Текст книги "Поле Куликово"

В окнах гридницы серело. Димитрий неожиданно для себя вскочил из-за стола, схватил в прихожем покое простой воинский плащ, бросил ошарашенным отрокам:

– Коня! Охотничьего, гнедого. И седло простое…

Воины, гремя оружием, бросились было толпой в конюшню, но Димитрий задержал их:

– Поеду один, ветром умоюсь.

– Князь Бренк не велел, государь, тебя одного…

– Я велю! – оборвал Димитрий десятского.

– Голову же снимет Михаила Ондреич с нас!

– А я на место поставлю…

Застоявшийся конь, поджарый и длинноногий, с места взял бешеным карьером, растерянные отроки кинулись в терем князя Бренка. Димитрий, переводя коня на вольную, широкую рысь, засмеялся: попробуй теперь догони его – такого черта, что под ним, пожалуй, во всем великом княжестве не сыщешь… Было уже светло, часовые издалека узнавали князя, распахивались ворота, опустился мост через ров, воины с изумлением смотрели вслед государю, спохватываясь, бежали докладывать начальникам.

Улицы в посаде были еще пустынны, лишь собаки запоздало взлаивали на конский топ из-за плетней и дощатых заборов. Прогремел под копытами новый деревянный мост через Неглинку, сосновый ветер ударил в лицо. Справа вставал вековой бор, слева катила спокойные воды Москва, отражая малиновые облака в своем широком и гладком зеркале…

Солнце поднялось над лесистой горой по другую сторону реки, когда в широкой излучине открылись просторные хлебные поля. Несмотря на ранний час, здесь кипела работа. Женщины споро жали серпами отволглую рожь, мужики нагружали телеги снопами, отвозили к риге, двое разбирали вчерашний суслон, вынимали изнутри сухие снопы, опробовали молотила. Димитрий подъехал к ним одновременно с нагруженной снопами бричкой.

– С добрым хлебом, мужички!

Оратаи низко поклонились, сняв шапки.

– А тебе доброго пути, боярин.

– Што ж ты босой-то? – спросил Димитрий длинного парня в посконной рубахе без пояса. – Роса ж нынче холодная.

– В августе вода холодит, а серпы греют, – ответил за парня приземистый пожилой мужик с широченной, во всю грудь, бородищей. – Антошка у нас в крещенские морозы босой ходит – готовится для ратной службы. Што ему роса! Да и при нонешнем хлебе хоть иней пади – замечать некогда: с утра рубахи от пота преют.

– Ничего, с полного сусека шелковую купишь.

– Купишь ли? – вздохнул унылый худой возница. – Боярину оклад отдай, церкви – отдай, купцу должен, кузнецу должон, мельнику – тож. Да хану сколь отвалить надоть! Так-то раздашь, на посев отсыпешь, только што на прокорм останется, да и то впроголодь. Каки там шелка!..

– И у тебя тож? – спросил Димитрий широкобородого.

– У всех одно, боярин. Вся радость – пока жнешь да молотишь.

Димитрий сошел с коня, приблизился к телеге, взял горсть плотных ржаных колосьев, еще влажных.

– А ну, дай цеп, – попросил мужика. Умело разложил сноп на току, опробовал молотило, ловко, споро прошелся по упругому настилу из колосьев, отгреб солому, взял пригоршню ржи с мякиной, отвеял в ладонях, полюбовался литыми темными зернами, кинул щепоть в рот, медленно разжевал.

– Сладкая…

Мужики с удивлением и робостью следили за осанистым человеком с властными ухватками, который так ловко делал крестьянскую работу своими белыми руками. Лишь парень тянулся к коню, глупея от восторга.

– Экой красавец! За такого небось всю деревню нашу купить можно.

