Текст книги "Бог одержимых (сборник)"

Запах удачи

Сигнал общего сбора я услышал в колодце охладителя третьего реактора.

Услышал и удивился. Общий сбор – это «тревога». А для тревожных сигналов наше дельце слишком тщательно продумано. Как и любое другое. В команде я уже не первый год. Знаю, о чём говорю. «Смерть ошибкам»! – известный девиз капитана. Наверное, поэтому мы зовём его Смошем. Впрочем, в судовой роли написано то же самое – Капитан Смошенко. Любить не обязывает, но за неуважение может убить.

В порядке исполнения девиза.

Вторым после Смоша в нашей команде числится Вит. Он же Виталий – электрик Божьей милостью. Хотя подружка его, Василиса, сестра Смоша, другого мнения: пьяница, бабник и разгильдяй. Только неправда это. Работает Вит всегда трезвым. И какой же он «разгильдяй»? Самый дисциплинированный человек в экипаже: в порту захода всегда тормозит у ближайшей ночлежки и до самого старта бороды своей оттуда не показывает. Пока мы с Тунгой за час до вылета за ним не придём, с места не трогается. Склад стеклотары под кроватью и недовольная оплатой девушка – не в счёт: собирается он быстро и по первому зову.

В том смысле, что никогда не упирается, когда я на плече отношу его на корабль.

Вот только вчера был чем-то недоволен. Дёргался и всё порывался куда-то идти. Тунге даже пришлось ему на башке чего-то придавить. Мануальная терапия, о! А после этого давления – как отрезало. Даже посапывал. Дитя звёзд…

Кстати, о Тунге – Роман Кабиров. Хвастает, что тунгус: рожа плоская, нос картофелинкой, хитрый прищур близоруких глаз. Только кажется мне, что никакой он не «тунгус», а обычный китаёза: низенький, плотный и очень крепкий. Особенно по части медицины и двигателя. Собственно, кабы не он, вряд ли мы куда-то полетели. Очень, знаете ли, вряд ли…

Ну и, чтобы вас уже со всеми познакомить, коротко о себе: Ян, фанат чистоты и порядка, ответственный за корпус и всё, что не имеет отношения к навигации и локомоции: от камбуза до гальюнов. Всегда на подхвате: маршал кисточки и краски. Чтобы, значит, кишки корабельные услаждали взор, не шумели и не пахли.

Ян – это моё настоящее имя. Без всяких сокращений, намёков на пристрастия или происхождение. Так что в экипаже – самый уважаемый человек. Ко мне всегда обращаются только по полному имени: «Ян, какого чёрта в сортире воняет?» «Ян, когда жрать будем?» «Ян, коллектор охлаждения в пятом отсеке плачет…»

И вроде взрослые люди, а простых вещей не понимают: какой «стол», такой и «стул». Дайте денег на свежие продукты, и вонять не будете. А на слёзы трубопроводов пенять и вовсе несправедливо. Лохань-то наша – не заводская сборка: ни документов, ни страховки, ни регистрации. Что называется: до первого инспектора. Но это никого не беспокоит. Потому что такой план.

Корабль мы два года из утиля собирали. Сами. Отсюда и уверенность, что в узлах и механизмах электронные стукачи-шпионы не прячутся. Те самые, что всякому встречному докладывают, откуда и с чем судно пожаловало. Поэтому из всей банды кустом-пиплов опасаемся только эмпатов, которые душу топчут, не снимая обуви, на предмет сепарации агнцев от волчар. Ложь в момент просекают. Ну а после них уже полиция дознаёт, если твоя сказка – ложь, то на что намекает?

И сколько за такой намёк Уголовным кодексом предусмотрено.

Только зря я это. Не к добру… Едва половину перегона осилили, час назад на торможение развернулись, а я уже о таможне. Гиблая примета. Но мне можно. Поскольку – псих. Нет. Справки у меня нет. Это я сам себе такой диагноз поставил. Мне проще себя упрекать в скудоумии, чем Создателя. Не хочу верить, что наш мир изначально дурдомом задумывался. Понимаете?

