Текст книги "Бог одержимых (сборник)"

Наверное, поэтому кроткое треньканье сигнала наружного вызова принесло мне облегчение. В тюрьме всё-таки должно быть чище… и на консервах там, по слухам, не экономят.

Тунга, уронив голову на стол, не шевелился.

Слабак! Что с него взять – чукча! Или кто он там такой. Не помню.

Смош выбрался из-за стола и зачем-то оттащил Романа к порогу.

Сигнал наружного вызова прозвучал ещё раз. На этот раз требовательно. Вызывающе.

Смош вдавил кнопку разгерметизации, налил Ничу ещё стакан и зачем-то поменял мне бутылку. Я попытался разобрать, чего это он мне подсунул, – не тут-то было! Этикетка с яркой голограммой забавно плясала перед глазами. Я не мог прочесть название напитка.

По коридору – шаги.

Я отхлебнул. Ну и гадость. Этикетка красивее будет. Даже в таком, непознаваемом, виде.

А кустом-пиплы собой каюту заполняют. До краёв. По самые наши души. Эмпаты-сепараторы. Числом в две единицы. Синяя форма, фуражки, лампасы. И ещё трое вооружённых бандитов. Но эти в беретах. Ясно – на всех фуражек и лампасов не хватило.

Они переступили лежащего в беспамятстве Романа, но так в дверях и столпились. Всё! Место кончилось!

– Кто такие?

Это у них вместо «здрасте». Вот невежи! Нет чтоб поздороваться, спросить, о делах, о здоровье… Смош перебрался на подлокотник кресла и нежно обнял меня за шею. Наверное, чтобы этим проходимцам было больше места. Вот ведь какой заботливый! Только мне не до Смоша. Вот сейчас дед встанет. И скажет…

А один из таможенников в меня вглядывается. Всё! Прокололся я. Он ведь, гад, страх мой чует…

И тут дед встал. И расправил он плечи. И сказал:

– Ничехираниус, ювелир. Тридцать лет отшельничества в глубоком космосе. А это мои помощники и ученики… – Смош теснее ко мне прижался и часто закивал головой: – Сызрань Кохонсио, – Нич отвернулся и махнул рукой в сторону Романа: – А это Юрий. Наш трюм ломится сокровищами, господа. Долгие годы кропотливой работы…

– Вас что-то беспокоит? – поинтересовался у меня эмпат-сепаратор.

– Наши сердца полны тревоги, – смиренно сказал Смош. – Мы в ужасе от мысли, что наш труд может не получить должную оценку…

– Вот оно что… – протянул таможенник.

В дверь просунулся ещё один в фуражке и что-то показал своим коллегам. Лампасолишенцы потеснились, а фуражкообладатели тяжело задышали, разглядывая наши золотые гранулы.

– Ни хрена себе! – сказал кто-то.

– Этот бесценный дар мы хотим предложить вашей планете за вполне умеренную цену, – шагал по своей колее Нич. – Мы готовились к этой минуте тридцать долгих лет…

– Тридцать лет?! – с безмерным уважением сказал один из таможенников.

Его товарищ оказался более практичным:

– Документы есть?

– А как же! Сызрань, подай господину документы…

Смош оставил мою шею и, перегнувшись через стол, передал таможеннику знакомую пачку ветоши.

– Только осторожней, господа, – строго сказал Смош. – Эти документы помнят Империю! Это были времена, когда люди знали толк в прекрасном и могли достойно его оценить…

Но Капитана никто не слушал: теперь таможенники разглядывали бумаги ювелира. А я вернулся к своей бутылке. Как же так? Такая красивая этикетка! И без надписи…

– Водительское удостоверение, техпаспорт? – спросил через минуту кто-то из фуражек.

На него зашикали даже береты:

– Какие документы, Рамзай? Тридцать лет!

– Я вообще не понимаю, как эта блевотина приземлилась! – сказал кто-то из них.

– Что с сокровищем делать? – хмуро спросил Рамзай. – Если оставить как есть, алкалоиды и не заметят, как трюм растащат. А потом будут жаловаться…

– Это оч-чень хороший корабль, господа, – я решил заступиться за наш звездолёт.