– Можно, – Димитрий улыбнулся наивности парня: за такого коня можно купить боярскую вотчину. Однако дикий и странный век – человека ценят дешевле животного, хотя всякое богатство создается его руками, и без человека ничто не имеет цены. А людей так мало! «Может, оттого не ценим холопов, что достаются они нам вроде как воздух и вода, да и сами считают себя всей жизнью обязанными господам, потому что те родились господами, а они – рабами. Но ведь скорее все наоборот. И если кто-то однажды объяснит им это?..» Димитрию стало не по себе. Давая служилым людям поместья в кормление, он повторял: берегите мужика, если хотите получать от него сполна. Раз и два обдерете, на третий драть будет нечего – смерды разбегутся, а с нищего холопа разве что лапти снимешь. Про себя он считал: человеком должен владеть только человек, но не скот, не зверь в образе человеческом – тогда, может быть, мужики еще долго не додумаются, что и человек не смеет владеть другим человеком, как вещью или животным. Да и кто обязал человека подчиняться другому человеку?.. Только сила и нужда. Нужда и сила превращают людей в рабов и господ, но силы-то своей эти мужики и не понимают. Однако ж в Киевской Руси, бывало, топор мужицкий пробовал выи боярские… Что-то неподходящие мысли завозились в княжеской голове. Разве не нужда – смертная и неизбывная! – заставляет московских государей укреплять на местах власть служилых бояр, навязывать свою волю не только удельникам, но и великим русским князьям? Разве не понимает князь Димитрий, что вовсе не вспять двигалась Русь, когда ослабела власть киевских государей и на месте единого великого княжества образовалось множество самостоятельных уделов? Для всей-то Руси то было благом – быстро вырастали новые города в лесной глуши, обживались новые земли, развивались на них ремесла и торговля, равноправнее становились отношения славянских племен. Бурная жизнь растекалась вширь по русским просторам, и хотя княжеские усобицы были немалым злом, новый человек появлялся, раскрываясь во всей силе и мощи, – не слепой муравьишка, не безответный раб государя, но господин жизни в своем краю с обостренным чувством достоинства и чести. И этот новый боярин, удельный князь не щадил ни себя, ни подданных, стремясь обустроить и укрепить свои владения. Может быть, какому-то высшему разуму ценой распада единого государства нужно было разбудить новые силы, дремавшие в его народе, и как знать, не сами ли по себе они вновь слились бы, набрав мощь и проложив свои пути к одному руслу? Но в такой-то момент и нагрянула страшная беда. Те новые силы и теперь прорастают по всем уделам и великим княжествам, а жестокое ордынское иго душит их, топчет по одиночке. Значит, нужна единая воля, сильная рука, которая собрала бы княжества, даже вопреки желанию иных государей и их подданных. Сейчас, когда враг угрожает существованию Москвы, к которой тянутся ростки сил народных, особенно необходимы такая воля и такая рука. Потерять Москву – потерять надежду, может быть, навсегда… Хотя бы на время войны с Ордой получить великому князю царскую власть!.. Но коли и царей рождают жестокая нужда и сила, то нужда уж есть. Силу он будет искать в преданных боярах да в этих вот мужиках, с которых запрещает драть последнюю шкуру. Знают ли они о том?..

– А што, мужики, нужна ли нынче вся эта жатва?

У крестьян раскрылись рты.

– Слыхали небось вести-то? Пусть уж лучше осыплется хлеб, нежель татарин им лошадь свою откормит для новых разбоев.

– Вон ты о чем, мил человек, – широкобородый нахмурился. – Как не слыхать? А князь нашто с войском? Не пустит он Мамая.

– Хватит ли сил у князя на всю-то Орду?

– Не хватит – нас позовет. Мы уж и топоры наточили. Хоть нынче в поход.

– Хоть нынче? – Димитрий сверлил мужика упорным взглядом. – А как же хлеб? Останутся бабы да мальцы, тогда уж точно половина осыплется.

Мужик выдержал взгляд.

– Ты, мил человек, не пытай меня глазищами-то. Што-то не пойму я тебя. Речь вроде нашенская, да не по-русски говоришь. Рожь осыплется – новую вырастим, до того на мякине перебедуем, нам не впервой. Но коли головы крестьянские от ордынских мечей осыплются, ничего уж не вырастет на наших полях. Да ты кто?

– Стало быть, хоть нынче в поход? – повторил Димитрий.

– Вестимо дело.

– И ты готов? – спросил парня.

– Я себе уж меч сладил из засова анбарного. Закалил у кузнеца – гвозди рубит.

Димитрий засмеялся, покосился на унылого возницу:

– И ты?

– А я што, нерусь, што ль?

Димитрий взялся за луку, он заметил, что от леска полем скачет его охрана: выследили, черти! С седла приказал:

– Так нынче же и готовьтесь в поход. Старосте передайте: от боярина вашего повеленье не задержится.

– Да кто ты? – изумленно крикнул широкобородый.