Но о вере – после. «Тревога» всё-таки…

А вот и кают-компания. И все уже в сборе: Смош, Тунга, бородач Вит. Я – последний. Ещё бы: кораблик маленький, а путь долгий. Что неудивительно, если соотнести мои габариты с диаметром колодца, из которого пришлось срочно выбираться. А причину переполоха с порога вижу – не Вит это. Хоть и бородач. Рост, одежонка, бородёнка… всё как у Вита, а сам витопод постарше нашего электрика лет на двести будет. Как же это мы перепутали?

Смош револьвер на дедушку направил, но смотрит на нас с Романом. Странный такой взгляд: кают-компания – тридцать кубов, ни литром больше. От меня до Тунги метра три. Считай, по углам рассредоточились, а Смош как-то на нас двоих смотреть ухитряется.

Нехорошо смотрит. Строго. Зло.

– Вы кого принесли, биндюжное племя?

– Э… – сказал Роман.

Как-то смело это у него получилось. Нервничает, наверное. А ещё врач.

– Положим, Тунга слепой. Но ты-то Ян? – гнёт своё Капитан. – Кто это такой?

На этих словах дедушка встрепенулся:

– Ничехираниус, ювелир, – сказал он, горделиво приосаниваясь – Тридцать лет отшельничества в глубоком космосе. А это мои помощники и ученики…

Незнакомец плавно повёл рукой к пустому креслу в углу отсека:

– Сызрань Кохонсио, – он повернулся и глянул сквозь меня на дверь. – А это Юрий. Наш трюм ломится сокровищами, господа. Долгие годы кропотливой работы. Этот бесценный дар мы хотим предложить вашей планете за вполне умеренную плату…

– Делириум тременс, – пробормотал Роман. Видно, на своём, тунгусском.

Только я и без перевода вижу, что «белочка». Теперь вопрос – чья? Как же это я старика заместо Вита на борт притащил? Разве что борода и одежда… А в ночлежке полутемно, в целях интима. Чтобы им, значит, уютней было своими делами заниматься…

Смош убрал револьвер и шагнул к незнакомцу:

– Документы есть?

– А как же?! – приветливо улыбнулся дед. – Сызрань, подай документы…

Смош залез ювелиру во внутренний карман куртки и вытащил туго перетянутый шнурком пакет.

– Ян, обыщи его. Лучше позже, чем не вовремя…

– Наши сердца наполнены страхом и тревогой, – пожаловался дедушка. – Мы в ужасе от мысли, что наш труд может не получить должную оценку…

Пока я хлопал старика по карманам, он успел поведать мне об «изнурительном жаре тиглей», об «ослепительном сиянии голубых солнц», о «тоске по холоду ночи, одаривающей отдохновением усталые глаза»…

– Свою скудную пищу мы приправляли радостью творчества и восторгом перед безграничной фантазией человека…

Капитан, отчаявшись справиться с тугим узлом, положил пакет на стол, достал нож и перерезал шнурок. Его самоуправство было замечено:

– Осторожней, господа, эти документы помнят Империю! Времена, когда люди знали толк в прекрасном и могли его достойно оценить…

Он продолжал тихо тошнить за нашими спинами что-то о филигранном литье и тонкой чеканке, а мы склонились над ворохом ветоши, и вправду напоминающей документы имперских времён: лицензия на ювелирные работы, диплом об окончании академии искусств, свидетельства, грамоты…

– Я ещё раз спрашиваю, как он оказался у нас на борту?

На этот раз Смош на нас не смотрел. Но легче от этого вопрос не становился.

– Да все вы есть как один бродяга! – закричал Роман. – Я ваще плохо вижу: борода его? Роба, пьяный… За борт – и концы в вакуум.

– Ян?

Я не стал юлить. Я не тунгус.

– Хрен его знает, товарищ командир. Только дедушку за борт нельзя, не по-божески.

– Как скажешь, – сказал Смош, тронутый моей искренностью. – Ладно. Что Господь послал, шлюзовать не будем. Запри старика в изоляторе и возвращайся. Обсудим. Дело серьёзное.

Разумеется, я с места не двинулся. Только подумал, хорошо бы ещё уточнить, куда именно Господь дедушку «послал»? Сбывались мои худшие опасения относительно своего места в жизни…

– Ах да! – смекнул капитан. Я и говорю: в экстремальной ситуации он очень быстро соображает. – У нас же нет изолятора…

Смош глянул мне в лицо. Лишь на мгновение я перехватил его взгляд, но как-то сразу прочувствовал, что у него на уме.