Всё-таки мы жили здесь два года. Мне показалось обидным, что о моём доме говорят с таким пренебрежением. Я встал, хотел сделать к ним шаг… наверное, чтобы подойти ближе, и уронил бутылку. Руки… я, кажется, уже объяснял, – не держат. Болят. Сильно. Всё болит: ноги, спина, задница… но запястья больше всего. Я наклонился за упавшей бутылкой. Чтобы поднять. Понимаете, тут так намусорено… но поднять эту чёртову бутылку я не смог. Потому что сам упал.

Мне это показалось странным: столько народа в такой маленькой каюте… откуда же взялось место, чтобы я мог свалиться?

Чей-то недовольный голос сказал:

– Вы можете его посадить на место?

Но, прежде чем они меня подняли, я успел взять бутылку.

– Прочтите мне, пожалуйста, что тут написано? – попросил я таможенников.

К моему удивлению, мне прочли.

– Коньяк «Слава Империи».

Мне это показалось добрым знаком.

– Эта слава тем, – сказал я, – кто не убоялся изнурительного жара муфельной печи. Кто в ослепительном сиянии голубого солнца мечтал о холодной…

Я запнулся и замолчал. Вот те раз – слово забыл! Что же там было?

– Красоте? – предположил один из таможенников.

– Нет! – закричал я. – О ночи! И вообще, это не та бутылка! У меня был портвейн!

Меня усадили обратно в кресло, а Смош важно кивнул:

– Не обращайте внимания, господа. Тяжёлый, изнурительный труд пагубно сказался на душевном здоровье нашего друга…

– Вы на нас не сердитесь, – враз присмирев, сказал Рамзай. – Какие-то идиоты хапнули руду Златии и не подчинились приказу сторожевика остановиться…

– Мы же не «вчерашние», – примирительно прогудел второй, поигрывая на ладони нашими цацками. – Это даже не ювелирный сплав…

Я ничего не понимал, но любил их. Прекрасные ребята: лучшие годы своей жизни тратят на злыдней, нарушающих экономический баланс государств и целых планет. Рыцари пошлин и квот. Зигфриды, на чьих могучих плечах покоится финансовое равновесие цивилизации…

Я вновь попытался встать. Мне хотелось расцеловать их всех.

Но моя идея почему-то никому не понравилась: таможенники попятились, а Смош повис у меня на шее.

– Это он на радостях, – сказал Смош. – У нас давно не было гостей.

– Вижу, что на «радостях»… – пробурчал эмпат.

– Оставь их Нат, – оборвал товарища Рамзай. – Золото не наше, лигатура не та. А посудине и вправду с полсотни лет. Выпивка и закуска, похоже, тех же времён…

Нат брезгливо взял двумя пальцами на четверть пустую консервную банку с тушёнкой. Понюхал.

– Что это?

– Это еда, господа – торжественно сказал Нич. – Угощайтесь!

– Еда? – с сомнением переспросил Нат. Он достал из футляра на поясе анализатор и сунул датчик в банку. – Ого! Эта «халва» ровесница моей бабушки!

– Это не «халва», – радостно вмешался я. Не обманул-таки шипчандлер! – Это тушёнка…

– Свою скудную пищу, господа, мы приправляли радостью творчества и восторгом от безграничной фантазии человека… – скромно добавил Нич.

– Дурдом! – подытожил Рамзай.

Бойцы немедленно вышли. Какие любезные люди! Смотреть на свинство я бы тоже не стал. Но таможенники не спешили. Нат салфеткой вытирал датчик анализатора. Его товарищи стояли в дверях и неловко переглядывались.

– Что там ещё? – недобро осведомился Смош.

– Надо бы охрану выставить, – угрюмо сказал Рамзай, подбрасывая сверкающие гранулы у себя на ладони. – Растащат ведь всё. Охнуть не успеете.

– Вы можете взять это себе, господа, – по-царски распорядился нашим золотом Нич. – В память о нашей незабываемой встрече…

– Да, – кивнул Рамзай, пряча слитки в карман. – Обязательно выставим. Только имейте в виду, пока не пройдёте техосмотр, разрешения на взлёт не получите.