– Великий Московский князь…

Гнедой скакун птицей уносил всадника в простом воинском плаще навстречу княжеской страже. Мужики попадали на колени, но этого уже совсем не требовалось…

В тот же день из Москвы по всем дорогам полетели гонцы. Едва достигали они ближних городов и волостей – оттуда во все стороны, как искры от удара кресала, разлетались новые вестники, вызывая пожар всерусской тревоги.

На допросе у великого князя пленный сотник повторил почти слово в слово, что сказал Тупику. Но держался смиренно – то ли имя Димитрия на него подействовало, то ли неволя уже положила на него свою печать, то ли его, степняка, поразил грозный вид кремля – крупнейшей по тому времени европейской крепости. Московским деревянным теремам по роскоши и блеску было далеко до золоченых ханских дворцов в Сарае, построенных мастерами, согнанными из множества стран, но стены и башни кремля подавляли всякого недруга. Кремль в военное время мог вмещать не только жителей посада, но и все население Московского княжества. Огромное войско Ольгерда, однажды заставшее князя врасплох, увидело перед собой пустую землю и, натолкнувшись на мощную крепость, побежало назад от кремлевских стен, когда из подчиненных Москве земель двинулись собранные полки.

Ни словом не заикнулся теперь Авдул об измене русских князей. Допрос шел в присутствии Бренка, Боброка, Владимира Серпуховского, окольничьего Вельяминова и бояр, сотник опасался, что кто-нибудь из тех, кого он назовет, находится здесь. После нескольких дней неволи Авдулу хотелось жить. Для начала просто выжить. Когда же Тупик напомнил ему слова о существующем якобы заговоре против Москвы, сотник угрюмо ответил:

– Я так в Орде слышал.

– От кого? – спросил Димитрий.

– Многие говорили. Я сам отряжал охрану послов в Литву и Рязань.

– Еще куда были послы?

– О том надо спрашивать Мамая. Я простой сотник.

– Не такой уж ты простой, – усмехнулся Димитрий. – Когда я был в Орде, ты стоял на страже в ханских покоях. Аль забыл?

Авдул съежился. Неужто у Димитрия такая цепкая память?

– Воин сменной гвардии знает больше тысячника, – продолжал князь. – А сотник сменной гвардии знает больше темника.

Молчаливый синеглазый Боброк покачал головой:

– Так вон какого гостя залучил к нам Васька Тупик!

– Положим, все дела Мамаевы тебе неведомы. Но откуда были послы к Мамаю в последние дни, ты знаешь.

– Были от Тохтамыша, Тимура, Ягайлы и Ольга.

– Государь, – князь Владимир блеснул из-под густых бровей стального цвета глазами. – Клевета – дело страшное. Надо предупредить князей, штоб головы не теряли, коли слухи до них какие дойдут. Да повелеть бы нашим людям – пусть слушают, о чем болтают бродяги, кои от Половецкого поля идут. Татары мастера смущать народ.

– Примем меры, – спокойно сказал Бренк.

Авдул спрятал ухмылку: ему показалось – князья не поверили и той малой правде, что была в его словах. Тем хуже для них.

– Придет ли Тохтамыш на помощь Мамаю?

– Того не знаю. Но думаю – не придет. Тохтамыш Чингизовой крови. Он не любит Мамая.

– Что говорят в Орде о силе Тохтамыша?

– Он был слабым ханом, но теперь его поддерживает Тимур.

– Что об этом говорят в Орде?

– Говорят, Тимур опасается Мамая. Разгромив Русь, Мамай станет самым сильным ханом. Даже сильнее Тимура.

Князья и бояре переглянулись.

– Значит, Тохтамыш и Тимур желают Мамаю поражения?

– Чего они желают, им лучше знать. Но я думаю – так. Однако Мамая победить нельзя – Золотая Орда ему предана.

Димитрий посуровел.

– Все ли тумены Мамай смотрел сам?

– При мне он смотрел девять туменов. Войско вассалов смотрят его мурзы.

– Что показал смотр? Так ли сильны тумены Орды, как при Батые?

– Смотр показал: войско готово к большому походу, тумены сильны, как никогда прежде. А при Батые я не служил, – сотник криво ухмыльнулся.

– Долго ли Мамай думает стоять на Дону?

– То ведомо Мамаю.

– Дозволь к нему вопрос, государь? – подал голос Боброк. – Скажи, сотник, много ли воинов готовит Мамай для боя в пешем строю? И что ты слышал о фрягах?

