Текст книги "Судьба на роду начертана"

Глава четвертая
Подследственный

– Стой, кто идет?

Луч мощного фонаря осветил Бориса и человека в тюремной одежде со связанными руками.

– Свои.

– Какие еще свои? Пароль.

– Пароля я не знаю, был в плену, веду «языка».

– Кто такой?

– Командир первого штурмового батальона… полка… дивизии капитан Шаталов.

– Подойди ближе, капитан, оружие на землю, руки вверх.

Подскочили два бойца, обшарили Бориса и эсесовца и повели обоих в караульное помещение.

Молоденький лейтенант, проверив документы Бориса, связался с кем-то по телефону:

– Товарищ майор, прошу проверить капитана Шаталова… да сейчас, он вышел на КПП с человеком в тюремной одежде. Есть. – Лейтенант положил трубку и сказал, ни к кому не обращаясь: – Подождем пятнадцать минут.

Борис сидел молча, его никто ни о чем не спрашивал, и он приготовился к самому худшему. И оно, это худшее, не заставило себя ждать.

Длинный тревожный звонок разорвал тишину, лейтенант снял трубку:

– Да, товарищ майор, понял, слушаю, товарищ майор – до вашего приезда не допрашивать.

Он кивнул двум солдатам, показывая на Бориса:

– Связать, и этого тоже получше, – он ткнул пальцем в эсесовца.

Потом торжествующе произнес, глядя Борису в глаза:

– Капитан Шаталов геройски погиб полтора месяца назад. А кто ты такой на самом деле и откуда у тебя эти документы выяснит утром СМЕРШ[6]6
  Контрразведка во время войны.


[Закрыть].

Борис почувствовал, как засосало под ложечкой:

– Лейтенант, нельзя ждать до утра, у меня очень важные сведения.

– Что, на тот свет раньше времени не терпится?

Борис взглянул в торжествующие глаза лейтенанта, который, наверное, гордился тем, что поймал шпиона. Такому бессмысленно что-либо доказывать. И вдруг горячая волна ярости и гнева подступила к горлу, он вскочил и заорал:

– Щенок, как ты смеешь так со мной разговаривать, да ты еще за партой сидел, когда я этими руками фашистов глушил. Прошу связать меня с командиром дивизии – полковником Погодиным.

– А с генералом, командующим армией, тебя можно связать? – насмешливо кривясь, спросил лейтенант.

«Похоже, мальчишка и впрямь меня за шпиона принимает, – пронеслось в голове у Бориса. – Дело – швах, оберст может уйти».

– Да, можно связать с генералом, он меня лично знает, он мне орден и офицерские погоны на переднем крае вручил.

Как ни странно, но эти последние слова произвели на лейтенанта впечатление, он, скорее всего, и повоевать-то как следует не успел.

– Вас считают погибшим, – после некоторого молчания произнес он.

– Да, считают, я остался с бойцами прикрывать прорыв батальона из окружения. Погибли все. А меня раненого, без сознания, взяли в плен. Да не это сейчас главное.

И Борис рассказал лейтенанту об эсэсовцах в тюремной одежде, о спрятанных драгоценностях. Лейтенант смотрел на него совсем другими глазами и даже обращаться стал на «вы».

Уже минут десять он крутил ручку телефона, пытаясь привести в чувство сонного телефониста. А тот изо всех сил старался отвязаться от назойливого лейтенанта:

– Да пойми ты, спит подполковник, не могу я его будить.

– Дело важное, не терпит отлагательств.

– Ну, до утра любое дело потерпит, командир уже которую ночь не спит нормально.

– Это дело до утра терпеть не может.

– А что случилось?

– Крупное подразделение эсэсовцев в лесном массиве прорывается к американцам.

– Ладно, доложу, только держись, если мне достанется.

– Товарищ подполковник, – адъютант командира полка тряс его за плечо, – товарищ подполковник, ну вставайте же. – Подполковник только мычал и просыпаться не хотел. – Товарищ подполковник, капитан Шаталов на проводе.

Подполковника словно подбросило:

– Что ты сказал, повтори, чертова кукла, – последние два слова были его любимой поговоркой, – ты мне что, сказки по ночам рассказывать вздумал?