– Какой «техосмотр»? – зашипел на него Нат. – После завтрашних торгов они половину наших рейдеров купить смогут…

И тут очнулся Роман. Сперва неуверенно, потом всё быстрей, кряхтя и поскуливая, он приподнялся на четвереньки, проворно переполз через комингс и скрылся за стеной. Из коридора послышались возбуждённые голоса. Кто-то отчаянно заспорил, хлопнула дверь, а через минуту к нам заглянул один из «беретов»:

– В уборной заперся, – доложил он Нату. – Извлечь?

– Я же говорю – «халва», – улыбнулся Нат. – Оставь. Пусть там сидит. Тут и без него нагажено…

– Даже ядовитые грибы можно кушать, – сказал я. – Если их правильно приготовить…

* * *

Вит лежал в ворохе смятой постели, а девица, позванивая пустыми бутылками, разыскивала на полу свою одежду. Но мне было не до неё…

От золота мы и в самом деле избавились на следующий день. То есть сегодня. Оптовики разобрали наш улов на браслеты, кулоны, серьги… Думаю, если бы мы не торопились, то могли ещё повысить цену. Но и без этого продажа «результатов» тридцатилетнего отшельничества Ничехираниуса десятикратно превысила самые смелые финансовые прогнозы Смоша.

Потому-то я и смотрел на Виталия, а не на девицу. Приятно было видеть человека, который проснётся богачом.

Вчера, едва таможенники ушли, мы со Смошем решили внимательнее глянуть на свою добычу и схватились за головы: трюм был забит золотыми фигурками диковинных животных – ракушки, креветки, паучки, рыбки, медузки… Всё безумно всамделишнее, блестящее, красивое. И такого добра сорок пять тонн!

Смош думает, что это планктон Златии. По всему выходит, что не старатели мы, а рыбаки. Больше всего, конечно, стоило злиться на Романа. В конце концов, анализы делал он. Тунгус незрячий! Взял «гранулы» не глядя, распылил на атомы, да и выдал результат: золото с титано-иридиевой лигатурой. А ведь это жизнь!

Они-то все довольны: Вит, когда проснётся, Смош, Роман. Ничехираниус счастлив: и от комиссионных, и что весь следующий улов пойдёт под «крышей» его ювелирной школы. Это они так со Смошем сговорились.

Что ж. Наверное, это хорошо. Им лучше знать. Но мне грустно. Наверное, я – дурак, если не радуюсь… даже наверняка: кому ещё так «везёт»? Отправлялись за слитками, а собрали изделия – диковинных зверушек на две трети из золота с ноготь величиной… Мечта коллекционера!

Только жаль мне этих замёрзших обитателей Златии. Плавали себе, ныряли в золотой волне, нежились под ласковыми лучами голубого солнышка… и вдруг, прилетели какие-то дураки из космоса и собрали всю эту пляжную компанию на украшения для себе подобных придурков… Неправильно это.

И ещё об одном жалею – так и не успел вам о своей вере рассказать. Но об этом, наверное, в другой раз. Хочу тут за Витом немного поубирать…

Потому что свобода, – это когда делаешь то, что считаешь нужным, а не то, что само собой получается.

Грязные ботинки

1

Не сказал бы, что меня всюду встречали оркестром: хлеб-соль, ковровые дорожки… но и не припомню, чтобы где-то скулу воротили, глаза прятали. Будто я к ним в гости просился или от не хрен делать зашёл цветами любоваться.

Хотя, к слову сказать, цветы у них первый сорт, другого не скажешь: вершина Рю, известный куст. Вроде бы и пыльца не та, что на первой линии, и ледник завязи не способствует, а всё равно: фактура и масличность не хуже основных плантаций. Здесь, на Лютене-3, я уже десятый год кантуюсь, одно время сам в сборщиках ходил, так что всю эту кухню знаю не понаслышке – изнутри. Добрый ладиль – он же запах даёт, аромат… его ни с чем не спутаешь.

Но живут бедно. Бараки и нужники на месте вилл с бассейнами, жорства на центральной улице… даже в посёлках третьей линии дороги тротуарной плиткой мостят, а здесь – болото. Ботинки в грязи! И мыть глупо: за порог ступишь, опять в дерьме.

В двух днях пути отсюда ещё одну такую деревню видел. Куда они деньги девают? Жлобня колхозная. Нет чтоб дороги делать – всё в кубышку, в чулок. Не люблю таких.