– Среди татар пеших мало – они любят воевать на коне, но в каждом тумене Мамай велит иметь по две тысячи, способные сражаться без лошадей. Есть пешие среди буртасов, ногаев и ясов. Им числа я не знаю. Фряги находятся в пути, число их равно полному ордынскому тумену.

– Имеются ли в войске осадные машины?

– Таких машин нет. Их тяжело возить летом. Есть мастера из Китая, Турции, Самарканда и западных стран, а также наши, ордынские. Они построят любые машины, когда потребуется.

Сотника увели. Боброк задумчиво произнес:

– Всерьез Мамай собирается.

– Вожа научила, – отозвался Владимир Серпуховской. – Все татары говорят, как заведенные, будто у Мамая семьсот тысяч войска. Сколько ж на самом деле?

– Давайте прикинем хоть по себе, – Димитрий вдруг подмигнул боярам. – Мы вот тож слухи поддерживаем, будто в Москве у нас денно и нощно двадцатитысячный полк стоит. А нам и две тысячи в большую казну влетают.

– Не напугаешь ворога – не проживешь, – сказал Боброк. – Татары вон баб своих и ребятишек во время битвы сажают на коней и велят на холмах маячить. И западные государи толпы крепостных гоняют за войском опять же для числа. Каждый трубит, будто у него тьмы несчитанные.

– Вот как выставит Мамай тысяч двести, тогда и придумывать страхов не придется, – серьезно произнес Димитрий. – То Орде по силам. А за Мамаем стоит Тохтамыш. За Тохтамышем – Тамерлан…

Задумались князья и бояре. Орда бесконечна. Сколько веков накатывают с востока грозные волны нашествий, и не ослабевает их сила. Кремень не выдержал бы, а Русь стоит. И такими вдруг нелепыми, немыслимыми показались собственные раздоры…

– Несть числа врагам, а бить надо, – жестко сказал Димитрий. – Коли соберем пятьдесят тысяч войска – можно встать против степи.

Тихо стало в княжеской думной. Шутка ли – пятьдесят тысяч воинов! Не городских и удельных «тысяч» во главе с тысяцкими воеводами, в которых редко бывает более трех-четырех сотен ратников, но пятьдесят тысяч вооруженных бойцов!

– Тверского полка ждать уж нечего, – угрюмо сказал Бренк. – Михаил ждал случая показать норов, вот и дождался.

Димитрий косо глянул на Тупика, промолчал.

– Из Нижнего тоже полка не будет, – отозвался Боброк. – Может, какие охотники только. Там, правда, и не с чего собирать большой полк после всех разоров. С Рязанью тож ясно.

– Новгородские бояре молчат – вот што непонятно! – возмутился один из окольничих.

– Непонятно? – Димитрий зло сверкнул очами. – Новгородские толстосумы на любой беде готовы наживаться. Чего им рисковать – Мамай-то Москве грозит, не им. Они и прадеда моего, Невского Александра, звали, когда уж немцы их городки и погосты жгли. Да и то еще неизвестно, позвали б аль нет, кабы люд городской не взял их на вече за горло. У нас родина – земля русская, у них – мошна тугая. Для них Москва – только что соперник торговый.

– Так где же мы возьмем пятьдесят тысяч, государь? Кто даст нам такое войско?

– Народ! К нему ныне гонцов шлю.

– Смерды? Холопы?

– Холопу и смерду родина не меньше дорога. А то и дороже. Не в обиду тебе говорю, а в назидание.

– Я и не в обиде, государь, да ты не понял меня. Дайте-ка смерду меч, а хотя бы вон Ваське Тупику – лапоть, да поставьте их друг против друга. Не думаю, штоб смерду меч здорово помог.

Тупик улыбнулся:

– Это смотря какой смерд. Видал я под Ордой одного казака чернобородого – он цепом молотильным так по татарской башке съездил, что она со шлемом вместе в плечи ушла.

– Слыхал? – засмеялся довольный Димитрий. – И вот что, бояре, сами запомните и другим передайте: коли кто из господ владетельных хотя бы последнего холопа не пустит в войско охотником – голову отрублю. Вот этой рукой!

И все поверили: отрубит. И, может быть, впервые русские бояре увидели в княжеской думной тень грозного русского царя. Не с того ли часа стали называть московских государей «грозными»? Вплоть до последнего потомка Димитрия – Четвертого Ивана?..

