Текст книги "Автопортрет: Роман моей жизни"

Приходи болтаться

На приступках перед вагончиком коменданта Зубковой сидела плотная девка лет двадцати пяти, цыганистая, с черными конопушками на круглом лице. У ног – коричневый фанерный чемоданчик, замкнутый на висячий замок.

– Комендантши нет, – сказала она. – Говорят, скоро придет.

– Хорошо, – кивнул я и достал папиросы «Прибой».

– А чего стоишь? – сказала девка. – Садись, посиди. В ногах правды нет. Ты после армии, что ль? Я и вижу. А я из колхоза убёгла. Ну, надоело, ей-бо, надоело. Цельное лето с утра до ночи не разгибамши, карячиси, карячиси, трудодней тебе этих запишут тыщу, а как расчет, так фига под нос подведут, ты, говорят, на полевом стане питалась, шти с мясом лопала, кашу пшенную трескала, вот еще и должная колхозу осталась, скажи спасибо, что не взыскуем. А зимой там же скучища. Клуб нетопленый, парней нет, все разбеглись. Девки с девками потопчутся под патефон, да и по домам, да на печь. Меня Клавкой зовут. А тебя?

– А меня Вовкой, – в тон ей сказал я, хотя в других случаях называл себя обычно Володей.

Тут явилась комендантша. Клавка подхватила чемодан, пошла к ней первая.

Вскоре вышла довольная, с бумажкой в руке.

– Вот направление. Шестой вагон, купе второе. Когда устроишься, приходи болтаться.

ПМС-12

Под Москвой наша ПМС была формально в командировке. Поэтому московской прописки здесь от поступавших на работу не требовали, а поступивших прописывали по месту постоянной дислокации станции – в поселке Рыбное Рязанской области. И в моем паспорте появилось это Рыбное, где ни тогда, ни позже я ни разу не побывал.

Тринадцать из прожитых мною к тому времени двадцати четырех лет я занимался физическим трудом и много чего перепробовал, но такой тяжелой работы у меня еще не было.

Мы заменяли старые пути на новые. Главную работу делала машина – путеукладчик. Он одну за другой укладывал на подготовленную насыпь плети – шпалы с уже прикрепленными к ним рельсами. Потом начинался ручной труд. Шпалы, если читатель замечал, обычно лежат на гравии. Гравий сначала «грохочут», то есть просеивают – сейчас, наверное, машинами, а тогда вручную. Обыкновенными деревенскими вилами подцепляют как можно больше камней и подбрасывают. Мелкие камешки просыпаются между зубьями, те, что покрупнее, остаются на вилах. Ими засыпают проем между шпалами, а потом подбивают под шпалы простыми шпалоподбойками, то есть тупыми ломами – скучный, тяжелый, непродуктивный, кошмарный труд. Были у нас и электрические шпалоподбойки, но ими работать еще тяжелее, поэтому их доверяли только женщинам. Электрошпалоподбойка – это двухпудовый агрегат с железным языком. Работает как отбойный молоток – вибрирует, язык зарывается в гравий, гравий плотно утрамбовывается под шпалой. Я тогда гирю в 32 килограмма по нескольку раз одной рукой выжимал, но когда любопытства ради десять минут с этой штукой поработал, перетаскивая от шпалы к шпале, потом пальцы одной руки разгибал с помощью другой – сами не разгибались. Впрочем, они и так плохо разгибались. После работы мы плелись, обессиленные, к своим вагончикам. А надо было еще истопить печь, а для печи наколоть дров. Дровами служили старые шпалы, а топоров не было. Может быть, начальство сознательно нас ими не снабжало, потому что среди рабочих было много вышедших из тюрьмы уголовников. И шпалы мы расщепляли теми же ломиками, которыми долбили гравий.

Платили нам за работу, по мнению начальства, неплохо. К основному заработку (зависевшему от выполнения плана) добавляли 35 процентов «колесных» (мы же считались командировочными), и все равно даже на убогую еду не хватало. Чем завтракали и ужинали, не помню. На обед обычно брали с собой хлеб, а на местных небольших рынках в Люберцах или Малаховке покупали варенец (что-то вроде ряженки). По ночам ходили воровать картошку с совхозного огорода.