И про расход топлива понял, что если вернёмся за Витом на Трясунию, то лететь за золотом будет не на чем. И обещания Вита припомнились, что любая налаженная им схема будет готова к эксплуатации вечно, пока какой-нибудь идиот не надумает её включить…

– Ладно. Летим с этим, Нич…хер… как его там?

– Анус, – угодливо подсказал Роман.

Подлиза тунгусская!

– Ничехираниус, ювелир, – встрепенулся дедушка. – Тридцать лет отшельничества в глубоком космосе. А это мои помощники и ученики: Сызрань Кохонсио…

Мы ещё раз глянули на пустое кресло в углу кают-компании.

– А там Юрий, – кивнул на дверь Смош. – И твой трюм ломится сокровищами…

– Верно, – благодушно согласился ювелир. – Долгие годы кропотливой работы, знаете ли. Бесценный дар по приемлемой цене…

– Верните его в каюту Вита, – распорядился Смош. – И дай старику успокаивающее, Тунга. Чтоб не шлялся по коридорам. Пусть спит. Я ведь со страху его едва не пристрелил…

* * *

Не знаю, чего там Тунга ему вколол, только за ужином мне не показалось, что Нич осознаёт, где находится и что с ним происходит.

На вечер я приготовил лобио, благо фасоли и томата было в избытке. Шипчандлер божился, что консервы изготовлены в этом столетии, но я не верил. Потому был удивлён отсутствием жалоб, а что добавки не просили, воспринял как должное.

Дед рассказывал о кризисе творчества и катастрофе жизненного пути. Ювелира с его двумя учениками ограбили неподалеку от Трясунии, куда они направлялись на ежегодную ярмарку украшений. В портовой ночлежке оказался случайно: «добрые самаряне подбросили до цивилизации, заплатили за неделю постоя и убыли по своим неотложным делам». В этом месте его рассказа мы переглянулись, подумав об одном, – не исключено, что «добрыми самарянами» были те самые разбойники, которые отобрали у него судно. А навели на ювелира его же ученики. Запросто! Мало показалось, вот и подставили учителя…

Но старику мы ничего не сказали. Не хотели его расстраивать.

Роман задремал рядом со своей тарелкой. Я осторожно, чтоб его не разбудить, привёл в порядок стол и вымыл посуду. Потом собрал консервы к завтраку, который мне предстояло готовить на утро, и отправился к себе в кубрик.

«Завтра уже будем на Златии, – думал я, вытягиваясь на койке. – А оттуда прямая дорога или в богачи, или в тюремную камеру. Забавно: удовольствие разное, а направление одно».

Игра стоила топлива. Судите сами: платиновые острова в океане жидкого золота.

Эльдорадо открыли десять лет назад. Биржевые люди сложили «два и два» и планету немедленно закрыли на карантин: истребители-перехватчики, автоматы-убийцы, минные поля на побережье и спутники-невидимки, готовые поднять тревогу при малейших признаках человека на поверхности. Ещё бы: только начни промышленную разработку золота, и ценовой эквивалент цивилизации пойдёт по цене застывшего кефира.

Так что я не обижаюсь. Понимаю, не маленький: золота в чужих карманах мало не бывает.

Златия, небольшая, но чертовски тяжёлая планетка, находилась в опасной близости от звезды и быстро крутилась вокруг своей оси. Собственно, на её суточном вращении и основывался план капитана. Приливные силы гнали волну в океане расплавленного золота до пяти сотен метров высотой.

Вот и вся идея, никаких посадок и пряток с карантинной службой. Заходим на дневную сторону, пристраиваемся к приливной волне и снимаем «пенку» волшебного коктейля: брызги, отделяясь от волны, немедленно «замерзают», становясь лёгкой добычей нашего трала. Всё зависит только от тренировки и слаженности работы команды. За этим нас и понесло на Трясунию: регулярные «моретрясения» и низкие температуры прекрасно моделировали «замерзание» пены золотой волны Златии. Два месяца мы отрабатывали сбор льда с гребней цунами, готовясь к полёту на дневную сторону золотой планеты. Что и говорить – тошниловка…

Эх! Думаете, нам не хотелось опустить трубу в расплавленное золото? И качать, качать… качать до вздутия. До треска трюмных шпангоутов. До сферического опузыривания оболочки…

Но такое удовольствие требовало стационарного оборудования. А это значило высадку на поверхность, температура которой больше тысячи градусов.