– Ты, Василий, три дня отдыхай да подбери себе десяток добрых кметов. Снова пошлю тебя под Орду. Не обессудь за труды, то не мне – родине надобно.

– О том мечтаю, государь, и на сборы дня хватит.

Димитрий проводил воина взглядом, посмотрел на бояр.

– С такими витязями да Мамайку не сломать?!

На крыльце княжеского терема встретился Тупику человек в простой дорожной одежде. Вроде обыкновенный человек, благообразный, седоватый, видом не богатырь, но Васька остановился и посмотрел ему вслед. Светлые, проникающие в самую душу глаза этого человека словно брали какую-то часть твоего существа и уносили. И смотрел он так, словно давным-давно все знал о тебе. Тупик как будто встречал его где-то…

Постоял Васька, подумал. Ждала его в посаде двадцатидвухлетняя вдовушка Анюта, пышногрудая, белотелая, с горячими вишневыми глазами певунья и хохотушка, недолго поплакавшая об утонувшем по пьяному делу муже, все сердце отдавшая лихому княжьему десятскому. Можно бы сбегать на час-другой – она уж сведала о Васькином возвращении, передала через стражу: блины, мол, печет, медок откупоривает, – но не тянуло Ваську нынче в посад, в тихий переулочек, к той ли нескрипучей калитке. «Сроку мало, – сказал он себе, будто оправдываясь. – Пойду подбирать дружину».

V

Вотчинное село служилого московского боярина Ильи Пахомыча одним боком прижалось к лесу, с другой стороны отгородилось от мира широким озером с низкими берегами, где в тальниках не умолкают ключевые ручьи. За озером – поля, и поля немалые. На одних рожь созрела, на других дозревает овес, спеют ячмень и пшеница, третьи – под горохом, репой, подсолнечником и капустой, а есть поля вовсе незанятые, черные, в редкой поросли залетных сорняков. Поля эти отдыхают. Оказывается, совсем ни к чему бросать кулиги, вырванные у лесов тяжелым трудом и после того истощенные ежегодными посевами. Взял добрый хлеб с поля, так не спеши сеять рожь по ржи, овес по овсу. После хлебов хорошо горох посеять или подсолнечник, на третий год дать земле-кормилице отдохнуть под паром, воздухом надышаться, дождями напиться вдосталь – тогда она снова добрый хлеб родит. Трудно вводил этот порядок Илья Пахомыч, но едва мужики убедились, что боярин доброе дело затеял, сами горой за него встали. Боярин бывает в селе наездами – до Москвы-то не ближний свет, верст за сорок, поэтому делами вершит боярский староста Фрол Пестун. Мужик он серьезный, господину своему преданный, и боярин спокоен при таком тиуне, справляет службу князю, не бегая лишний раз в вотчинные деревни.

Днем в селе пусто, одни ребятишки шумят да от кузни непрерывно несется веселый звон молотков. Говорят, будто бы дед нынешнего кузнеца Гриди открыл это место, первым поставил свой горн на берегу озера, у скрещения проселков – на равном удалении от четырех деревушек, – чтоб никому не было обидно ездить лишние версты к кузнецу за нуждой. От кузни, видно, и родилось веселое название села – Звонцы.

Шло к полудню, когда с подворья неказистой избенки выглянула любопытная бабка Барсучиха и позвала игравших ребятишек.

– Эй, хто там, Татьянка, што ль? Глянь, детка, глазками вострыми – што за топ конский? Сенька, поди, оглашенный носится?

Длиннокосая девчонка в пестрой набойчатой рубашке до пят вгляделась из-под ладошки в дальний конец села.

– Ктой-то чужой, бабушка, кафтан зеленый на ём…

Народ в московских землях непугливый, но тут ребятишки опасливо порхнули с дороги – конь под всадником шел напористой, широкой рысью, как не ходят тяжелые крестьянские кони. Над верховым размеренно покачивалась пика, на самом конце ее трепетал огненный клочок. К изумлению ребятишек, рысак стал мгновенно, бабка, разглядев красный лоскут, испуганно перекрестилась.

– Скажи, мать, где мне старосту найти?

– В поле, батюшка, все нонче в поле, – затараторила бабка, – и мужики, и бабы, и староста. Хлебушко уж доспел, а он, Фрол-то, на работы народ снаряжает.

Всадник спешился, неуклюже прошелся, разминая ноги.

– Ну-ка, мальцы, кто мужиков позовет, тому пряник.