– Если это сказка, то я – Андерсен.

Но комполка шутки не принял, а выхватил телефонную трубку из руки адъютанта.

В трубке что-то щелкнуло, и четкий голос произнес:

– Товарищ подполковник, докладывает капитан Шаталов…

– Подожди, – перебил его сразу очнувшийся от сна командир, – ты откуда… ты где… Шаталов, живой?

– Живой. Меня не так просто завалить, товарищ подполковник.

– Вот чертова кукла, а мы тебя похоронили уже, памятный знак поставили на месте того боя, к Герою тебя представили… посмертно. А ты живой.

Через десять минут полк, расквартированный неподалеку, был поднят по тревоге, а еще через полчаса подразделения вышли на исходные позиции к опушке леса, охватывая его полукольцом.

Комполка лично приехал на КПП, и лейтенант, стоя в углу комнаты, восторженно смотрел, как два увешанных орденами, прошедшие огонь и воду человека обнимались и тискали друг друга.

Как ни убеждал командир, что полк и без Бориса справится, он все равно напросился на участие в операции:

– Я эту кашу заварил, мне и расхлебывать, – с улыбкой говорил он подполковнику.

Прошло уже более двух часов, как Борис покинул лагерь эсэсовцев. За это время эсэсовцы могли выйти из леса, чтобы еще затемно перейти линию разграничения. Хотя по ночному лесу быстро не побежишь и на это надо брать поправку.

Борис углубился в лес на пути возможного следования группы, в которой сам недавно находился. За ним цепью шли бойцы. Слух и зрение Бориса были настороже, чутье разведчика подсказывало, что отряд эсэсовцев рядом. Луна вышла из-за туч, и в ее неверном свете Борис увидел беззвучно двигающиеся силуэты.

– Стрелять только по моей команде, – передал он по цепи.

Немцы, возможно, тоже заметили бойцов, их движение прекратилось. Никто не решался выстрелить первым, чтобы не обнаружить себя в темноте. Вдруг из чащи вырвался человек. Он бежал и кричал:

– Nicht schissen![7]7
  Не стрелять! (нем.)


[Закрыть] Не стреляйте, камараде, не стреляйте, товарищи.

Борис узнал старого Курта. Из кустов, где засели эсэсовцы, раздалась короткая автоматная очередь, и крик его захлебнулся. Немцы, поняв, что обнаружены, решили идти на прорыв, они надеялись проскочить в темноте. Мощным автоматным огнем и гранатами они прокладывали себе путь. Сблизившись с бойцами, схватились врукопашную. Борис сразу вычислил оберста по блестевшей под лунным светом пряжке ремня, с которым тот никогда не расставался. На пряжке было выгравировано: «Гот мит унс» – с нами Бог.

«Ну, Бог тебе сегодня не поможет», – подумал про себя Борис, боясь только одного, чтобы оберста не застрелили. В несколько прыжков он настиг немца и свалил его на землю. Они катались по земле, пытаясь одолеть один другого. Оберст оказался хорошо подготовленным физически и знал приемы борьбы, а Борис еще не совсем оправился от ранений.

Неизвестно, чем бы закончилась эта борьба, оберст уже оседлал Бориса и вытащил нож, если бы подоспевший боец не ударил его по голове.

– Ну что ты наделал, – с таким отчаяньем произнес Борис, глядя на неподвижно распростертое тело, как будто потерял родственника.

– Виноват, товарищ капитан, я же легонько его, скоро оклемается, – сокрушенно ответил боец. Он посветил в лицо лежащему на земле человеку фонариком, и Борис с удивлением увидел, что это совсем не оберст, а один из эсэсовцев, подпоясанный ремнем оберста.

Два свободных дня, которые выпали Борису после боя, ставшего для него заключительным в этой войне, он занимался эпистолярным жанром. Изгрыз уже второй карандаш, старательно описывая все происшедшее с ним за последние месяцы. Написал два больших письма и отдал их на почту. Он думал о том, как обрадуется Аля, получив от него весточки.

Но этим письмам никогда не суждено будет дойти до адресата.

