Текст книги "Эхо Непрядвы"

Кончался месяц листопада, а речка Черная Калитва, отражая побережные леса, светилась рыжим и красно-желтым огнем, прозрачная вода в ней казалась горячей. На северной стороне, в затишье под холмом, виднелись жилые строения, длинный крытый загон для скота, торчал даже колодезный журавель.

– Деревня! – закричал от радости Роман.

– Зимнее татарское становище, – остудил его Вавила.

На стане встретила тишина, однако стожки сена, заготовленные на самые трудные дни зимы, были свежие, – значит, со снегом заявятся хозяева. В жилищах пусто, лишь в одной мазанке стояли деревянный грубый стол и табуретки. В каждом домике – очаг, топившийся по-курному, у стенок сложены дрова. Возле колодца – деревянные колоды и большой медный котел.

– Баньку бы соорудить, рубахи поменять, – вздохнул Роман.

– Соорудим. До завтра и отдохнем здесь.

– Я и постираю вам, – обрадовалась остановке Анюта. У нее за время пути, видно, возникли свои женские надобности.

Развьючились, стреноженных коней пустили на луг. Откатили котел к самому берегу, установили в ямке, кожаным ведром натаскали воды. Анюта занялась, было, стряпней, Вавила остановил:

– Погодь. Приелась уж вяленина, свежей рыбки добудем.

Роман занялся огнем, Вавила сходил к лошадям, надергал конского волоса, сплел крепкую лесу, привязал уду. Над глубокой заводью, прикрытой возле берега плавучим ковром листвы, вдруг почувствовал мальчишечье волнение. Была пора осеннего жора, и крючок с кусочком припеченной ракушки-перловицы еще не дошел до дна, как леску сильно потянуло в сторону. Вавила азартно подсек, серо-серебряная брусковатая рыбина затрепыхалась у его ног, разевая круглый рот. Обловив две заводи, рыбак принес к костру полное ведро окуня, леща, голавлей и разной бели.

– Ой как много! – обрадовалась Анюта. – Присолить бы в дорогу, да соли мало осталось.

– По дороге еще много будет речек. Сделай щербу понаваристей. Окуньков я на таловых прутьях запеку.

Высыпав рыбу на траву и отбирая зелено-полосатых, с калиново-красными перьями окуней, Вавила искоса поглядывал на разрумянившуюся у огня девушку. Лицо ее ошелушилось, стало смугло-розовым, пугливая зверушечья заостренность в нем совсем пропала, чистые глаза набрали завораживающую ясность и глубину. Золотисто-русые волосы возвратили свой блеск, подросшие и не убранные в косу, они все время мешали ей: она то и дело отбрасывала их со лба мягким жестом, ловя взгляды мужика, смущалась, но лица не отворачивала. «Значит, совсем ожила, – с удовольствием думал Вавила. – Малость худовата, да волосы еще коротки, а то бы наряжай – да и под венец. Славную невесту кому-то везем».

Присолив окуней, он сложил небольшой костерок из таловых прутьев, жалея, что не попалась ему в здешних зарослях черемуха – брось веточку в костер, и дымок даст рыбе такой вкус, что язык проглотишь.

Прихромал Роман, успевший огородить кострище, где в большом котле грелась вода. Костер догорит, останется накрыть балаган, принести в ведре холодной воды из речки – и готова походная банька. Но мыться решили после полудня, когда обогреет. А пока, обсев исходящий паром котел, неспешно хлебали густую щербу, приправленную толокном. Роман, который дома не допускал, чтобы женщины ели с ним из одной чашки, после второго своего спасения смирился с требованием Вавилы: коли Анюта едет за парня – всем есть из общего котла. Сегодня Роман даже и не хмурился – то ли отдых размягчил его, то ли близость русской земли. Анюта выжидала, когда мужики зачерпнут варева, и лишь потом опускала свою ложку в котел, старалась брать поменьше, как и положено младшему едоку, ела аккуратно и тихо. Роман шумно дул на горячий навар, хлебал громко, покряхтывал и утирался, потея от солнышка, жарких углей костра и сытной еды. Вавила старался есть сдержанно, неторопливо, соблюдая достоинство начальника. Он первым отложил ложку.

– Спасибо те, хозяюшка, – щерба на славу.

– Рыбаку спасибо. – От похвалы и, может быть, оттого, что назвал ее не Аникой-воином, а хозяюшкой, Анюта покраснела.

– Оно правда, – поддержал Роман. – Варить ты мастерица, я уж приметил, – значитца, не лодырем у мамки росла. Однако, сама-то едва ложку обмочила, ты ешь-ка, дочка, ешь – тебе тела набирать надобно, не то замуж не возьмут.