Ребятишки замялись. Дорога в поле шла урманом, мимо озера, где минувшим летом утоп пастух – водяной его подманил и утащил в воду. По ночам деревня слышит голос водяного, похожий на бычий, но озерный хозяин может его менять. Утопленника тоже видели в урмане – что-то ищет в коряжнике, а то сядет на берегу да играет на свирели, малых детей подманивает.

– Война, што ль, батюшка?

– Она, проклятая.

– С рязанцами, поди, аль татары с литовцами идут?

– Орда, богом проклятая. И литовцы да рязанцы, слышно, с ней заодно.

– Матерь пречистая, когда ж это кончится?

– Всем тяжко, мать, пока вот этим, – он стукнул по рукоятке меча, – вот этим не отучим всяких змеев землю нашу поганить… Что ж вы, мальцы, пряников не хотите?

– Я побегу! – вдруг отчаянно выкрикнула Татьянка, и вся орава устремилась за ее струйчатым платьем, лишь два карапуза остались и ударились в рев. Всадник засмеялся, достал из сумы ржаные пряники на меду, и малыши умолкли.

– Покажи мне кузню, мать, – попросил приезжий.

Бабка торопливо засеменила к озеру, за ней гонец с конем в поводу, неся на плече пику. С подворий выглядывали старухи, замечая красный лоскут, крестились…

Часа через три, когда гонец умчался дальше, возле сельской церкви началась общая сходка. Мужики слушали старосту, комкая в руках островерхие шапки, подбитые звериным мехом. Были тут не только звонцовские, многие приехали из окрестных деревень – грозные вести в тревожные времена разносятся как ветер.

– Ратаев зовет князь в свой полк большой, стало быть, и война большая, – медленно, словно тяжкие камни, ворочал слова староста – немолодой кряжистый мужчина с заметной проплешиной в волосах. – Должны мы одного кмета на каждые три сохи снарядить. Да вот какое слово княжеское боярин наш передает со скоровестником: зовет Димитрий Иванович всякого охотника в войско и о том бьет челом всякому человеку русскому – боярин ли, смерд, торговый гость, мастеровой али холоп. Всю Русь он идет оборонять от погибели. Кто в войско желает – становись по правую руку мою.

Недолго длилось молчание. Молодой белоголовый парень, стриженный под горшок, хватил шапкой о землю:

– Где наша не пропадала!

Он решительно стал по правую руку старосты и низко поклонился сходке. Тотчас загудели мужики, выскочил из толпы и стал рядом с белоголовым тщедушный мужичок в красной рубахе.

– Ча стоите, оратаи? – крикнул звонко, – Князь великий вам кланяется, зовет на дело святое. То сама русская земля поклонилась вам головой княжьей. Дождались праздника богатырского, так что ж потупили вы русые головы? Аль не муромцы вы, сыны крестьянские? Айда все к нам с Юрком Сапожником!

Толпа мужиков разом колыхнулась и перешла к охотникам. Бабы, которых на сход не звали, но которые все же пришли и стояли поодаль, заголосили, кинулись к мужьям и сынам, цепляясь за их одежды. Мужичок в красной рубахе звонким голосом заглушил крики:

– Бабоньки родимые, не лейте слез раньше времени, не цепляйтесь за полы мужицкие. Не обойтись без нас Димитрию Ивановичу. Как же не откликнуться нам на зов его, коли пробил час.

– Так, Ивашка!

– Так, Колесо!

– Верно, Ванюша! Все встанем за нашим государем!

– Слушайте, матушки милые, слушайте, женушки любые, слушайте, детушки родные, – звенел Колесо, блестя увлажненными глазами. – Жалко нам покидать вас, тяжко вам будет на работе мужицкой – в самую страду битва приспела. Да что поделаешь, коли бог так судил? Останемся с вами – придет басурман, и нас побьет, и дома наши пожгёт, и вас, дорогих, в полон уведет… Может, помните вы святого отца – странника, что приходил к нам с горькой мукой, принятой от вражеских рук, со словом божьим? Вспомните слово его последнее: «К мести!» Давно уж горькое горе униженных, опозоренных, осиротевших взывает к нашим топорам о мести правой. Встанем силой единой, – глядишь, сами побьем ворога, как побил его Димитрий Иванович на Воже-реке. Да и не все поляжем в битве, к вам обратно возвернемся. Не бросаем мы вас, но вас жалеючи, уходим на бой. Нет нам другого пути ныне!