Женатым – полвагона

Работа на путях была тяжелая, зарплата маленькая, текучесть кадров большая. Чтобы удержать рабочих, начальство ПМС поощряло их браки и обещало молодоженам отдельное жилье: пол товарного вагона на семью. Для кого-то эти полвагона были пределом мечтаний. Девушка Лиза, вместе с которой меня поставили грохотать гравий, время от времени интересовалась, не собираюсь ли я жениться. Я каждый раз говорил, что нет, еще рано, но Лиза возражала, что не рано. И мечтательно прибавляла: «А женатым полвагона дают!»

Все могло быть иначе…

Между прочим, останься я дома, жизнь могла пойти совсем по-другому.

В бытность мою инструктором исполкома серьезно заболел заврайторготделом, и мне предложили его временно и частично заменить. Обязанности мои на те несколько дней сводились к тому, чтобы проконтролировать поступившую на склад большую партию парфюмерии – чуть ли не вагон одеколонов и духов всех тогдашних сортов: «Шипр», «Огни Москвы», «Белая сирень», «Камелия» и прочие, включая «тройной одеколон», популярный среди советских алкоголиков.

Было очень много боя: стекло все-таки. Мне поручили проследить, чтобы завскладом количество боя не преувеличил, и с самим боем оригинальным способом распорядиться. Многие флаконы были не разбиты, а чуть треснуты. Возникло подозрение, что завскладом припрятал такие же пустые флаконы. Он духи из треснутых флаконов перельет в целые, продаст из-под полы и деньги положит себе в карман. Чтобы этого ни в коем случае не допустить, надо было все треснутые флаконы расколотить вдребезги, что и было под моим руководством проделано. Две работницы склада сначала лучшими духами щедро поливали себя и заодно меня (вечером в автобусе пассажиры от меня шарахались, видимо, принимая за любителя «тройного»), затем железными прутами расшибали вдребезги флаконы, запах распространялся на два квартала.

Завскладом, пожилой еврей, печально взирая на этот акт вандализма и не пытаясь меня остановить, говорил:

– Вы очень способный молодой человек, но не тем занимаетесь. Оставьте свой райисполком, поступайте на работу ко мне, я вас кое-чему научу.

Наверное, хотел научить меня делать деньги из битого стекла, но я не внял его советам.

«Магистраль»

Устроившись на работу и обзаведясь «полко-местом», я, конечно, не забыл о данном мне совете посетить литобъединение «Магистраль», но не очень туда спешил, считая, что литобъединение – что-то вроде кружка самодеятельности, а у меня был замах на кое-что поважнее. Но все-таки в один из четвергов после работы погладил свои уже обтрепанные бостоновые брюки, почистил ботинки и отправился в Москву. Нашел Дом культуры железнодорожников.

В просторном помещении перед закрытой дверью уже собрался некий народ, похожий на учеников вечерней школы. Самого разного возраста. Среди кудрявых горластых юношей, подававших, как я вскоре понял, кое-какие надежды, бродили устаревшие во всех смыслах неудачники с тяжелыми портфелями, набитыми слежалыми рукописями. Рукописи копились годами и держались всегда при себе в надежде, что удастся не то чтобы напечатать, нет, но хотя бы всучить кому-нибудь для прочтения. Хозяева портфелей испытывали противоречивые чувства, вызываемые тем, что по возрасту им бы быть наставниками этой вот кудрявоголовой проказливой молодежи, но по достижениям в избранном деле они безнадежно от молодых отставали и бесполезно перед ними заискивали. Впрочем, кроме кудрявоголовых гениев и туповатых глухих стариков, попадались экземпляры промежуточного вида, рода и пола. Немолодое существо с женской фигурой и отнюдь не женственными усами читало басни, написанные от лица каких-то животных, и от имени слона говорило басом, от имени лягушки квакало, а за кобру гнусавило и шипело.

Нервического вида молодой человек вещал, окруженный поклонниками:

– Поэт должен приносить людям радость. Я видел домохозяек, которые плакали над моими стихами.

– Саша, почитайте что-нибудь, – сказала одна из поклонниц, желавшая, должно быть, тоже поплакать.

Саша долго упрашивать себя не заставил и тут же начал читать поэму. Я всего, что читалось перед входом в зал, не помню.

Восстанавливаю по памяти, кое-что позволяя себе досочинить.

 
Авдотья Игнатьевна Фокина
Живет в коммунальной квартире
И занимает комнату
Квадратных метра четыре.
И все-то ее имущество:
Кровать, табурет, буфет.
И вся ее живность – кошка,
Которой в обед сто лет.
 