Неделю спустя Бориса вызвали в контрразведку. Долго допрашивали о том, как попал в плен, как оказался среди эсэсовцев. Потом отпустили, потом вызвали вновь.

На этот раз его допрашивал незнакомый майор, присланный, видимо, из отдела контрразведки фронта. «Что-то серьезное, наверное, случилось, раз они этого тыловика важного прислали», – подумал Борис.

Глядя в глаза майору, он уже в десятый раз рассказывал все о себе и о задаче эсэсовского отряда. Тот согласно кивал головой, но Борис чувствовал, что майор ему не верит. Он закончил рассказ и ждал реакции майора.

– Знаете, капитан, – нарушил молчание майор, – не буду от вас скрывать, что у нас имеются совсем иные данные, чем те, которые вы нам здесь рассказываете.

Борис почувствовал, как откуда-то из глубины поднимается душная волна ярости и злости. «Спокойно, спокойно», – твердил он себе. В голове появилась боль, которая после ранения иногда возникала, особенно в минуты сильного нервного напряжения.

– Давайте так, капитан, откровенность на откровенность. Я знаю, что вы боевой офицер, прошедший трудный путь со своей дивизией. Я только не могу понять, для чего вам это понадобилось.

– Что «это», что «это»? Вы мне загадки загадываете?

– Зачем вы – молодой советский человек, офицер, решили присвоить себе драгоценности, отобранные фашистами у сожженных в концлагерях людей? Утаить их от государства.

– Ах, вот оно что, – Борис нервно барабанил по столу костяшками пальцев, – я только одного не пойму: или вы мне лапшу на уши вешаете, или вам ее кто-то навесил.

– Осторожнее на поворотах, капитан, – голос майора стал жестче, – полковник СС Кроненберг успел нам все рассказать.

– И вы верите какому-то эсэсовцу, он мог придумать любую дезу, чтобы выкрутиться. Кстати, как вы его достали?

– Мы взяли его при попытке уйти к американцам. К сожалению, он был допрошен только один раз, вечером, а ночью ему удалось снять охрану и уйти. Утром его застрелили на контрольно-пропускном пункте, он прятался в кузове крытого грузовика и бросился бежать, когда его обнаружили.

Борис усмехнулся, и этот человек, всю войну просидевший в штабе, возглавляет отделение контрразведки, далеко ему до этого эсэсовца Крона.

– Я не удивлюсь, если вы скажете, что это оказался не он.

– Да вы провидец, капитан, это оказался крестьянин, в его мундире и с его документами. А может быть, вы уже эти штучки немецкие изучили, пока были в плену?

– Эти штучки можно изучить и сидя в штабе фронта, в отделе контрразведки, если немного шевелить мозгами.

– Не груби, капитан, – неожиданно перешел на «ты» контр разведчик, – полковник на допросе показал, что вы с ним вместе разработали план операции по вывозу драгоценностей на запад. Поскольку задача эта непростая, вы решили привлечь к этому американцев, а в доказательство существования драгоценностей, чтобы они вам поверили, взяли с собой немного.

Майор открыл сейф, вытащил из него шкатулку тонкой серебряной работы и раскрыл перед Борисом. Шкатулка была полна: тусклой желтизной блестело золото, сверкали разноцветными искрами алмазы, рубины, изумруды, молочно-белые нити жемчуга сплетались с браслетами и подвесками.

– Это мы обнаружили в машине. Теперь ты расскажешь, где спрятано все остальное и какие планы строили вы с полковником.

Борис молчал, пораженный невероятным поворотом судьбы: он, никогда не терявший самообладания в смертельном бою, находивший выход из самых невероятных обстоятельств, оставшийся в живых, когда лапы смерти уже смыкались на горле, вдруг ощутил бессилие перед этим холодно-высокомерным майором, перед системой, которая сомнет его, даже не выслушав, а если и выслушает, все равно не поверит.

Ужасно болела голова, эта боль накатывала волнами, заставляя закрывать глаза и крепко сжимать зубы, боль туманила мозг и рождала ярость.

– Ну, так что, будем молчать или признаваться?