– Так, Ивашка!

– Ох, речист наш бондарь – всю душу крестьянскую разбередил. И откуда у него, окаянного, слова такие?

Староста взмахнул шапкой, требуя тишины, густо заговорил:

– Теперя меня слухайте. Значитца, идут в поход мужики и парни, коим восемнадцать годов минуло. Другим не велено. Идем мы, значитца, пешцами, конной силы у князя довольно. На троих-четверых одна пароконная подвода. Для боярина припасы на его же конях повезем. Значитца, лошади и останутся – это нашим бабам и ребятам помога немалая на жатве. Кому свово коня, кому телегу в поход выставлять, то жребий скажет. Но штоб и кони, и телеги крепки были – сам проверю. Тем же дворам, кои без тягла останутся, мир поможет – снопы ли возить, дров ли заготовить. Так я говорю?

– Так, батюшка, так, родимай! – теперь громче мужиков кричали бабы, нечаянно получившие голос на сходе.

– Дале слухайте. Ратников сам поведу к боярину. Старостой за меня останется дед Таршила Мерин. Мужик он спокойный, сурьезный, голова у нево, почитай, лошадиная. Забижать зря не станет, баловаться тож не даст. Согласны ль вы?

– Согласны, батюшка! – в голос зашумели бабы.

Высокий костлявый старик вышел из толпы, поклонился народу.

– Какой он мерин? – озорно крикнул один из охотников, конопатый круглолицый парень, поигрывая кистью шелкового пояса. – Еще и за жеребца сойдет, без мужиков-то!

Слова его покрыл громкий хохот.

– Ай Сеньша, и помереть без смеху не даст!

Таршила огладил козлиную бороду, степенно сказал:

– У тебя, Сеньша, уж точно ум жеребячий. Гляди, как бы и того не вышибли татарской булавой… Ты, господин староста, на меня не гневайся. Не гневайтесь и вы, сударушки любезные. За честь благодарствую, а принять не могу. Свой должок у меня за басурманом. Пойду за сынка спрашивать. Выберите вы себе другого хозяина, а лучше того – хозяйку. Баба с бабами легше поладит. Вон Меланья – чем не вышла? Умна и строга. Да и настоящего мерина одной рукой пригнет, не токмо што…

Толпа зашумела, засмеялась, обернулась к Меланье – дородной, сурового вида молодой крестьянке, стоящей поодаль со скрещенными на груди руками. Из-под черного вдовьего подбрусника пристально глядели чистые зеленоватые глаза. Два лета назад возвращалась Меланья из Москвы с мужем. В темном бору возле речки Пахры подводу остановили лихие люди. Может, ограбив, отпустили бы, но горячий муженек Меланьи схватился за топор – ему и проломили голову ослопом. Медведицей кинулась Меланья на душегуба, вырвала дубину и порешила двоих грабителей. С тех пор не раз сватались мужики к вдове, но никого она не приняла в дом, носила черные одежды, растила двух дочек, работала за троих да молилась пуще монашки.

– Так што ты нам скажешь, Мелаша? – спросил староста, внимательно глядя в ее лицо.

Женщина потупилась, тихо ответила:

– Пусть мир решает. Я ведь баба глупая, сгоряча и обижу.

– Знаем тебя, Меланья! – зашумели женщины.

– Гневлива, да сердцем отходчива и чиста.

– Вон краса какая, а зла и зависти нет к тебе ни у одной.

– Еще бы зло – ни одного мужика не подпустила, Игнашке свому досель верна.

– Соглашайся, будь старостихой!

Женщина поклонилась, негромко сказала:

– Коли так, бабы, неча нам больше мужикам мешать. У них дело ратное, сурьёзное, айдате по избам в поход ратников собирать – время дорого.

– Молодец, Мелаша, бери вожжи покрепче, – засмеялся староста. – А вы, бабы, знайте: сроку на сборы только три дни.

Мужикам староста сообщил княжескую волю: в Москву не ходить, но быть в Коломне в пятнадцатый день августа.

– Князь даст воинскую справу? – спросил кто-то.

– Князь наш запаслив, но коли тьма народу сойдется, где ж ему оружья напастись? Со своим оружьем пойдем, да штоб боярину Илье Пахомычу не соромно было за нас на смотру.