– И не надо! – Совсем смущенная, она отложила ложку. – Да я уж сыта.

– Ты это не нам сказывай, – улыбнулся Вавила. – На-ко вот, моей стряпни отведай. – Он стал снимать с таловых угольков поджаренных окуней.

Скоро от горки рыбы остались одни кости.

– Век живи – век учись, – вздохнул Роман. – Я этих полосатых чикомасов и за рыбу-то прежде не считал – колючки да чешуя, што кольчуга. Рази для навару только.

– Ты, брат Роман, закопти их по-горячему, с черемуховым дымком – што там твои стерлядки да белорыбицы!

– И как это ты, Вавила, не перезабыл всего в неволе-то?

– В неволе перезабыл, на воле вспомнилось.

Анюта изумленно взглянула на него:

– Так и ты, дядя Вавила, был полоняником?

– Он лет десять отмаялся в неволюшке, не то што мы с тобой, – усмехнулся Роман. – Полсвета белого исходил в цепях.

– Я ж думала – ты большой да богатый гость. Вон как ордынцы-то с тобой!..

– Нынче они со всеми, кто не беглый, ласковы. Надолго ли?

После полудня мужики вымылись в балагане, снова натаскали и согрели воды для спутницы, занялись починкой снаряжения. На ночь коней поставили в загон, бросив им травы. Спать решили в облюбованной мазанке, разостлав потники. Роман с топором и кинжалом пошел сторожить первым. Вавила лежал в темноте, накрывшись зипуном, прислушивался к тихому дыханию Анюты, думал бесконечные думы: чем и как встретят его Москва и Коломна, куда ему пристроить девушку хотя бы на первое время?

– Дядя Вавила…

– Ай?

– У тебя дома кто остался?

– Мать с отцом были живы, теперь уж не знаю… Два брата, старший и меньший, да сестра.

– Поди-ка, и невеста была?

– Была. – Вавила улыбнулся. – Только я не видал ее. Отец сам высмотрел, по осени сватать собирался. Да татарин меня самого пораньше сосватал. И у тебя небось жених был?

– Не-е. Отец в Брянск собирался переехать. Говорил – там и выдаст.

– Ну, твои женихи все еще на месте. Вот воротимся…

– Не надо мне никаких женихов! Мною уж торговали в Орде, будто овцой. Лучше ли, когда родитель продаст невесть кому? В прошлом годе ему за меня давали вено,[9]9
  Вено– выкуп за невесту. Еще сохранялся кое-где на западе Руси.


[Закрыть] да мало показалось родителю-то. А потом в Брянск собрался. Я лишь в полону поняла, как это стыдно и страшно, когда тобой торгуют.

– Теперь родитель станет жалеть тебя. Может, и позволит выйти за того, кто приглянется.

Она затихла надолго, Вавила уже подумал – уснула, как вдруг негромко заговорила:

– Вот кабы ты взял меня в жены, дядя Вавила, дак я бы далее Коломны и не пошла. Тебе все одно жениться, а уж я бы и души для тебя не пожалела. Только вот беда – гола, рубашки-то своей нет, кому нужна такая?

– Бог с тобой! – Вавила привстал. – С ума спятила? В дочери мне бы взять тебя как раз, а ты – «в жены»!

– Не скажи. Вдовцы посправнее только и женятся что на молоденьких, да еще как живут! А ты и не вдовец даже, ты вроде парень еще… Пожилой да вон какой красивый.

Вавила засмеялся:

– Это тебе нынче так кажется: выбирать-то не из чего – я да Роман колченогий. Вот явятся молодцы-удальцы…

– Нет! – сказала упрямо. – Видала уж я удальцов-молодцов. Ты душевный, с тобой мне спокойно и хорошо, никого больше и не надо вовек.

– Давай-ка, Анюта, не будем о сем говорить до Руси.

Засыпая, он услышал, как откинулся полог двери, дохнуло холодком. «Пора на смену?» Еще была эта мысль в голове, когда кто-то чернее тьмы скользнул к нему, навалился тяжелым телом, хватая за руки. Ошеломленный, он позволил схватить их, но вскрикнула Анюта, и тогда ударом колена он отбросил нападавшего, мгновенно откатился с ложа и услышал, как рядом ударил в потник кинжал. Угадав врага по звуку, он схватил его за руку, рывком вывернул ее и услышал, как рука хрустнула в суставе. Раздался пронзительный вопль, Вавила ударил ножом, словно перерезав страшный крик, рванулся в угол, где продолжала кричать Анюта, выброшенной рукой натолкнулся на чужого, ощутив сильное тело и резкий, душный запах, ткнул в бок скользким от крови кинжалом, вызвав короткий смертный стон, круто оборотился, прижался спиной к стене, выставил вперед нож.