Борис поднял голову и посмотрел в глаза майору:

– Ты – подлая дрянь, тыловая крыса, отсидел войну в теплом кресле. Теперь хочешь орден получить за то, что врага нашел. Я таких, как ты, давил вот этими руками и тебя раздавлю.

Борис уже не контролировал себя, кровь бросилась в голову, он вскочил на ноги и схватил майора за грудки. Тот лихорадочно выдернул пистолет из кобуры, но куда ему было тягаться с реакцией разведчика. Борис рванул вверх тяжелую табуретку, на которой сидел, и молниеносно опустил ее на голову майора. Тот, обливаясь кровью, рухнул на пол. А Борис, как в бреду, начал крушить и ломать в кабинете все, что попадало под руку, пока пятеро прибежавших на шум караульных не скрутили его.

– Ну, как он там? – поднялся навстречу вышедшему из палаты врачу подполковник.

– Депрессия после тяжелого нервного припадка, нервное истощение. Сейчас, когда война окончилась, такое часто случается, хорошо, не поубивал никого.

– Да одного крепко приложил, до сих пор в сознание не пришел, – вскользь бросил подполковник, он, как и многие в войсках, недолюбливал элиту, которой считалась контрразведка, хотя признавал, что она делает нужную и опасную работу, – а навестить его можно?

– Пока лучше не беспокоить, я даже следователям запретил, реакция возможна непредсказуемая.

– Ну и натворил ты дел, чертова кукла, – скороговоркой тараторил подполковник, вытаскивая из рюкзака яблоки, консервы, лук, немецкое сало, хлеб, огурцы и бутылку виски. – Американцы обеспечивают, – кивнул он на бутылку, – тебе можно?

– Можно – не можно, наливайте, и так тошно здесь лежать, еще и этой радости лишиться.

– Что, следователи тормошат?

– Уже раза три приходили, полковник какой-то, говорят, «важняк» из Москвы.

– Ну, ты держись, я свое мнение следствию высказал и по команде передал. Жаль, что комдива уже перевели, а командующий армией в Москве, на повышение пошел.

Два автоматчика привели Бориса в комнату с зарешеченными окнами и связали руки за спиной. «Плохой знак», – подумал про себя Борис.

Полковник писал что-то, сидя за столом. Увидев Бориса, он привстал и жестом пригласил его сесть. Стул не шелохнулся под телом Бориса. «Привинтили», – невесело подумал он.

Полковник совсем не походил на того майора, был спокоен и приветлив, называл Бориса только на «вы», но звания его не упомянул ни разу. «Тоже плохой признак», – решил Борис. Эти признаки, выявленные чутьем опытного разведчика, всегда сулили неудачу.

– Я сегодня задам вам всего лишь несколько вопросов и хочу услышать ваше мнение, – полковник был, как обычно, вежлив. «Что-то новое?» – подумал Борис и, видимо, удивление отразилось на его лице. – Мы ценим ваше мнение как опытного разведчика и боевого офицера, и кроме всего, нам необходимо воссоздать точную картину происшедшего и понять мотивации.

Борис кивнул, хотя недоверие его к следователю не уменьшилось.

– Как вы думаете, почему оберст Кроненберг оговорил вас, если на самом деле ничего подобного не происходило?

Борис ненадолго задумался:

– Я считаю, что он этим хотел увести ваше внимание в сторону: как же, советский офицер сотрудничает с врагом, это – новый, неожиданный и очень привлекательный ход для советской контрразведки. А самому выиграть время, ослабить внимание к нему, ну, и вызвать доверие к его показаниям. Заодно со мной рассчитаться за то, что не выполнил его условий, сорвал операцию, погубил людей и его самого. Кстати, то, что я сбежал и выдал немецкую группу, можно было бы расценить, как желание избавиться от партнера и завладеть всем богатством. Это прекрасно вписывалось в его ментальность.

– Разумно. Вы уже говорили, что не можете показать дорогу к штольне, где вас держали. А все-таки можно ли вычислить, где находится это место.

– Я выехал из штольни, сидя в кузове с солдатами, кузов крытый, местность, где проезжали, не видна. На предыдущих допросах уже очертил, примерно, круг на карте, где, по моим расчетам, могла находиться штольня.