Подсчитали справу. Топоры и медвежьи рогатины есть у каждого. Многие владеют охотничьими луками – диких свиней, вепрей громадных бьют, значит, и луки взять надо. У деда Таршилы, ведающего боярской охотой, осталось несколько лосиных шкур. Сладить щиты – выйдут не хуже, чем из железа.

– Кистени и ножи засапожные сладим сами, а сулицы да ножи подсадочные, коими ноги ордынским коням рубить и животы вспарывать, кузнец Гридя скует. Успеешь, Гридя?

Чернявый мужик, почувствовав на себе общее внимание, опустил кудлатую голову, теребил шапку своими клешневатыми пальцами – так, что из нее шерсть лезла.

– Так ить… – он закашлялся, потерял слово, с трудом нашел его: – Так ить мало железы… Где е взять, железу-т?

– Это, конешно, не ладно, – нахмурился староста.

– Так ить я што? – кузнец совсем растерялся. – Я ить могу. Железы б чуток…

– За Пахрой, в Гольцове, кричник живет, – подал голос Сенька. – Послать подводу, в день обернется.

– А ты думай: в Гольцове тож сборы!

– У кричника-т да… есть железа. Так ить крица, она што? Сыра в ей железа, ее калить сколь надоть, приезд ей нужон, в угле ее опять держи – штоб, значит, сулица вышла. Холодну ковать – того долее. Калену железу надо, ковану. Вот кабы у ково топоры стары али серпы, косы там. Сошники особливо…

– Слыхали, мужики? Тащи к кузне все, што есть негодного.

– Пошто негодного? – крикнул белоголовый Юрко. – Нет железа добрее, нежель сошник. Беречь ли их ныне? Побьем татарина – новые скуем, а не побьем, так и сохи не нужны станут.

Дороже всех богатств оратаю добрый сошник, но Юрка одобрили.

– Вот, значитца, мирска-то голова, – восхищался рябой мужичок. – Всюе жизню бы так-то, соопча…

– «Всюе жизню», – передразнил Сенька. – Гляну, как ты, Филька, свой новый сошник в кузню потащишь.

– А и поташшу!

– Брагу тож давай. Ту, што у тя в погребе третью седмицу бродит. «Соопча»-то она веселей пойдет.

– Ишь, на брагу чужу рот разинул! – рассердился Филька. – Можа, те ишшо Марью мою отдать?

– Не откажусь, бабенка ладная.

Филька начал засучивать рукава, но староста прекратил назревающую ссору и смех мужиков. Сход кончился, начиналась ответственная, малопривычная для пахаря работа, и каждый думал, с какого боку за нее взяться. И каждого заботило главное – оружие. Над деревней, под самыми облаками, тревожно клекотали ширококрылые орлы…

В тот день жители Звонцов нарушили вековую традицию – после полудня никто не завалился спать. Каторжная ежедневная работа при скудной пище – ржаной хлеб, квас да репа – требовали короткого отдыха в самые знойные часы, чтоб потом, до темноты, пока глаза видят работу, не разгибать спины. Однако теперь звонцовским жителям казалось преступлением потерять час светлого времени.

По всем московским, муромским, владимирским, переяславским, костромским, ростовским, ярославским, белозерским и другим землям, где князья отозвались на клич великого князя Димитрия, в городах и селах люди не смыкали глаз от темна до темна, прихватывали и от коротких летних ночей, удлиняя день смолистой лучиной. Впервые от начала полуторавековой ордынской беды народ был своевременно предупрежден о надвигающейся грозе, призван к оружию под единое знамя. Весь горький и страшный опыт подсказывал народу, как важно упредить врага в собирании сил, народ верил в такую возможность, и чувство тревоги не заглушало в его душе ощущения огромного близкого праздника. Каждый считал в те дни, что без его участия врага нельзя одолеть. И мысль эта не разобщала – она лишь сильнее сплачивала людей, ибо никогда прежде не было такой уверенности в товарище, который встанет рядом на поле брани. Не бездумные муравьи шли на битву, подчиняясь инстинкту защиты своего гнезда, – шли единоверцы, каждый из которых нес полную ответственность перед небом за собственные дела на земле, каждый был личностью, неотторжимой от общей веры, от великой земли с именем Русь, в середине которой стоял белокаменный город со златоглавыми церквами, с крепкими стенами и сильным войском, и жили в этом городе старший русский князь, государь, и митрополит всея Руси. В те дни зарождалась великорусская нация, и на первой же поверке истории ее жизненную силу должен был испытать сильнейший враг.