Это другая стоимость затратной части.

И другие «игры» с карантином.

Они, знаете ли, могут и стрельнуть. И, частенько, попадают… да.

Наверное, я уже засыпал. Потому что ясно видел ослепительный, огромный диск светила в пепельной дымке оловянных облаков. Тяжёлый гребень гигантской волны роняет бархатную пену из червонного золота в сияющую багровым бездну. Безбашенный серфер Смош ведёт судно перед самым валом, чуть ниже его бурлящей вершины. Роман следит за горизонтальным положением сборника, в который сыпется золотой град. Вит направляет поток «градин» к оранжевому зеву печи, и уже оттуда пудовые маслянисто-жёлтые бруски поступают на склад.

Дальше моя работа: уложить, распихать, закрепить… чтобы озолотить каждый литр нашего трюма. Ответственная работа! Ведь «улов» своей тяжестью может разнести наш кораблик на куски…

Только тревожен мой сон.

Вит?

Он же остался на Трясунии!

Кто станет вместо него к печи?

* * *

Тревожился я напрасно: муфельная печь не работала.

Посмотреть на лицо Смоша я не мог – был занят в трюме. Но что-то мне подсказывало, что Капитан был не очень доволен: теперь мы не могли выделить золото из расплава и не надеялись на «плотную» загрузку трюма.

Работал я в магнитных башмаках. Так что стоял на ногах достаточно твёрдо. Палуба играла в салки с потолком, кажется, проигрывала, но я не обращал на их баловство внимания. И без этого голова болела.

Раструб нагнетателя отрыгивал золотую семечку. Я натягивал на штуцер пятилитровые пакеты, плотно крепил их за горловину, а потом, по наполнении, снимал и укладывал мешки по возможности плотнее и устойчивее. Что на деле означало: «внавал» и лишь бы не вываливались из-под уплотняющей ткани прикрученных к палубе паллетов. Гранулы, которые просыпались при переустановке пакетов, летали вокруг меня в соответствии с пируэтами корабля: тёрлись о пневмоуплотняющую ткань и норовили меня ударить или оцарапать.

Я был готов к этому: каска, прозрачный щиток перед лицом, комбинезон из ударопрочной ткани с высоким воротом. Перчатки, ботинки…

В общем, было не холодно. Было тепло. Очень. А потом стало невыносимо жарко.

Пот выедал мне глаза, а я ничего не мог с этим поделать. Вскоре я сообразил, что тренировки на Трясунии сводились к погрузке льда, а здесь у меня в руках было едва остывшее золото. Отсюда и перегрев. Кроме того, на тренировках двадцатилитровые пакеты весили меньше двадцати кило, а сегодняшние пятилитровые – почти сто. И эта разница меня убивала.

Вскоре я понял, что пропал.

Достаточно было лопнуть одному лееру или треснуть стягивающей ткани, и мешки с рудой сделают из меня отбивную. А гранулы из раструба нагнетателя похоронят мои останки, чтобы не травмировать психику экипажа изуродованным трупом неудачника.

Мне стало страшно.

Сама идея упаковки гранул во время их приёмки на борт мне показалась идиотской: почему бы не оставить как есть? Пусть себе сыпется! Дальше трюма не улетит. Но потом я вспомнил, что с переменным центром тяжести Смош не сможет точно выводить звездолёт под гребень. У Тунга не будет возможности ловить пену, а Виту ничего не поступит на вход печи… Чёрт! Нет же Вита! И печи нет!

И ведь понимаю, что должен чувствовать обиду. А не чувствую. Интересно, да? Я завидовал ему. Василиса – неземное существо. Эфирное.