Из поэмы должно было выходить, что Авдотья Игнатьевна, будучи внешне непримечательной старушкой, имела героическую биографию, на фронте была санитаркой и многих раненых вынесла с поля боя. За одного вынесенного вышла замуж, а он после войны спился. Поэма на этом не кончалась, но я хотел послушать кого-то еще. Покинул поклонников Саши и тут же попал в группу, где гений в вязаной кофте со штопаными локтями читал тексты, называя их стихозами. Один стихоз был такой:

 
Где-то шло кое-что,
Не имеющее названия,
Ни имени, ни отчества,
Ни военного звания.
Куда шло – неизвестно.
Зачем – неведомо,
Но все-таки шло.
А был ли в том смысл?
Не было.
А в чем он есть?
 

– Ни в чем, – сказал рыжий толстяк в тяжелых очках.

– В том-то и дело, – согласился гений. После чего, сам себя высоко оценив, сказал, что его стихозы являют собой последнее слово в литературе. И по просьбе слушателей прочел следующий стихоз, на этот раз в рифму:

 
Зуб болит.
Мне это неприятно.
Часть меня болит, и я воплю.
Ваши зубы пусть хоть все болят, но
Мой болит, и, значит, я болю.
Попрошу дантиста, чтоб помог мне.
Пусть он зуб мне этот удалит,
Пусть его отправит на помойку,
Без меня пусть там он сам болит.
 

– Гениально! – сказал рыжий. – Это напоминает мне раннего Маяковского.

– Чушь! – возразил другой, тоже очкарик. – Чистый Хлебников…

Тут вмешался в дело пожилой неудачник, из тех, кого называют чайниками:

– А я все-таки не понимаю, для чего это? О чем это стихотворение говорит, чему оно нас учит?

– А чего ж тут не понимать, – отозвался другой чайник с потертым портфелем. – По-моему, все ясно. Стихотворение говорит нам о том, что больной зуб надо немедленно удалять и выкидывать. Как всякие чуждые нам элементы: тунеядцев, воров, стиляг. Правильно я говорю? – спросил он у автора.

– Нет, – устало сказал автор. – Неправильно. В моих стихозах нет никакого второго смысла. А первого, впрочем, тоже. Они принципиально бессмысленны.

Григорий Михайлович Левин

Тут среди собравшихся прошел шум: в холле появился пожилой, как мне казалось (ему было тридцать девять лет), человек в потертом сером пальто, с всклокоченной седоватой прической, в очках с толстыми стеклами. Это был Григорий Михайлович Левин, руководитель «Магистрали». Дверь, у которой мы толпились, он открыл своим ключом и, войдя внутрь, артистическим движением метнул портфель на стол. Портфель плюхнулся, поехал, но у самого края остановился. Люди подступили к Левину, который, раскручивая кашне, рассеянно отвечал на вопросы. Протолкался к нему и я, напомнив, что звонил по телефону и вот пришел записаться.

– Записаться?! – удивился Левин, будто я просил его о чем-то немыслимом. – А с какой целью? Что вы собираетесь у нас делать?

– Я пишу стихи, – сказал я, оробев.

– Пишете стихи? – иронически переспросил Левин. – Неужели пишете стихи? Как это оригинально! Он пишет стихи, – сообщил он окружавшим его «магистральцам», и те тут же весьма саркастически по отношению ко мне и угодливо по отношению к Левину захихикали. Получалось, что то, что они пишут стихи, это не смешно, а что – я – смешно. – Ну, ладно, – продолжил Левин, протирая очки. – То, что вы пишете стихи, это хорошо. Но у нас все пишут стихи, у нас настолько все пишут стихи, что я даже не знаю людей, которые стихов не пишут. Но для тех, которые пишут стихи, у нас мест больше нет. Есть места для прозаиков, драматургов, даже для критиков, а для пишущих стихи нет. Конечно, если бы вы имели какое-нибудь отношение к железной дороге…

Я сказал, что имею отношение к железной дороге.

– Какое? – по-прежнему насмешливо спросил Григорий Михайлович. – Ездите на поезде? Встречаете на вокзале родственников? Провожаете?

– Нет. Я работаю путевым рабочим на станции Панки.

– Путевым рабочим? – Григорий Михайлович переспросил с недоверием, переходящим в почтение. Да и золотая молодежь растерянно притихла. – Вы без шуток путевой рабочий? На железной дороге? Так вы бы с этого и начали! Тогда вы нам очень нужны для статистики. Меня начальство постоянно корит, что у нас в Центральном доме железнодорожников мало железнодорожников. Оставайтесь. Но сегодня я с вами поговорить не смогу, а завтра приходите в «Литературную газету». Я там временно заменяю Огнева.