Зато председатель из правильных, с понятием. Трусость ложью не красит: не хорохорится и фантазии не громоздит.

– Нет, – он качает головой с залысиной до темени. – Если скажу, кого видел, ты меня сразу в психушку отправишь. И спишут меня так, что не то чтобы к звёздам – к телескопу не пустят. Посему придётся поверить на слово – из объявленных твой жиган. Как его возьмёшь, так обратный билет в метрополию и поимеешь.

Я киваю: соотношение личного ущерба с коллективной выгодой каждый решает по-своему. И советчиков в этом деле быть не может. Да и зачем мне знать, кто в банде рулит? Не всё ли равно? Главное – рапорт о наличии препятствия штатной процедуре уборки урожая. А это уже не романтика. Это – работа. А значит – тоска и рутина.

Не может витязь иначе к своей работе относиться. Только как к тоске.

И непременно – смертной.

А ведь началось всё с малости, с ерунды: начмед доложил о нулевой телеметрии нижнего оператора. Что ж, значит, время вышло. У всех у нас свои часики где-то тикают. Только не может уборка ладиля без «нижнего» обойтись: вагонетки, что по серпантину самоходом спускаются, внизу, в ущелье, нужно в состав собрать, к локомотиву подцепить и к ближайшей маслобойке отправить. Час промедления – полпроцента роста кислотного числа. А если два процента набежало – вываливай и жги. Целебных свойств у перебродившего ладиля, как у гуталина на обуви.

А председатель, что мне сейчас вводную даёт, – из обиженных. Как витофискал нижнего обнулился, так спецнаряд туда и отправил. Обычное дело: фельдшеру на жмурика глянуть, а милиционерам труп наверх поднять.

Одна беда – никто не вернулся. Ни врач, ни милиция. Все сгинули. И покойник с ними… что, впрочем, неудивительно. Плевать, конечно. Кого волнует судьба четверых неудачников на аграрной планете в двенадцати световых годах от метрополии?

Да только фельдшер не из рядовых переносчиков Красного Креста оказался – женщина самого председателя. О! На пульте – частый пульс, рваное дыхание. Все четверо живы. Судя по карте на мониторе, все внизу, на заимке у нижнего. А как же? Учёт и контроль! У нас у каждого на теле датчик такой имеется – условие эмиграционной службы. Кроме бандитов, разумеется, – большой палец в кипяток, на минуточку! – и свободен. Кожа, конечно, облезет, бывает, что и ноготь вываливается, зато микрочип масдай прямо в кастрюле и навсегда.

А председателя я пока не раскусил: что-то он юлит, гад. То ли жалеет, что баба всё ещё жива, и нужно что-то делать-пошевеливаться, то ли радуется, что милицию до сих пор не грохнули: если выживут, будет на кого беду спихнуть. Он было попробовал сам в ущелье спуститься, да, как банду узрел, так сразу и перестал пробовать.

И как-то сразу ему не до любви стало. Потому что жить хочется.

У многих так. Может, у всех…

– Тебя как звать? – демонстрирую председателю дружелюбие.

И нисколько не кривлю душой – нравится он мне. На его месте любой другой наплёл бы с три короба про свои «геройства». И думай потом: чего и впрямь опасаться, а что – фольклорный элемент нашей недоделанной лютенианской цивилизации.

– Роман Петрович, – доверительно сообщает председатель и так это вопросительно смотрит.

– Грязные Ботинки, – отвечаю и даже пожимаю протянутую руку. – В качестве пароля могу назвать адрес почты, по которому ты на связь вышел.

Председатель отмахивается: «забудь». Ладонь у него сухая и крепкая, а рукопожатие мужское. Отнюдь не по местной моде – ладошка тряпочкой, после которой руки вымыть особенно трудно.

– Разъясни-ка мне, Петрович, ещё одно нестыкалово, – я оглядываю поверх его широких плеч забегаловку и в полутьме, сквозь облако сигаретного дыма, вижу несколько обращённых к нашему столику лиц. – Почему гвардию не вызвал?

– Вызвал, – морщится председатель, – заняты они. В Южной резервации беспорядки. Посоветовали собрать ополчение и придержать бандитов в ущелье… – Он судорожно вздыхает.

– …до подхода основных сил, – заканчиваю я за него.