– Хорошо. В своем заключении я укажу, что доказательная база вашей заинтересованности в этой истории с драгоценностями недостаточна. Она основана только на показаниях сбежавшего немецкого офицера. Но покушение на жизнь следователя контрразведки следует рассматривать как преступление. Поэтому я подписал постановление о вашем задержании.

– И что дальше?

– А дальше, как обычно, решит суд.

Военно-полевой суд решил дело быстро – признал преступление не простым хулиганством, а попыткой помешать следствию, физически устранив следователя. Десять лет лагерей.

Перед отъездом в комнату, где в приспособленном под гауптвахту здании сидели офицеры под следствием, влетела записка, привязанная к камешку.

«Борис, не теряй бодрости, мы с тобой и это дело так не оставим».

Записка была написана печатными буквами, без подписи, написавший ее явно опасался стукачей. Но Борис знал, кто автор.

Глава пятая
Из огня да в полымя

– Навались, – высокая сосна поддалась напору толкавших ее людей и нехотя, со скрипом, треща своими разрываемыми волокнами, рухнула на снег, ломая мелкий подросток.

– На сегодня все, очищаем и вытаскиваем, – раздалась команда, и несколько сучкорубов гулко затюкали топорами, обрубая ветви.

Зимний день на севере короток и вскоре колонна вытянулась по протоптанной в снегу дороге, устало вышагивая к едва согретым «буржуйками» баракам, к теплой вечерней баланде. В массе серых телогреек и таких же серых лиц трудно было отличить одного человека от другого. Но они отличались, хотя в единой колонне шагали бывшие «власовцы», украинские «лесные братья», дезертиры, военнопленные, освобожденные из немецких лагерей и просто уголовники. Тут же были и солдаты, совершившие какие-то проступки, и редкие офицеры попадались.

Два года прошло, как привезли Бориса в этот северный лагерь. Он усмирил свою гордыню, принял непривычные для него порядки, которые там царили. Сейчас основной его целью было выжить, как и там, на фронте, победить и выжить. А враг, в отличие от фронта, был неявным, и победить его было труднее. Победить свою злость на кого-то, свое недовольство, плохое настроение, депрессию. Изменить отношение к людям, ведь они такие на самом деле, какими ты их желаешь увидеть.

Вот с людьми местными не сложилось. Не мог он принять непонятные для него, непосвященного, порядки. Борис был всегда далек от блатной, «зэковской» среды, а теперь его окунули туда с головой.

А началось все еще на этапе.

– Можно тут приземлиться, пехота? – Борис обратился к парню в солдатской форме, рядом с которым было свободное место.

– С-седай, – парень кивнул, – т-только я теп-перича не пехота, а з.к.

Борис подложил вещмешок под голову и задремал, укачиваемый стуком колес теплушки, в которой везли на Север партию заключенных. Рядом гудела «буржуйка», даря тепло промерзшим людям с осунувшимися от бессонницы и тяжелых дум лицами.

– Вставай, чего разлегся, – разбудил Бориса чей-то грубый голос, и носок сапога ткнулся ему в бок. Борис приподнялся на локте и увидел пять человек, видимо, только что вошедших в вагон, – и ты тоже, – повернулся человек к его соседу. Борис не пошевелился, пытаясь оценить обстановку. Скорее всего, этой группе, вошедшей с мороза, понравилось место возле печки.

– Располагайтесь, – Борис показал на полупустой вагон, – места всем хватит, – он старался говорить как можно более миролюбиво, понимая, что одному с пятерыми не справиться. На остальных случайных попутчиков надежды было мало.

По тому, как вели себя эти люди – вальяжно, нагло, грубо, Борис решил, что это какая-то сплоченная группа, скорее всего, уголовники.

– Ты что не слышал, – говорящий пнул его сапогом, – выматывайся отсюда.

Борис взглянул на лежащего рядом соседа и вдруг уловил в его равнодушных вроде бы глазах живую искру понимания и поддержки. Такие искры проскакивали меж разведчиками, когда обстановка складывалась так, что нельзя было произносить слова и даже шевелиться, надо было понять товарища по взгляду.