Когда она говорила, всё что я мог – это тупо стоять рядом, наслаждаясь звуком её голоса, запахом её духов. А она только фыркала и немного меня стеснялась…

Над Витом она не смеялась. Бранила – да, и не раз. Но никогда не смеялась. Если бы такая девушка, как Василиса, была влюблена в меня, я бы не стал пьянствовать в портовых борделях. Впрочем, я и сейчас не пьянствую. Ни в борделях, ни вне их…

Когда трюм был загружен на треть, я понял, что уговариваю себя бросить эту затею. Мне было очень жаль, но я физически не мог выполнить эту работу. Укладывая очередной мешок под уплотнитель, я был уверен, что не пойду за следующим. Но раструб нагнетателя стоял в полушаге от выхода из трюма. Наверное, поэтому, проходя мимо, уже твёрдо решив идти к двери, я вновь поворачивал к полному мешку. Я убеждал себя, что этот – последний, снимал пакет, брал на хомут горловину и шёл с ним к паллете. Минуты превращались в мешки, мешки в паллеты, а по высоте укладки можно было судить о том, сколько осталось до конца смены.

Глаза боялись, а руки делали.

На последней трети трюма я заплакал.

Мне было больно.

Плечи, руки, спина… Я и сам полагаю себя сильным. Рост – два десять, вес – сто двадцать… Лёжа от груди двести? Запросто! Такая большая и сильная глупость…

Но сейчас я был раздавлен работой.

Слёзы смешивались с потом, и глазам становилось легче. Я подумал: «Вот дурак! Если бы сразу заплакал, сберёг бы зрение». А так даже не разобрать: не вижу из-за того, что ослеп или потому что пластик щитка запотел?

Но снять шлем было невозможно: Смош по-прежнему крутил свои «бочки» и «петли»… гранулы бомбардировали моё тело густой барабанной дробью, и я уже не различал отдельных ударов. Без каски и щитка моё лицо быстро превратилось бы в кровавое месиво.

Почему-то вспомнилось, как пять лет назад я познакомился с Капитаном.

Мы встретились на Слякости. Поздняя осень или ранняя весна… всё зависит от настроения и темперамента. И наше знакомство состоялось именно по «осадочным» проблемам. Моросил отвратительный холодный дождь, было сыро, мерзко, гадко… я мыл машину, а Смош всё никак не мог взять в толк, зачем я это делаю.

– Кругом болото, придурок! – Я и сейчас удивляюсь такту и душевности, с которыми он знакомится с людьми. – Проедешь десять минут и будешь как все, в грязи по уши!

Я выпрямился, выкрутил тряпку ему на обувь и вежливо ответил:

– Зато эти десять минут я буду ехать человеком, а не как все – свиньёй.

Он оценил мою фигуру, посмотрел на свои туфли и сбавил тон:

– Но в этом нет смысла!

– А ты знаешь, в чём смысл жизни?

После этих слов он думал не меньше минуты. Я ведь понимал, что его так разобрало: подошёл к придурку и вдруг сам оказался в дураках. Кому такое понравится?

– Может, тогда скажешь, чем пахнет удача, умник?

Вот, оказывается, что его интересовало! Я рассмеялся. Я и сейчас смеюсь. Истерика. Нервы. Непосильная работа против необходимости её выполнения. И кроме меня – некому. Противоречие! Чем не повод для нервного срыва?

Что может быть веселее безумца, свихнувшегося дважды?

Я смеюсь во всё горло. Адреналин делает кровь жидкой, и мне становится легче. Слёзы высыхают, пот стягивает кожу и не лезет в глаза, да и пластик щитка как-то сам собой проясняется – вон, даже руки видны…

– Удача пахнет потом, – сказал я тогда Смошу. – А ещё кровью и слезами. И безнадёгой пополам с безысходностью…

Так я оказался в его команде.

Они частенько посмеиваются надо мной. Что ж, имеют право. Мне и в самом деле с моими подружками: ветошью и кандейкой – как-то легче живётся, свободней дышится. Я готов сутками тереть, маслить, красить… лишь бы всё блестело и радовало взгляд. Лишь бы чувствовать себя создателем: человеком, который делает так, как ему хочется, а не так, как у него получается…

…И вдруг я понял, что уже несколько минут пытаюсь пристроить очередной мешок к последнему ряду. А он не пристраивается. А для следующей паллеты вроде бы и места нет. Я даже отступил назад, пытаясь понять: когда? Как? Кто этот титан, который сумел доверху, под трёхметровый подволок закрепить мешки с золотом?

Кроме меня, там никого не было. Но я не мог этого сделать. Я бы там умер.