– Анюта, лежи, замри, молчи! – и отскочил в сторону, ближе к выходу, опасаясь удара на голос. И заметил, как, сорвав полог, мелькнула в смутном проеме двери человеческая фигура. Пока Анюта лежала на полу, он мог бить всякого, кто приблизится, не гадая, – тут его преимущество перед врагами. Если бы еще меч в руке! – но меч остался возле ложа. Анюта молчала – жива ли? Ничем не проявляли себя и нападающие. Он ждал, весь напружиненный, боясь громко дышать: враг мог таиться в одном шаге. Застонал раненый, грубые приглушенные голоса раздались за дверью, там вспыхнул огонек, отсвета его Вавиле хватило, чтобы различить на полу две человеческие фигуры в звериных шкурах шерстью наружу и комочек в углу – девушка. Он бросился к своему ложу, переступив через лежащего врага, схватил меч. Значит, нападало трое, и один, напуганный смертными криками соплеменников, бежал. Сколько их там, за дверью? Вавила выдернул чужой нож, вонзенный в потник, бросил Анюте.

– Держи, Аника-воин! Ежели с кем схвачусь – бей, да в меня не попади! – С мечом он чувствовал себя почти всесильным. Но что с Романом? Почему не предупредил? Неужто убит?..

Свет приблизился. В проеме двери появился горящий факел, но тот, кто держал его, не высовывался. Наверное, другие издали заглядывали внутрь освещенной мазанки. Броситься бы вперед, выбить факел, проложить дорогу мечом. Но сколько их там? И что тогда станет с Анютой?..

Факел вдруг отстранился, отошел вбок, и на его месте возникло… Нет, это не было лицо. Но это не была и маска. У Вавилы на голове зашевелились волосы, мертвящим холодом оковало члены, и он понял с ужасом, что не сможет поднять меча, даже отступить, если это войдет в мазанку и двинется на него. Может, он имел рога, но их скрывало громадное подобие лисьего малахая, а под малахаем начиналось серо-желтое, плоское, без бровей и ресниц, без бороды и усов, лишь две щелочки, словно пропиленные в сером железе, открывали свирепые свиные глазки. Но взгляд осмысленный – взгляд существа с человечьим разумом. Громадные вывернутые ноздри плоского носа подрагивали, как у зверя, почуявшего кровь. Серые губы узкого рта пошевеливались. И все это покоилось на широченных плечах без шеи, прикрытых грязной лохматой шкурой. Вскрикнула и умолкла девушка. Словно подброшенное этим криком, неведомое существо вдруг выросло, перешагнуло порог. Горбоватое, наклоненное вперед, оно едва достало бы до подбородка Вавиле, но в каждом его движении, в покатом развале плеч, в отсутствии шеи, в руках, достающих до пола, а главное – в сверкании свиных немигающих глазок угадывалась осознающая себя звериная сила, перед которой ничто и смелость, и богатырская мощь человека. Это – как если бы медведю или вепрю вложили в голову человеческий мозг. Но в тот момент, когда оно сделало первый шаг по полу, Вавила потерял в тени его отвратительный завораживающий взгляд, и рука сама поднялась.

– Прочь! Зарублю!..

Пришелец тоже поднял руку, в ней была зажата пудовая дубина из витого корня, окованная каким-то металлом. Он снова неслышно шагнул к Вавиле своими короткими ногами, замахнулся да так и застыл с поднятым оружием. Торжествующе-злой воинский клич, словно молния, разорвал тишину ночи, грохотом копыт обрушился на становище; разом смешались испуганные крики людей, конское ржание, глухие удары и лязг.

Вавила рванулся к врагу, рубанул мечом, но удар его словно пришелся в скалу, руку отсушило. Лохматый резко повернулся, похожий на ощетиненного кабана, шмыгнул в дверь, едва озаренную брошенным факелом. Вавила кинулся следом, но тот мгновенно растворился в темени, изорванной факелами. Неизвестные всадники крутились перед мазанкой, кого-то лупили, кого-то вязали, кого-то волокли, кто-то надсадно хрипел, пытаясь сбросить захлестнувший горло аркан. Вавилу тоже схватили арканом поперек тела, он упал от рывка, тут же вскочил, всадник налетел с поднятой булавой и вдруг весело закричал:

– Купец!.. Не зарезанный! Бакшиш готовь, купец!