Сосед едва заметно кивнул, Борис резко ухватил сапог и рванул его на себя, одновременно подбросив вверх свое тренированное тело. Ближайший из вошедших даже не успел вынуть рук из карманов, как, получив от Бориса удар в челюсть, рухнул на пол. Краем глаза Борис зацепил своего вскочившего соседа. Это оказался высоченного роста детина с огромными ручищами. Схватив двоих, он с силой столкнул их лбами и, отбросив, как мешки, ударил сапогом в живот третьего, переломив его пополам. Прошло не более полминуты…

Потом, не торопясь, повернулся к Борису и протянул ему руку:

– Лука.

Борис пожал протянутую ему лапищу:

– Борис.

– Тоже, небось, из разведчиков, – рассматривал рослого соседа Борис.

– Из них, свой свояка видит издалека.

– Давай займемся этими, чтобы концы не откинули.

– Да и откинут, невелика беда, наворовались, пока мы в окопах кровью своей землицу поили.

Но все же подошел к валявшимся на полу и стал приводить их в чувство, щедро раздавая пощечины. Остальные сидевшие и лежавшие в вагоне люди спали или делали вид, что спали. Произошедшее их не касалось, эти тяжкие годы научили помалкивать и не вмешиваться.

Привести в чувство удалось троих, двое так и остались лежать без сознания.

Дверь распахнулась, вбежали несколько охранников в полушубках с автоматами:

– Что тут случилось?

– Да вот ребята не поделили чего-то меж собой, ну и помахали кулаками немножко.

Охранник недоверчиво посмотрел на Бориса и приказал увести раненых.

– Разберемся, – бросил он на прощанье.

Бориса и Луку привели в штабной вагон на следующее утро.

– Расскажите, что там у вас произошло, – спросил лысоватый старший лейтенант – начальник поезда, обращаясь к Борису.

– Да кто их знает, не поделили что-то, заспорили, ну и подрались, да мы спали и не видели ничего толком. Они нас и разбудили.

– А они на вас показывают.

– Так они на любого покажут, лишь бы самим чистенькими выйти, – Борис старался казаться как можно более простодушным.

– У двоих сотрясение мозга, у третьего разрыв брюшины. Это как же надо было приложиться, чтобы так ударить, – старший лейтенант взглянул на старающегося казаться меньше, но все равно возвышающегося громадой надо всеми Луку.

Тот равнодушно склонил голову и пожал плечами, в глазах его ничего невозможно было прочитать.

Старлей махнул рукой и начал что-то строчить на листе бумаги, лежащем перед ним. Бориса и Луку отвели в вагон.

– Пошли мы в поиск, со мной еще один мужик, немолодой уже, за тридцать будет, а дрожит, трясется весь. Из пополнения, видать, отсидел войну где-то, вот в конце взяли. – Лука рассказывал, слегка заикаясь и растягивая слова. – В овражек спустились, только подыматься стали по склону на другую сторону, а навстречу немцы, мы назад кинулись. А тут сбоку из пулемета саданули, мне руку обожгло. Засада. Давай из автоматов отбиваться да гранаты бросать. А немцы нас, видимо, хотят живыми взять, потихоньку приближаются перебежками и кричат: «Рус, здавайсь!» Мы в кусты забрались, не высунуться. Я рукавом гимнастерки руку перетянул, чтобы кровь остановить. Мужик лопочет: «Все, хана нам, убьют». Я ему: «Заткнись, не паникуй, прорвемся». А у него руки трясутся, автомат удержать не может. Вот, думаю, гады, не могли нормального человека мне в пару дать, язык им, видите ли, срочно понадобился. А наших всех после боев последних побило. Так этого мне и подсунули.

Принесли бачок с баландой, люди потянулись к парящему вареву. Лука замолчал и аккуратно, стараясь не пролить ни капли, отправлял в рот ложку за ложкой. Потом вытер куском хлеба миску и оглянулся вокруг, как бы интересуясь, не будет ли добавки.

– С такой жратвы ноги быстро протянешь.

– Ну, а дальше-то, что было, – спросил Борис, все более проникаясь симпатией к этому огромному, но такому ранимому человеку.