Я кое-как пристроил последние два мешка под уплотнитель и вышел из трюма. А когда задраил за собой переборку, понял, что и впрямь умираю. Из носа текла кровь, ноги подгибались, в голове шумело, а желудок настойчиво искал аварийный выход в верхней части пищевода.

Я связался с рубкой и сообщил Капитану об окончании погрузки. Вернее, попытался сообщить: горло саднило. Я что-то сипел и сам себя понимал через слово. Но Смош услышал. И понял. Палуба выровнялась, а нагрузка на ноги подсказала, что мы отчалили на орбиту. И вдруг стены дрогнули, а я пребольно ушибся, треснувшись задницей о палубу.

Магнитные башмаки жёстко фиксировали стопы, а ускорение, с которым Смош уходил с орбиты, вдавливало меня в пол. Я и не думал сопротивляться. Лёг. Выпрямился. Но легче не стало: колени были подняты, их жгло огнём…

Через мгновение я подумал, что Смош нарочно меня плющит, за то, что мало золота приняли на борт. Я хотел ему крикнуть, сказать, что не виноват. Объём исчерпан. Он ведь сам рассчитывал ёмкость трюма. Больше не взять – движок не потянет. Но потом мне стало всё равно: от перегрузки лишился зрения.

Я ощутил вес глаз, а щёки вместе с ушами потянулись к затылку. Стало страшно, что они вот-вот растекутся по полу. Но через мгновение меня занимало другое: вот уж не думал, что у меня такой тяжёлый язык: ускорение вколачивало его в глотку. Чтобы не задохнуться, я повернул голову и прижался к палубе щекой.

Дышать стало легче, но поворачивать голову, наверное, не стоило.

Пока затылок упирался в пол, я отличал «верх» от «низа». У меня даже были представления о том, что такое «лево» и «право». Теперь же ориентацию перекосило так, что я казался себе мухой, раздавленной на покатом потолке чердака.

Держать колени ровно не получалось, тяжесть раздвигала их в стороны. Муха? Нет. Скорее цыплёнок… Цыплёнок табака. Здоровенный такой, плоский цыплёнок… Собственно, на этом всё и закончилось.

Забытье оказало милость. Оно подарило тишину и покой…

* * *

В чувство меня привёл Роман.

Конечно, Роман, не «тунгой» же называть своего спасителя!

Он что-то давил у меня на лице, висках, массажировал грудь.

Я поднял руку и ощупал уши – на месте!

– Встать сможешь? – спросил Смош.

Они помогли мне подняться. Но идти я не мог. Ноги не двигались. Они будто вросли в палубу.

– Он не отключил магниты, – проворчал Смош.

Роман немедленно склонился к моим ботинкам.

– Нас засекли, – неохотно признался Смош. – Пришлось спешить. Ты извини, Ян. Выбора не было…

Кажется, я плохо соображал. Они отвели меня в каюту, и я сразу уснул. То ли устал, то ли Роман укол сделал. Не помню. А может, чудеса его мануальной терапии…

В общем, что уснул – хорошо, плохо, что проснулся: стены по-прежнему хороводили с полом и всё норовили поменяться с потолком местами. На мгновение почудилось, что я оставил свой пост на погрузке. Даже сесть на койке не получилось – свалился на ковёр. Лёг. Вытянулся и закрыл глаза.

Стало легче.

Стало легче настолько, что с закрытыми глазами удалось залезть в душевую и даже выбраться оттуда! Ступни болели, колени дрожали, и ныло всё тело, но я как-то справлялся.

Так, лёжа на полу и крепко зажмурившись, я оделся в чистое. Потом чуть приоткрыл глаза и сразу расстроился: рабочая куртка серым комом валялась рядом с койкой. Что сняли – спасибо. Но разве можно так с вещами обращаться? Я поднял тяжёлую от пота куртку и тут же её уронил: руки не держали. От малейшего усилия острая боль била по запястьям, и пальцы разжимались сами по себе, против моей воли. Только обняв обеими руками рабочую одежду, я сумел отнести куртку и брюки в бытовку к стиральному автомату. Ориентировался я теперь вприглядку: на мир смотрел сквозь полуопущенные веки, не рискуя во всю ширь распахнуть глаза.