Кто такой Огнев, я не знал, однако Левин сообщил о временной замене собой этого человека с гордостью, которая побудила меня предположить, что Огнев – это очень большой человек, может быть, даже больше самого Левина.

– Приходите, – повторил Левин, – приносите стихи. Почитаем, подумаем, поговорим… Друзья мои, – обратился он уже ко всем. – Прежде чем начнем сегодня работать, сообщаю вам о наших успехах.

«Хочешь в коммунизме жить? Живи!»

И Левин стал перечислять успехи.

У одного в многотиражной газете завода «Серп и молот» напечатаны четыре стихотворения, у другого – два в газете «Труд», третий в прошлую среду читал отрывки из своей поэмы по радио, а стихи сразу шести членов объединения отобраны для сборника «День поэзии». Левин называл фамилии, некоторые из них были мне известны: Эльмира Котляр, Игорь Шаферан, Нина Бялосинская, Дина Терещенко – их стихи с предисловиями известных поэтов я читал недавно в «Литературной газете» под рубрикой «Доброго пути».

Перечислив достижения, Левин объявил, что сегодня будет читать стихи Нина Бялосинская. О Нине я знал из той же «Литературной газеты», что она фронтовичка, хорошо знает жизнь, и это видно по ее стихам. Вероятно, в «Магистрали» она пользовалась большим уважением. Когда она вышла к столу, зал почтительно притих.

Стихи ее были откликом на недавнее постановление партии и правительства «О создании на производстве бригад коммунистического труда».

Поэтесса заговорила негромко, сдерживая очевидное волнение.

– Вчера я была на станции Москва-Сортировочная… В бригаде, где рабочие взяли на себя обязательство жить и трудиться по-коммунистически… Не в отдаленном будущем, а прямо сегодня, сейчас!.. Самые обыкновенные на вид люди, а поставили перед собой такую задачу!.. Я поняла, что не могу не откликнуться на то, что увидела. Стихи сложились сами собой. Придя домой, я их записала…

Сначала я подумал, что Бялосинская шутит. Я сам работал в бригадах, принимавших на себя пустые, сочинявшиеся парткомами, обязательства. Парторг давал их рабочим подписывать, а что потом с ними делал – отсылал в райком или выкидывал на помойку, – неизвестно… Я подумал: если поэтесса – фронтовичка, значит, о реальной жизни какое-то представление имеет. Если она всерьез верит в эти обязательства, значит, они отличаются от тех, которые мне приходилось принимать.

Нина читала вполголоса, с домашней интонацией:

– Знаете вы адрес коммунизма? Он совсем недалеко отсюда. До него доехать на трамвае можно…

Из стихов выходило, что до этого коммунизма (то есть до станции Москва-Сортировочная) можно доехать за несколько минут. Сел, доехал, а там люди, которые уже сегодня живут, трудятся и любят, как при коммунизме.

Я задумался. Ну, если эти люди живут, как при коммунизме, значит, живут хорошо, не в телячьих вагонах, а, по крайней мере, в пассажирских. Как они «любят по-коммунистически»? Чтобы вообразить это, я был, видимо, еще слишком целомудрен. А вот как это – «работать по-коммунистически»? Я, конечно, классиков марксизма-ленинизма практически не читал, знания мои об этом предмете были очень приблизительны, но, мысля логически, я себе представлял, что уж при коммунизме-то люди будут работать поменьше. Немного по способности человек потрудился, а там руки отряхнул, душ принял и наслаждается по потребности общением с книгой, музыкой, семьей, друзьями, природой. Или по Маяковскому: «Землю попашет, попишет стихи». Особо, естественно, не напрягаясь. А по стихам выходит, что работать при коммунизме надо еще больше, чем раньше. Хотя куда больше? Я, молодой, здоровый человек, сюда еле ноги приволок, а если буду работать еще больше, то и вовсе не доползу.

Стихи заканчивались простым вопросом и таким же простым ответом: «Эй, товарищ! / Хочешь быть счастливым? / Хочешь жить сегодня в коммунизме? / Если хочешь быть счастливым – будь им! / Хочешь в коммунизме жить – / живи!»

Куда же я попал!