– Дальше? – Лука задумчиво почесал затылок, светлые волосы встали торчком. – Я напарнику говорю: «Ты меня прикрой, я сейчас пойду пулеметчика успокою. А потом я тебя прикрою, ты к нам назад по склону уйдешь, по кустикам перебежишь, а я следом». Пополз я, а он из автомата строчит в разные стороны, в белый свет. До пулемета я добрался, а там двое. Гранату тратить не стал, и пулемет пригодиться может. С немцами справился да за пулемет лег. Гляжу в прицел, а в кустах, где напарник сидел, движение какое-то, непонятное. Потом вижу, выходит он оттуда с поднятыми руками и кричит: «Не стреляйте, я сдаюсь, я – свой». Меня такая злоба охватила, дал туда очередь, но промазал, видно, с нервов, редко со мной это случается. Немцы бросились ко мне, да куда там, я их из ихнего же пулемета и уложил. Они достать меня не могли, позиция уж больно хороша была, на крутом склоне. Тогда немцы мины стали бросать. Долго я продержался, но мина совсем рядом угодила, меня контузило, сознание потерял. – Лука говорил короткими, отрывистыми фразами, казалось, что так он меньше заикается. – Очнулся в каком-то помещении, лежу на полу, а вокруг немцы и этот – мой напарник с ними, на меня показывает и говорит им обо мне, видимо. Я ничего не слышу, контузило сильно. Толкают они меня, спрашивают о чем-то, а я им показываю, что не слышу. Наконец поняли. Руки связали и отвели в какой-то сарай каменный, с крохотным окошком зарешеченным. А там в углу ржавая мотыга валялась, я об нее ремень, которым руки связали, и перетер. Через некоторое время выводят меня из сарая и в машину сажают, в крытую, видно, важной птицей посчитали из-за роста моего. Это была их ошибка. А в кузов вместе со мной двое фрицев с автоматами, да в кабине офицер и водитель. Сидим так, едем. Один немец рядом со мной, другой напротив. Тот, что рядом со мной, покурить решил, это была еще одна ошибка. Попросил я со мной поделиться.

– А как же ты его попросил, если не слышишь ничего, да и язык не знаешь? – Бориса все более заинтересовывала эта история, отчасти похожая на его собственную.

– Язык я немного выучил за два года, а слышать мне зачем, я ему головой и глазами показал. Он сигарету из пачки достал, мне в рот сунул, а я не курил сроду, спортом занимался, в чемпионатах страны по самбо участвовал. Тут он зажигалку к сигарете подносит, чтобы я, значит, закурил, я одну руку из-за спины тихонько вытаскиваю, чтобы незаметно было, к огоньку склоняюсь, а сам рукой до шеи его добрался и сжал со всей силы там, где артерия сонная. Хрустнуло у него там, он и сник.

Борис представил себе такую лапищу на своей шее и поежился.

– Теперь дело секунды решали: сникшего хватаю и к тому, что напротив сидит, а этим прикрываюсь, как щитом. Как и предполагал, он первую очередь в этого немца выпустил, а мне времени хватило, голову ему свернул, как цыпленку. Машина останавливается, видно, выстрелы услышали, я – к двери, а впереди себя немца держу. Водитель дверь открывает, а на него фриц вываливается. Пока до водителя дошло, что к чему, я его очередью и пришил.

– Ну а дальше-то что? – Борис уже был весь в нетерпении.

