строго запрещены.

– Ты ведь знаешь, что нельзя, отпущу, как только смогу.

Борис уже совсем отчаялся, по ночам не мог уснуть, при мысли о том, что ему не удастся попрощаться с Алей, сердце сжималось в комок, зубы скрипели, а руки намертво впивались в деревянную стойку нар.

Вечером дневальный передал Борису, что его вызывает ротный. Борис со всех ног помчался к небольшому бревенчатому домику, который занимал командир роты.

– Завтра утром погрузка, – ротный хмурил брови, чтобы казаться серьезней, был он лет на пять старше Бориса, но уже два года повоевал, и после ранения его направили в эту часть. – Я отпускаю тебя на ночь, утром чтобы был как штык в части.

– Есть, товарищ старший лейтенант.

– Смотри, не опоздай, а то без тебя войну закончим.

Борис готов был расцеловать ротного от избытка чувств. Тот умел ценить людей и заботился о них. Но судьба отпустит ему недолгий срок, дожить до конца войны она ему не даст.

Они не торопились, почти не разговаривали, только тщательно изучали тела друг друга, может быть, для того, чтобы сохранить их навсегда в своей памяти. Мать после вечернего прощального ужина заторопилась, как всегда, к соседке до утра. Она понимала, что значит для молодых эта последняя ночь.

Борис уходил на войну, как уходили миллионы мужчин до него, и не всех хранила судьба. Он нравился матери, и она благодарила Бога, что ее единственной недотроге-дочери достался именно такой муж. Мать работала в военкомате, но у нее даже мысли не возникало, что ему можно будет избежать фронта, отсидеться в тылу, как это пытались сделать некоторые призывники, по рассказам ее знакомых. Этот вариант даже никогда не обсуждался ими.

Последняя ночь вместе.

Аля лежала на спине, руки ее то зарывались в его густые волосы, то гладили мускулистые плечи и спину, пока он целовал каждый сантиметр ее прекрасного тела.

Потом переворачивала его на спину и начинала уже свое путешествие – от мягких, теплых губ и слегка колючих щек. Зарывалась лицом в его черные, приятно щекочущие волосы на груди и животе.

Они были раскованы, они были свободны, они не стеснялись ни своих тел, ни своих чувств. Они расставались, возможно, навсегда. И хотя не говорили об этом, всегда помнили. Черные платки на головах женщин, ставшие привычной деталью одежды, не давали забыть это ни на минуту.

Хмурое, зимнее утро постучалось в окно. Бледный свет едва пробился сквозь заклеенные на зиму газетными полосками рамы, высветив разбросанную по комнате одежду и забывшихся в предутреннем сне влюбленных. Они лежали обнявшись. Утомленные бессонной ночью, они даже в этом коротком забытьи не могли, не хотели расставаться друг с другом.

Стукнула входная дверь – пришла мать. Аля слегка открыла глаза, потянулась и еще крепче прижалась к Борису. Как не хочется отпускать его, как не хочется расставаться с тем, кто стал ей самым родным и желанным. Она приподнялась на локте и коснулась губами его искусанных ночью губ. Борис пошевелился, но не проснулся. Тревожно заныло сердце. Пусть еще пять минут поспит, Аля осторожно высвободилась из его рук и вышла в переднюю. Мать уже хлопотала на кухне. Аля обняла ее и заплакала. Этого не случалось с ней давно, с самого детства.

– Не надо, доченька, он не должен видеть тебя такой перед отъездом. – Мать вытерла слезы с лица дочери. – Пусть у него останется в памяти твое счастливое и спокойное лицо. – И легонько подтолкнула Алю: – Буди своего ненаглядного.

Они стояли посреди комнаты, смотрели друг на друга и молчали. Казалось, каждый впитывал в себя другого, вбивал в свой мозг, в свое тело, в свою память, чтобы остаться там навсегда. Аля не выдержала первой, рванулась к Борису, обхватила его руками, прижалась всем телом. Рыдание подступило к горлу. Она вспомнила наказ матери, но это было сильнее ее. «Прости мама, я не могу».

Плечи ее затряслись, и она забилась в его руках, как раненая птица. Он целовал ее мокрое лицо, ловил губами слезинки и говорил:

– Ну, Аленька, хорошая моя, успокойся, все будет так, как мы хотим.

Аля согласно кивала головой, но поток слез остановить не могла.

– Аленька, тебе нельзя волноваться, – и добавил: – Ты должна сейчас думать о нашем сыне. – Аля несколько раз порывисто вздохнула и бессильно повисла на его руках. – С нами ничего не случится, ведь у нас будет сын, – в голосе Бориса уже зазвучали нотки главы семьи, ответственного за ее благополучие.

Эта мысль о будущем сыне внушала Борису странное спокойствие, он уже не боялся ничего, ни войны, ни даже смерти, ведь у него будет продолжение на этой Земле.

Уже совсем рассвело, когда Борис подходил к части. Из ворот, по направлению к станции, медленно выдвигалась солдатская колонна.