У Вавилы сразу подкосились ноги, он сел на землю. Татарин соскочил с лошади, снял аркан, заглянул в лицо.

– Бедный купец. Но счастливый ты. А где твой раб толмач? Не съели его?

Их обступили всадники, быстро заговорили. Вавила понял из их слов, что сбежал какой-то шаман и татары окружают рощу, где он скрылся. Начальник стал отдавать приказания, Вавила наконец узнал сотника.

– Мой раб охранял нас, – стал объяснять татарину. – Его, наверное, убили разбойники.

– Или опять сбежал? – засмеялся сотник. – Я слышал, наши уже ловили его. Ты большой купец, а глупый. Беглого раба надо держать на цепи, ты же доверил ему жизнь… Там что? – Сотник указал на дверь мазанки, потом взял у воина факел, вместе с Вавилой вошел внутрь. Оба разбойника скорчились в лужах крови. Девушка смотрела из угла испуганными глазами. Татарин похлопал Вавилу по спине:

– Карош, купец, карош, богатур! – И по-татарски добавил: – Однако, нашел ты себе слуг, купец!

Вышли наружу, с факелом осмотрели пятерых связанных разбойников. На всех – лохматые одежды из звериных шкур, у всех плоские желто-серые лица, чем-то похожие на то, что недавно явилось Вавиле, словно в жутком сне. Но эти – все же человеческие лица.

– Ушел их вождь-шаман, – сказал сотник. – Мы обложили рощу, но он – как зверь. Страшный шаман: быка душит руками, кровь людей пьет. Из живых пьет…

– Я, кажется, видел его, – произнес с содроганием Вавила.

– Подождем до утра. Надо найти его след. Он без коня далеко не уйдет, а коней их мы взяли. Это последнее племя людоедов в нашей степи. Надо вывести их корень.

Вавила отстегнул кошель, протянул сотнику.

– Не надо, – сказал тот. – Я знаю: у тебя последние деньги. И за спасение от разбойников мы не берем платы – мы обязаны их ловить. За раба – другое дело. Дойдешь назад с караваном – заходи в наше становище. Здесь тоже аилы нашего племени. – Вдруг засмеялся: – И ты уже заплатил бакшиш – ведь вы были приманкой для этих шакалов. В степи сейчас мало путников, мы знали – за вами станут охотиться, поэтому незаметно шли следом. Нельзя ночевать там, где ты стоял днем.

– Мы думали – тут уже неопасно.

– Везде опасно, купец. Даже в больших городах водятся разбойники. Но в степи мы выведем грабителей – то приказ великого хана. Мамаю было некогда, он занимался лишь войной и развел крыс. Торговцы стали бояться, это плохо. Но пусть лишь выпадет снег – следы укажут нам воровские логова.

– Летом, глядишь, явятся новые.

– Пусть! Они пополнят число наших рабов и удобрят степь своей кровью. Приказано всех, кто не пасет своего скота, а живет грабежом и вымогательством, кто избегает ясачных списков и не придерживается указанных ему мест кочевий, кто бродит по степи без ярлыков, хватать и забивать в колодки, а тех, которые не годятся для работы, – убивать на месте. Это справедливо. Государство, которое терпит сброд, само превращается в сброд.

От реки донеслись громкие голоса, сотник насторожился.

– Кого-то еще поймали…

Появились двое воинов, они волокли мокрого человека. Вавила ахнул: Роман!

– Мы нашли его связанного в воде, – пояснил воин.

Сотник усмешливо следил за тем, как купец самолично взялся растирать у костра синего, полуживого раба. Странные эти русы.

– Они хотели его хорошо прополоскать, а потом изжарить.

– Неужто правда, сотник?

– Зачем бы им класть его в воду? А из тебя или мальчишки шаман выпил бы кровь. Другого они приберегли бы к своему празднику или принесли в жертву рогатому богу. Поганое племя.

Роман медленно приходил в себя. Татары, завернувшись в овчины, подремывали у костра. Их сторожа молчали.

Утром нашли след вождя-шамана, уводящий за реку. Воин, стоявший всю ночь поблизости, клялся, что не слышал даже шороха мыши. Отряд решил двигаться по следу – за голову вождя плосколицых, упорно сохраняющих обряд поедания пленников, обещалась большая награда. Захваченных разбойников, связанных длинной волосяной веревкой, погнали на ближнее становище.

– Что с ними сделают? – спросил Вавила.

– Может, кто захочет выбрать себе раба. Но какие из них рабы? – даже скота пасти не умеют. Видно, придется поучить на них стрельбе из лука наших мальчишек. Прощай, купец!

– Прощай, наян.