– Ну а дальше просто: подбегаю к кабине, из нее офицер выскакивает, меня увидал, за пистолетом в кобуру полез, да куда там. Я его в охапку и назад в кабину, по черепушке слегка пристукнул, чтобы не мешал, да за руль сел. Дорога там ведет к линии фронта до самой передовой, я на карте видел, когда в поиск отправлялся. Ну, хотя бы несколько километров проскочить, пока немцы очухаются. Как гул орудий услыхал, машину в лесочек загнал, офицера в чувство привел и пошел. Передовую мне переходить – знакомое дело, сколько раз бывало. Желательно брешь в обороне найти, где можно тихо пробраться. Ночи дождался, офицера посадил на поводок, в рот – кляп, чтобы голос не подал, и вперед. Через немецкую линию траншей перевалили тихо, но потом заметили нас и такой огонь открыли, как будто наступление началось, тут меня второй раз прихватило. На этот раз в бедро, сапог сразу кровью наполнился. Рану перетянул, да бедро не рука – кровь вытекает помаленьку. Я бегом и офицера пинками подталкиваю, чувствую, что слабею. Эх, не дотяну… сознание бы не потерять. Тут окрик, как музыка: – «Стой, кто идет, стреляю». Отвечаю: «Свои, разведчик я, веду языка, только стоять не могу, ранен». И упал, больше не помню ничего. – Лука судорожно вздохнул, воспоминания взволновали его. Он смог продолжить только через несколько минут, на этот раз Борис не торопил его, понимая, как тяжело дается этот рассказ. – Очнулся в медсанбате соседней дивизии, в ее расположение вышел. Рассказал все, как было, только про напарника соврал, заявил, что убило его. Стыдно мне стало за человека такого. Наградили меня. Месяца полтора провалялся в госпитале в тылу, подлечился и в свою часть попросился. Нашу роту разведки сильно потрепали, из стариков почти никого не осталось. Мне пополнение дали обучать, командир сказал, что пришлет мне помощника боевого. Ну как-то раз вызывают меня в землянку штабную. Вижу там кроме командира полка еще кто-то, свет от коптилки тусклый, не узнал поначалу. Комполка и говорит: вот тебе помощник обещанный, познакомься. Я подхожу ближе и узнаю того напарника бывшего. И он меня узнал, не ожидал увидеть живым. Видно, у меня лицо до такой степени изменилось, что он в ужасе попятился к выходу и выскочил наружу, я за ним. Он бежит к леску неподалеку, и я за ним. Сзади слышу крики: «Стой, что случилось». В леску его и догнал, кровь в голову ударила, себя не помнил, горло его сдавил и задушил вот этими руками. Пока люди подбежали, он уж не дышал. Меня долго таскали, допрашивали, обвиняли в том, что я и сам шпион завербованный, а этого мне приказали убрать, чтобы он показаний не дал. И судили за самосуд.

Лука надолго замолчал, молчал и Борис. Его до глубины сердца поразила схожесть судьбы этого парня с его собственной.

– Значит, нам суждено держаться вместе, – наконец смог произнести он.

В бараке было натоплено, около печки притулился новенький. Борис внимательно его рассматривал: лет под сорок, с редкими седыми волосами, круглые стекла очков на тонком, длинном носу придавали какое-то печально – беззащитное выражение всему его лицу.

Понимая, что такому человеку придется здесь несладко, Борис подошел к нему и протянул руку:

– Борис.

– А меня Лазарем Моисеевичем зовут, – вскочил на ноги новенький, – Лифшиц – моя фамилия Лифшиц.

– О, каких лазарей нам начальничек подсылает, – раздался за спиной Бориса хрипловато-издевательский голос «подсадного». Так называли того, кто по научению старших организовывал конфликты между группами заключенных, заканчивающиеся иногда убийствами.

– Так что ты нам пропоешь, Лазарь?

Подсадной криво улыбался, за что и получил кличку «Кривой».

– Я, понимаете ли, не пою, у меня нет голоса. Я – ученый.

– А ноги у тебя есть, ученый, может, тогда спляшешь нам?

– Не приставай к человеку, видишь, он еще не знает местных порядков.

Борис прекрасно понимал, что назревает конфликт, уголовные давно искали повод, чтобы захватить единоличную власть в бараке.

– А тебя, капитан, не спрашивают, что ты всегда лезешь не в свое дело.

– Это ты, Кривой, лезешь к человеку со своими дурацкими вопросами.

– Осторожней на поворотах, капитан, не забывай, где находишься.

Эта фраза вызвала у Бориса забытые воспоминания, и он почувствовал, как начинает заводиться. Неслышно ступая, подошел Лука:

– Об чем толкуем, господа?

– Опять Кривой новенького раскручивает.

– Нехорошо поступаешь, парень, – медленно проговорил Лука.