Началось обсуждение. Разумеется, я его дословно не запомнил, но приблизительно оно выглядело так. Левин спросил, кто желает выступить. Вызвался Виктор Гиленко, взволнованный молодой человек в очках. Я подумал: ну сейчас он ее раскритикует.

– Прошу простить, – начал он, – если моя речь будет не очень гладкой. Мы только что услышали стихи, после которых хочется не говорить, а молчать и думать. То, что мы услышали, это больше, чем стихи. Это… даже не знаю, как выразиться… То есть я, разумеется, читал о создании подобных бригад, но мне такое событие, при всем политическом значении, не казалось достойным поэтического отклика. Нужен был взгляд человека, который не только сам умеет в малом увидеть великое, но и наши глаза повернуть в ту же сторону. Как бы на этот факт откликнулись наши присяжные стихоплеты? Сочинили бы казенные вирши с дежурными рифмами, вроде «призма-коммунизма», «дали-стали» и так далее… А тут до предела открытый, доверительный, я бы даже сказал, исповедальный разговор с читателем. Разговор тет-а-тет. Без всякой патетики. Интонация самая бытовая, но в нее вплетается ритм идущего по рельсам трамвая. Это, я позволю себе выразиться красиво, ритм жизни и ритм правды. По-моему, Нина, – обратился он к поэтессе, – это твоя большая поэтическая удача, и я тебя от всей души поздравляю.

Другой оратор, Виктор Забелышенский, был покрупнее объемом. И слова его звучали весомей.

– Трамвай, о котором эти стихи, – сообщил он, – тот самый трамвай, на котором я каждый день езжу на работу. Он страшно гремит. Он обшарпанный. Пассажиров, как сельдей в бочке. Я всегда наступаю кому-то на ноги, и мне наступают. И я вижу перед собой только озабоченные, иногда даже злые лица. Для того чтобы я посмотрел на этих людей другими глазами, мне понадобилось слово, сказанное поэтессой.

– Не поэтессой, а поэтом, – поправили его.

– Прошу прощения, – согласился он. – Я сам ненавижу это жеманное слово «поэтесса». Так вот, поэт увидела то, чего мы сами не замечаем… Я не припомню ничего похожего в современной поэзии. Здесь слышится что-то балладное, может быть, идущее от Жуковского… А, может быть, тут даже стоит поискать музыкальные аналогии, нечто скрябинское, напоминающее начальные аккорды «Поэмы экстаза»…

Вскочил еще кто-то и сравнил стихи Нины с живописью Пластова и Дейнеки. В дискуссию вступили и остальные «магистральцы». Я увидел, что все они без труда отличают ямб от хорея и анапест от амфибрахия. Анализируя стихи своего товарища, читают на память другие стихи, прыгая от Пушкина к Баратынскому, от Багрицкого к Антокольскому и Луговскому, а то и до Катулла с Овидием добираются. И при этом употребляют слова, которых я за всю жизнь ни разу не слышал: «детерминированный», «инфернальный», «имманентный»…

Я вышел из ЦДКЖ потрясенный, думая: куда ж я попал! В армии и вообще везде, где бывал до этого вечера, я числился среди самых эрудированных и умных, а теперь понял, что я по сравнению с членами «Магистрали» просто невежда. И если эти образованные люди, знающие все на свете, довольствуются членством в литературном кружке и радуются публикации маленького стихотворения в многотиражке завода «Серп и молот», то на что же я замахнулся?!

Возвращаясь в тот вечер на электричке в свой вагончик у платформы Панки, я подумал, что совершил чудовищную ошибку. Меня обуяло паническое желание бежать из Москвы. Я не спал всю ночь, но к утру подумал: что у меня нет иного выхода, как биться головой в стенку дальше. Я сжег мосты и позорного возвращения домой просто не переживу.

К этой главке хотел бы сделать примечание. Многое из того, что я видел и слышал в жизни, встреченных мною людей, их тогдашнее мировоззрение я описываю иронически, потому что, например, к коммунистическим взглядам Бялосинской и других людей того времени сегодня никак нельзя отнестись серьезно. Это смешно. Обойти эту тему было бы неправильно. При этом я должен сказать, что Нина Бялосинская и Виктор Гиленко и Виктор Забелышенский, все уже покойные, и многие другие, разделявшие Нинины взгляды, были порядочными и достойными людьми. Их вера в коммунизм была трагическим и трагикомическим заблуждением, достойным, как сказал бы Хемингуэй, жалости и иронии.