И ведь всё понятно. Пока гвардия придёт: убить, может, и не убьют, но лоска у девки поубавится. И не только лоска. И убытки от недопоставки ладиля нешуточные. Штрафы, дефолты… со дня на день в космопорту грузовик ожидают – ежеквартальная планетарная поставка уникального фармсырья. Эдак и с места тёплого попрут: кто-то же должен быть крайним…

Замечаю, что белеющих в сизом полумраке лиц прибавилось. Наблюдатели хреновы! И как-то не по душе мне их наблюдение стало. Уж если зовут витязя, то всегда с выпивкой, шумным застольем и живым интересом: каково это за деньги со смертью в обнимочку. А вот так, чтоб недружелюбие вприглядку, – в первый раз.

– В ополчение есть желающие? – кричу в зал, и пятна лиц тают, растворяются в сиреневых сумерках.

– Нет, – сухо подтверждает Петрович. – Желающих я тоже не видел. Ни одного.

И горько мне от его правды.

Люди-людишки, черепа-пустышки…

Встаю из-за стола и по-хозяйски оглядываю мгновенно притихшее застолье.

– Ну что, трусы, здесь есть мужчины, для которых честь дороже тарелки с борщом?

Задвигались они в полумраке.

Многие поднялись. И к выходу. Мягко шурша бурнусами и горбясь от непосильного бремени собственного достоинства.

Ей-бо! Так и стрелял бы. По мере исхода…

– Да. Не герои, конечно, – спокойно констатирует Петрович. – Потому тебя и позвал.

– Тогда растолкуй мне другой вопрос, – я сажусь на своё место и надолго прикладываюсь к пиву. Петрович терпеливо ждёт. – Отчего нищета такая?

– Посёлку третий год, – проясняет он ситуацию. – Да и ладиль у нас… сам понимаешь, – высокогорье, вторая линия

Да. Вот это «прояснил»! Под Лютеной люди за год хоромы себе обустраивают. А что их бараки первая линия гор от океана не отгораживает, так только плюс качеству – свободный доступ к спорам океанских водорослей. Я не специалист, но ладиль нигде больше в Галактике не растёт, потому что только здесь встречаются нужные для его созревания условия: температура, влажность и симбиоз с фитожизнью моря. Я к тому, что врёт Петрович. И врёт плохо. Некачественно. Что колхозу три года – верю, за этот срок в тонкостях местной ботаники не разберёшься. А всё остальное – ложь. Да только мне плевать. Или нет?

– Дык, ежели нищета такая, чем рассчитываться будешь, председатель?

– Голова жигана, раз. Имущество банды, два. Справка о пособничестве властям, три. Бесплатный проезд до метрополии охранником груза, четыре…

Он так торопится поделиться своей арифметикой, что сразу становится ясно: колхозных денег в этом списке не будет. Но возможность убраться отсюда на халяву и ближайшим грузовиком выглядит соблазнительно. Это хорошая цена.

– А если жиган не объявлен? – невежливо перебиваю должностное лицо при исполнении шкурных интересов.

– Объявлен! – даже в полумраке видно, как он бледнеет. – А если не объявлен, то ты, главное, его ко мне приволоки. Я сам задним числом объявлю. Только тогда много не получится. Если большую сумму вписать, налоговая заартачится.

Мне нравится, как он торгуется: жизнь возлюбленной против подлога по умеренной цене.

– Как спишешь награбленное? – интересуюсь. – Я барахлишко бандитов возьму, а твоя милиция…

– Так ведь всякое может случиться, – перебивает Петрович, – в перестрелке… Баллистику не делаем, трупы не вскрываем.

Он даже кулаки на стол выложил. Да. Непростое это дело: товарищей по оружию сдавать. И вижу я, что предательство для него в новинку. Хороший мужик. Жаль только, что совсем голову потерял: витязю предлагать такое. Слаб, конечно, наш брат в вопросах нежного пола. И в рапорте об истерике председателя я вспоминать не буду.

– Ты девушку вытащи, – просит Роман Петрович. – Галина ничего не скажет. Ручаюсь… остальные не в счёт. И бандитов там – трое. Может, четверо. Я читал о твоих подвигах: «с двух рук», «в падении» и всё такое. Если не враки, конечно. Для тебя – прогулка…

– Так, может, со мной прогуляешься? – усмехаюсь. А чтоб ему не так сладко врать было, добавляю: – А что «с двух рук», можешь на себе проверить. Выйдем?