После пяти минут передышки я направился к трюму. Ботинки так и стояли неподалеку от дверей. Вот олухи! Это вместо того, чтобы выключить магниты, они освободили захваты стоп и голенищ! Метрах в двух в сторонке валялась каска с прозрачным лицевым щитком. На полу и щитке – брызги крови. Никакого порядка! Как мог, я всё вычистил и протёр влажной тряпкой…

Потому что бардак хуже смерти.

Сперва Господь сотворил порядок и только потом человека.

Без веры в эту истину человек уподобляется скотине, которая ест и гадит одновременно… Но о вере я вам потом расскажу. Сейчас мне уборку закончить надо. С минимальным числом падений.

Я вернулся в бытовку и развесил выстиранную одежду в сушильно-гладильном шкафу. И только тогда побрёл в кают-компанию. За новостями.

Смош с Романом обрадовались мне. Хлопали по плечам, ерошили волосы. Оказывается, они ничуть не обиделись за то, что я так мало загрузил.

Я рассказал о проблемах с равновесием.

– Нистагмус вестибулярис, – немедленно перешёл на родной язык Тунга. – Травма среднего уха. Не хрен было головой крутить при пятнадцати «же». Потерпи несколько дней. Пройдёт…

– Руки болят, Тунга, – пожаловался я. – Запястья, локти, колени… В суставах будто песок засыпан.

Но он даже не глянул:

– Тендинит, эпикондилит… Постарайся два-три дня ничего не делать.

Вот это успокоил! Как же это «ничего не делать»?!

Потом они порадовали меня известием о крепком и здоровом сне нашего гостя. Как только выяснилось, что печь не работает, Тунга вкатал ювелиру какой-то гадости, Нич уснул, и его прикрутили к койке. Так и спит, избавляя нас от необходимости что-то сочинять о целях и результатах экспедиции.

Вторая новость была значительно хуже: за нами погнался сторожевик, но, поскольку никаких опознавателей у нас в корпусе не было, быстро отвязался. Возможно, посчитал ложной целью. Эх! Из всех целей люблю быть ложной…

Но хуже всего было то, что из-за неработающей печи мы потеряли треть золота в объёме и столько же в чистоте породы.

– Тридцать тонн… – пряча глаза, сказал Роман.

– Тридцать?! – удивился я. – Трюм забит под завязку!

– Я и говорю, – он покачал головой. – Треть трюма – пневмоуплотнители. А в самом золоте много примесей: платина, иридий. Наверное, в пене собралась тяжёлая фракция. Очень мало серебра и меди…

– Платина, иридий? – недоверчиво переспросил я. – Они не могли быть в расплаве…

– Это половина! – Смош кулаком ударил по столу. – Половина! Я убью его!

Сказать по-правде, я сомневался, что Смош исполнит свою угрозу. От спонсоров предприятия мы как-нибудь отобьёмся. В крайнем случае, сделаем ещё одну ходку или две. А вот от Василисы не откупишься. Везёт же некоторым!

Наверное, Капитан подумал о том же:

– Этого даже наводчику не хватит… – сказал он. – А ещё нужно высадить деда и забрать Вита.

Я подумал, что это глупо, но сдержался. А вот хмурый Роман молчать не стал:

– Не понимаю. За каким чёртом мы с левым грузом пойдём на Трясунию? Деду всё равно, где мы его высадим. Пусть спасибо скажет, что из запоя вывели. И Виту без разницы: деньги у него есть. Лучше сбросить металл перекупщику, а потом к Виту… Он и не заметит, что мы на неделю опоздали.

– Ты не в теме, Тунга, – скривился Смош. – Повторяю: золота не хватит наводчику. А значит, не будет доброжелательной таможни. А если кустом-пиплы анализаторами установят происхождение? Продолжать?

Нет, такого продолжения мы не хотели.

– Поэтому мы заберём Вита, он нам починит печь, и мы обогатим руду. Очищенное золото обменяем на топливо и сделаем ещё одну ходку на Златию, пополним трюм.

Кажется, я застонал, но у них были более важные проблемы:

– А таможня? – спросил Тунга.

– Авось пронесёт… – сказал Капитан, но в его голосе не было уверенности. – Разгружаться не будем. Оформим транзит и обойдёмся без декларации. Такие развалюхи эмпаты не шманают, а для технарей мы пустое место…

Он вновь тяжело задумался.

И мы вслед за ним.