Татарин пришпорил коня и помчался к броду. У седла его на ремешке, продернутом сквозь уши, болтались головы разбойников, в том числе и упокоенных Вавилой. За них полагался бакшиш.

Кони путников были оседланы, и они сразу покинули страшное место. В голове Вавилы с трудом совмещались величавые города, окруженные оливковыми и лимонными рощами, изумительной красоты храмы, под сводами которых гремят торжественные мессы, и это степное племя, что, поедая людей, приносило обет верности своему страшному божку, пришедшему из каких-то темных времен. Не самого ли божка видел он прошлой ночью в залитой кровью саманной юрте при мрачном свете смоляного факела? Но вот странная мысль: хуже ли это людоедское племя тех разнаряженных людей в заморских городах, которые покупают в рабы двуногих собратьев и замучивают их до смерти в каменоломнях и на галерах? Да и виноваты ли злосчастные людоеды в том, что когда-то всесильная Орда лишила их скота и пастбищ, загнала в волчьи урманы, обрекла на звериную жизнь? Помнится, читал им коломенский поп в старой книге: во всех землях, где проходили ордынские завоеватели, люди стали подобны волкам. И как Русь-то не одичала?! А вот те, в заморских городах, воздвигнутых на чужом золоте и чужой крови, они устояли бы, не выродились в полузверей?..

Кони постепенно перешли на шаг, Анюта, пугливо льнувшая к Вавиле, спросила:

– Неуж наяву было?

– И мне, Аника-воин, кажется – померещилось. При ясном-то солнышке в этакую чертовщину кто поверит? А вот ночь придет…

– Ой, боюсь! То ж небось сам нечистый был. – Она троекратно перекрестилась.

– Не пужайся. Не выдадим тебя и дьяволу.

Она тихо спросила:

– А людей страшно убивать небось, дядя Вавила?

– Людей-то?..

– Этакую нечисть людьми называть! – рассердился Роман. – Оне хуже зверья. Ну-ка, где бы мы были теперь, кабы не татары, а?

– Ладно о том, – оборвал Вавила. – Я вот слыхал: за морем есть целые народы такого обычая… Да ну их! Урок нам крепко надо запомнить. Пока ночевали со всякой опаской, худа не случалось. Рано по-домашнему зажили.

…Шестой день путники ехали старинной просекой, когда-то прорубленной по приказу ханов через сплошные рощи и дикие боры, чтоб легче большое войско Орды проникало в серединные русские земли. Просеку изрядно затянуло подлеском и кустарником, осталась обыкновенная лесная дорога, довольно глухая, только ярусы древесных вершин указывали ее прежнюю ширину. Переходили речушки и речки по шатким обомшелым мостам, а чаще – вброд. Стали уже попадаться темнохвойные сплошняки, но пока чаще стояли кругом изумрудно-рыжие сосновые боры. Черные гирлянды тетеревов осыпали большие плакучие березы, и Вавила без труда добывал их к столу. Облетевшие седые дубравы сменялись по низинам дымчатыми осинниками и корявой лещиной, где множество разного зверья – от белок до вепрей – кормилось орехами и желудями, где косули и лоси глодали кору, безбоязненно подпуская человека на верный выстрел; сизый тонкостволый рябинник, гнущийся от налитых соком рубиновых кистей и жирных говорливых дроздов, перемежался зарослями малины и шиповника, где еще бродили осовелые медведи и барсуки. Лишь на старых кулигах буйствовал дикий кустарник, напоминая, что это звериное царство было когда-то и человеческим краем. По утрам на тихих заводях ручьев и речек, на оконцах родниковых ям появлялся тонкий ледок, но поднималось солнце, и таяли закраины, улетучивался иней с полеглых трав и древесных ветвей – осень никак не хотела уступать дорогу зиме.

В лесу путники чувствовали себя увереннее, однако ночевали по-прежнему без огня. С давних пор подобные просеки пользовались недоброй славой. Селений вблизи не было, хотя путники знали, что давно вошли в населенную русскую землю. От просеки же не хотели удаляться – она лучше всяких проводников выведет к большому городу, а то и к самой Москве.

Однажды лес широко расступился над неведомой речкой; с высокого берега они увидели по другую сторону вспаханные поля, соломенную ригу возле гумна, а за нею – маленькую деревеньку, приткнувшуюся к лохматому боку соснового бора. Долго стояли, глядя на сизый дымок над овином, и каждый словно уже дышал сухим и пьяным запахом ржаных снопов, слышал размеренный стук молотила и шорох решета, полного золотой половы.

Вавила снял шапку и перекрестился на ригу.