Ох, братцы, как он напрягся! Я даже руки ближе к поясу опустил. Лицо жёсткое, взгляд – колючий, вот-вот клыки обнажит…

…И тут же опять простаком прикидывается:

– Наверное, не стоит, – он облизывает губы. – Идти рядом по узкоколейке не сможем. Если вперёд уйду – обзору помеха, сзади пойду – будешь думать, куда там у меня ружьё смотрит… нет, спасибо. Я лучше тут подожду. И документы твои оформлю.

Я внимательно к нему приглядываюсь: не по душе мне его метаморфозы. А ещё чересчур точно описывает расклад, зараза. И вызов – не подняться мне с этой табуретки! – он был не прочь принять.

– Из наших? – небрежно интересуюсь. – Складно излагаешь.

– Нет. Просто боюсь. Ищу повод остаться.

Я киваю – повод он нашёл уважительный – и заказываю ещё пива нам обоим.

Люблю пиво под ложь в пустых забегаловках.

2

Мои сборы не были долгими: ружьё, бинокль, нож, аптечка. Вода во фляге и пяток бутербродов из гостиничной «Блинной». Не то чтобы я боялся голода, просто охотиться в горах – хлопотно и непредсказуемо.

Бывает – ты ешь. Бывает – тебя едят.

Сомнительное удовольствие.

Сложил пожитки в рюкзак, немного подумал и взял с собой плащ, чтоб не дрожать от промозглого вечернего бриза, если дело затянется.

А револьверы я перед выходом не чищу.

Есть такая фича у витязей, знаю. Но не у меня.

Револьверы я чищу-мажу только после учебной стрельбы. И стреляю каждый день. Поэтому работа моему оружию не в тягость, а что-то вроде суточной увольнительной.

Для спуска выбрал одну из узкоколеек восточного склона. Уборку ладиля на этом клине окончили с месяц назад. Бригада сборщиков переместилась южнее, и я даже мог видеть чёрные точки их бурнусов справа от себя. Впрочем, вскоре начался серпантин.

Я скользнул в заросли ладиля, и весь мир сузился до хрустящей гравием насыпи с рельсами на частых шпалах. Теперь моим «миром» были розовые стены из поскрипывающих на слабом ветру побегов и красное небо с подползающей к зениту Лютеной. Проционы в это время года чуть опережают наше светило, но их свет, конечно же, красный карлик подавить не может – эта парочка остаётся заметной в течение всего дня.

От малинового зноя меня спасали тёмные очки и кепка. Бурнус я не ношу, специфика профессии: мгновение, потраченное на откидывание капюшона, вполне может оказаться последним в жизни. Несколько раз я останавливался, чтобы полюбоваться океаном, понемногу стесняемым горами первой линии. Один раз остановился возле небольшой лужицы неподалеку от насыпи – вымыл ботинки, но удовольствия не получил: полы плаща всё равно оставались в пятнах грязи. Спуск проходил спокойно. Меня не слишком беспокоил гнус, который на этой высоте был миролюбив и сдержан. Несколько шестокрылов-стервятников праздно реяли в рубиновой мгле полудня. Я знал, что они редко нападают на группу, зато имеют привычку высматривать одиночек.

Вот только человека с оружием одиноким не назовёшь.

И если бы шестокрылы вздумали на меня охотиться, я бы, пожалуй, этому обрадовался. У меня есть парочка опробованных рецептов блюд из местной дичи. До сих пор никто не жаловался. В том смысле, что те, которые ели, не жаловались. А у пищи не спрашивал.

Я и говорю: странное дело – охота.

Приноровившись шагать по шпалам, минуя шумный гравий, я задумался о ситуации. Убийство нижнего оператора не было ни редкостью, ни обычаем. Что называется, «случалось». Принять обнуление телеметрии витофискала за обычную смерть тоже несложно. Колонизация Лютены-3 насчитывает менее ста лет. И умереть тут было по-прежнему легко: неприметный кустик или ничтожное насекомое вполне могли оказаться последним противником. Так что беспечность, с которой милиционеры спускались в ущелье, не ожидая нападения, вполне объяснима.