Только через несколько минут Капитан повторил:

– Обойдётся… не в первый раз.

* * *

Смош опять ошибся.

Не обошлось.

Не знаю, как карантинщики вычислили направление, но к нашему прилёту таможенная служба Трясунии работала по системе «ниппель»: садишься по своей воле, а взлетаешь только после досмотра.

Место нам отвели в отстойнике, в самом дальнем конце космодрома.

Не иначе, чтобы помучить ожиданием. Для чего же ещё?

Мы сидели в кают-компании, ждали таможню и совещались с дешёвым портвейном имперского разлива. Сроки светили немалые, сравнимые с выдержкой уксуса, которым нас радовали бутылки почти забытой эпохи. Видимо, хоровая меланхолия была причиной тому, что никто вовремя не подумал о закуске…

А потом пришёл Нич.

– Ну что? Допрыгались, голубчики! – злорадно поздравил нас ювелир. Я вздрогнул. Но, оказывается, речь шла не о контрабанде: – Не знаю, как тут у вас сейчас всё устроено, но в мои времена за похищение людей топили в кислоте.

Я посмотрел на Романа – вот тебе и «спасибо»!

Но Тунга всего лишь уточнил:

– В какой кислоте?

– Не знаю, – после минутного раздумья признался ювелир и уставился на нашу ликероводочную коллекцию.

– Почему «похищение»? – флегматично спросил Смош.

Мне бы их выдержку! Нам только похищения не хватало!

– Потому что твои громилы, – Нич не сводил глаз с бутылок, – меня насильно унесли из гостиницы. А ты направил на меня пистолет…

– Громилы? – Капитан с сомнением глянул на Романа.

– Это был револьвер, – сказал Тунга.

– Какая разница?! – возмутился Нич.

– Э… – вздохнул Тунга и замолчал. Но мы все смотрели на него, и ему пришлось продолжить: – Это всё-таки не одно и то же.

У меня и до прихода старика кружилась голова, а теперь я и вовсе был готов хлопнуться в обморок. Я не понимал спокойствия своих товарищей. О чём это они толкуют? Тут и без киднепинга вот-вот за ноги подвесят, а с «украденным» ювелиром вешать будут за шею…

– Впрочем, – сказал Нич, – если нальёте стаканчик золотых дел мастеру, возможно, я смягчу своё заявление о вашем произволе.

Смош неохотно взял со стола ближайшую початую бутылку и задумчиво поболтал её содержимым. Я едва не завыл от его неторопливости.

– «Белая», – с заметным сомнением сказал Капитан. – Достойно ли будет мастеру?..

Нич шумно сглотнул и неожиданно признался:

– Будет. После вчерашних посиделок любые чернила подойдут.

Объяснять старику, что с окончания его «посиделок» минуло двое суток и больше тысячи парсеков, никто не решился. Смош отмерил ему «Белой». Нич немедленно опрокинул в себя дозу и, будто по рассеянности, подставил стакан под очередное разлитие.

Только никто и не спорил.

Смош ушёл на камбуз. Было слышно, как грюкнула дверца холодильника. Скоро капитан вернулся и с гордостью выложил на стол консервы: тушёнка, грибы, томатная паста. Дурацкое сочетание. И неосторожное. Всё-таки чёрт его знает, сколько лет этим консервам. После моей хим – и термообработки из мухоморов с поганками салаты готовить можно, а так… я уж лучше в тюрьме пообедаю.

Нич помог капитану открыть консервы, Роман принёс вилки с тарелками, и как-то незаметно кают-компания вполне цивилизованно зазвучала: звон вилок, постукивание бутылок о стаканы, смех, анекдоты…

Но я тревожился всё больше: в какой бы форме дед ни сделал своё заявление, похищение – это не нарушение карантина, конфискацией и сроком не отделаешься.

Через полчаса они справились с припасами Смоша, и Роман отправился за подкреплением. Он принёс бобы и без всякой прожарки утопил их в томате урожая столетней давности. Эта троица сожрала одну банку. Потом вторую. Они ели так, будто я их морил голодом по меньшей мере неделю!

У меня всё сильней кружилась голова, я страдал – кают-компания быстро превращалась в хлев: пустые консервные банки на полу, залитый жиром и водкой стол… это было ужасно.