И девку наверняка бойцы пустили перед собой. И шагали исключительно на её формы поглядывая. Трое головорезов при таком режиме движения роту могли разоружить, не то что четверых. И почему сбор ладиля не остановили, тоже понятно. Если сейчас цветок не снять – через день осыпется. Вагонки, понятно, бандитам отправляют. Те – на маслобойку. Контейнеры с обогащённым ладильным газом оставляют себе. Если масть ляжет, «трофей» и впрямь обернётся богатым уловом. А ведь ещё сутки у меня в запасе. Верить председателю, что гвардия только через три дня подтянется, – дураков нет. Это он моими руками девку спасает, а, как силовики придут, весь ладиль поселению вернёт. При местной нищете – ходить ему в героях. Впрочем, ходить ему не дадут – на руках будут носить!

Только он и так герой. Ведь подался же вниз в одиночку, когда наряд на связь не вышел. Безрассудство, конечно. И глупость… важнейшие составляющие героизма.

Знал я одного такого. Пашуцей звали. Любил парень ходить в одиночку. Пока ему ноги не оторвало. А ноги ему оторвало в первый же день. Ещё во времена первой волны колонистов какие-то кретины оградили свой лагерь минами-растяжками. Да при отходе не всё сняли. Вот Пашуца без ног и остался… только недолго он горевал. Потому что истёк кровью, прежде чем мы к нему подбежали…

Я замер, потом осторожно опустил поднятую в шаге ногу.

А почему это я подумал о Пашуце? Ведь уже второй год, как на вольных хлебах. И ни разу никого из гвардейцев не вспоминал. Ни живых, ни мёртвых

Я внимательно осмотрелся. Слева высилась добрая треть склона. Проционы уже висели над вершиной, а Лютена перевалила зенит и щедро дарила этому миру тепло и радость. Может, конечно, и «карлик», но жарит не хуже Солнца. И светит сносно. По крайней мере вполне достаточно, чтобы разглядеть на рельсах бледно-розовую паутину, натянутую трудолюбивым ромбовиком, и струну лески, стыдливо прячущуюся в белесом клубке. На мгновение стало холодно.

Прежде сталкиваться с такими смышлёными бандитами как-то не приходилось.

Я снял с плеча ружьё, подошёл ближе и прислушался. Нет, на засаду не похоже. Просто злые люди, не желающие, чтобы их тревожили по пустякам, установили растяжку. Моё подсознание разглядело чересчур ровную линию в хаосе паутины, я вспомнил о Пашуце, и это спасло мне жизнь.

Оставлять за спиной не обезвреженную мину я не мог, но в таких делах поспешность исключалась.

Я присел на рельс в метре от растяжки, достал из рюкзака флягу и сделал несколько глотков. Холодная вода неплохо способствует ясности мышления и точности движений. Так же не спеша, достал пропахший чесноком бутерброд с мясом и сыром. В несколько приёмов сжевал его, ещё раз глотнул из фляги и с минуту упражнялся с зубочисткой.

Теперь можно было заняться окружающим миром. На предмет его улучшения…

Первым делом лезвием ножа я выгнал из-под шпалы паука. Мохнатое создание с характерным ярко-синим ромбом на спине для приличия немного поупиралось в своей норе, потом стремительно пронеслось по гравию и скрылось в зарослях. Паук не был хищником: основу его питания составляли капельки влаги, скапливающиеся на паутине после ночных дождей. Сама паутина работала как фильтр, а капли были насыщены пыльцой и растительным маслом, смогом окутывающим каждую вершину. Ромбовику хватало. А мне он мешал, потому что, при всей безобидности, укус твари был болезненным, а я не люблю, когда больно. Поэтому стреляю первым.

Внимательно глядя под ноги, я двинулся вправо от насыпи – вниз по склону. Через несколько шагов струна окончилась металлическим штырём, по самую маковку утопленным во влажный податливый грунт. Это открытие меня озадачило. Получалось, что заряд был установлен за моей спиной, на возвышенности. Глупое расточительство: минировать следует так, чтобы взрывная волна давила и плющила о естественные препятствия, а не отправляла противника в свободный полёт над пологим склоном. Разве что нить ведёт к детонатору осколочного снаряда, который, взрываясь, фарширует металлом прохожих независимо от рельефа местности.

Я перешёл на другую сторону насыпи и увидел мину-самоделку – слабенький фугас направленного действия, вполне обыкновенно утопленный рогами в грунт. Неизвестный минёр настаивал на своём способе ведения боя, и меня заинтересовала эта настойчивость. Взрывная волна, конечно, сбросит неосторожного со склона, но и только: пролетит человек метров десять вниз, полежит немного, придёт в себя, встанет-отряхнётся, да и пойдёт себе дальше…

Я вернулся к узкоколейке и присмотрелся к месту, куда меня должно было забросить. Пожалуй, нет… «пришёл в себя» я бы не скоро. И продумано всё и впрямь как-то тонко: там, метрах в десяти ниже по склону, начинались заросли свирипы. Что-то вроде земного шиповника, только с кислотно-жёлтыми цветами, сиреневыми шариками плодов и острыми ядовитыми колючками: замедление сердцебиения, угнетение ЦНС и глубокий сон, пока не разбудят…

Зато после свирипы неделю можно дышать чистым ладилем без ущерба для здоровья. Похоже, кто-то собирался брать меня живым. Кому это я понадобился?

Ну пусть не я… но зачем бандитам живой витязь? Хороший вопрос. Теперь бы ещё найти кого спросить.

Из рюкзака достал аптечку и вкатал себе антидот с пометкой «фитотоксины». На всякий случай. Ещё надел плащ, а двустволку и рюкзак отнёс подальше от опасного места и положил рядом с насыпью. Целее будут! Дальше положишь, вернее возьмёшь!

Почём мне знать, какие тут ещё хитрости заплетены?

Я вернулся к фугасу, убедился, что детонатором служил запал обыкновенной гранаты, и только тогда осторожно просунул зубочистку на место чеки. Почему-то вспомнилась прижимистость председателя. А через секунду понял «почему»: если бы бандиты не поскупились на геофон и логику, распознающую шаги человека, я бы уже был там, в свирипе.

А ещё я бы им посоветовал дистанционку с дежурным оператором…

Я подошёл к штырю, на котором заканчивалась струна. Повернулся к склону спиной и, вспомнив о ромбовике, поднял высокий воротник. Мало ли? Одного-то я прогнал, а вдруг в гнезде ещё парочка пряталась? Закинет ударной волной за шиворот – крутись потом… Дольше откладывать не было смысла: втянув голову в плечи, надеясь на обещанные фирмой-изготовителем ударогасящие свойства плаща, я перерезал нить…

Нет. Не рвануло. Обошлось.

Тогда я вернулся к мине, вывернул детонатор и перевёл дух. Свежая установка. Пролежала бы эта штука здесь неделю – чёрта с два я бы пальцами сумел открутить запал.

Не слушайте дураков, ребята. «Сапёр ошибается только раз…» Ни фига! Сапёр – он только пока живой «сапёр». А ежели ошибся, то, как ни крути, он скорее мёртвый, чем живой. Ну а если мёртвый, то имя ему – покойник, и никакой он на хрен не «сапёр».

Извините за суесловие. Нервничаю.

Я срезал ножом нитку с детонатора и освободил зубочистку. У меня ещё было три секунды, чтобы подальше отбросить опасную игрушку. Надо ли говорить, что я не потерял ни одной? Запал разорвался пистолетным выстрелом метрах в двадцати ниже по склону, жиденькое сиреневое облачко на миг проявилось в зарослях молодого ладиля, и всё. Тишина вновь сомкнулась над миром, а я вернулся к своим вещам, закинул рюкзак на плечо, подхватил ружьё и продолжил спуск к ущелью.

Нитку со штырём можно было бы и прихватить – на что-нибудь сгодились бы, а вот сам снаряд – только тяжести таскать…

Можете представить мою досаду, когда за поворотом серпантина я увидел ещё одну нить, протянутую под паутиной?

Я покачал головой: какие всё-таки необщительные люди! Злые и грубые.

Разве можно так поступать с гостями?

Я опустил на шпалы рюкзак и ружьё, радуясь, что минутой раньше не выбросил зубочистку, и двинулся на встречу с ещё одним ромбовиком. Это они их тут нарочно разводят? Чтоб удобнее было леску прятать?