Текст книги "Жилины. История семейства. Книга 2"

Петерс, а это был именно он, засмеялся:

– Ну, Мария. Тебя же можно вместо тарана использовать. Ты стены одним своим решительным видом ломать можешь. Товарищ Никита – твоя рекомендация, член вашей фракции, так что хочешь забрать его в качестве помощника – забирай, конечно, мы возражать не будем, даже права такого не имеем.

Дядя Никита задумался, а потом произнёс фразу, которую впоследствии я не раз вспоминал:

– Вот так я первый раз видел Дзержинского не на трибуне, а в его рабочем кабинете. Не думаю, что он меня тогда запомнил, а там кто знает, кто знает, – повторил дядя. – Память у него была удивительная… Ладно, гляди, за окном светать начинает, давай отдыхать, а то завтра квёлыми будем.

Глава 4
Иван и Тихон. Август 1752 года

Проснулся я, как обычно, рано. Ещё шести не было, когда я встал. Встал и задумался: «Сколько же я сегодня спал? Когда мы с дядей Никитой решили ложиться, на улице уже светать вроде бы собиралось. Получается, что не больше трёх часов, а выспался, как будто всю ночь без задних ног дрых». Меня до сих пор такая моя способность высыпаться за столь небольшое время удивляла. Всем требуется чем больше, тем лучше, а мне четыре часа – самое то.

Пошёл я в свой кабинет, уселся за стол и к первой главе нашей с директором монографии приступил. Хорошо так работалось, столько новых мыслей в голову пришло, что впору было всё написанное в корзину бросить и заново к писанине приступить. Если бы я единственным автором был, то, скорее всего, так и поступил бы, но, во-первых, у меня соавтор имелся и все существенные изменения пришлось бы с ним согласовывать, а во-вторых, нас сроки поджимали. Рукопись следовало в издательство представить не позднее конца декабря, а сейчас уже сентябрь заканчивался. Времени на переделку не оставалось. Поэтому я все свои новые ценные мысли коротко, почти стенографически записал и в дальний ящик стола засунул, а сам к правке первой главы вернулся. Она с самого начала тяжело нам давалась. И это не только моё мнение, Пётр с этим тоже согласен. Дело в том, что в ней столько отсылочного материала, что можно за голову схватиться: где ж сил набраться, чтобы каждую ссылку проверить? Ведь о многих источниках мы с Петром вместе из чужих работ узнали. Пришлось каждую поднять да понять, всё ли в ней так написано, как некто в своей головке трансформировал. В общем, нудная и тяжёлая работа, но необходимая. Без неё половину неизвестных ссылок можно было сразу выбросить, а ведь в них умные мысли могли быть изложены. Вот и пришлось рукава засучить да в библиотеке обоим засесть на пару-тройку дней. Главу мы пополам поделили. Там примерно семьдесят страниц оказалось, вот мы их на глазок и распределили. Я потом прикинул: Петру больше ссылок досталось, но с этим ничего не поделаешь, так уж получилось. Зато теперь мне приходится всё то, что мы тогда раздобыли, причесать да макияж навести.

Вот на это я пару утренних часов и потратил, почти всю первую главу в порядок привёл. А если даже и не привёл полностью, то там только кое-какая мелочь осталась, ещё на пару часов от силы. И всё. Точку в этой главе ставить можно будет. Кое-что пришлось, конечно, удалить, а что-то и добавить, но это всё ей на пользу пошло. Она приобрела вид весьма серьёзной, даже, позволю себе такое выражение, фундаментальной работы.

Но времени уже не было. Я услышал, что Люба встала и на кухне начала тихонько шебуршиться, ну и решил небольшой перерывчик сделать да на другие дела отвлечься, чтобы некий туман, начинавший в моей голове скапливаться, рассеяться успел. Тут же оказалось, что я есть хочу. Пока сидел за столом и бумажки перекладывал, совершенно этого не замечал, но стоило к жене на кухню зайти, как почувствовал сильный голод. Интересно, отчего так бывает?

Люба уже сидела за столом. В одной руке она держала кусок белого хлеба, а другой черпала чайной ложкой из стакана сметану. Я давно этому поражался: каждый день вот так завтракать! Ну как ей это не надоест? Да и как можно этим наесться? Сто грамм сметаны, кусок хлеба и стакан чая. И это весь завтрак? Пусть даже вместе с чаем она сложный бутерброд съест: на хлебе с маслом кусок ветчины, прикрытый сверху тоненькой пластинкой сыра, лежит. Мне кажется, что этого явно мало, но Любе видней, наверное, ведь она так несколько лет питается, и ничего, даже не похудела нисколечко, значит, организму хватает.

А я живу по поговорке, которую моя бабушка, Александра Илларионовна, любила частенько повторять: «Завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу». Мудрая поговорка, слов нет, только иногда, к сожалению, трудноосуществимая. Особенно когда вечером в гости или на банкет какой идти приходится.

Я, питаясь, как моя жена, со стакана сметаны давно бы уже ноги протянул. Мне по утрам тарелку каши подавай, или макарон каких-нибудь с сосиской, да пару бутербродов с чем-нибудь мясным вдобавок и со стаканом цикория растворимого, молоком забелённого.

Люба, меня увидев, сметану свою забросила тут же и вскочила к плите – кашку любимому мужу сварить, ну а я ей мешать не стал, на стул уселся и её мнением насчёт всего, о чём вчера речь шла, попросил поделиться. Жена мне деятельная и весьма разумная попалась. Давненько, правда, та встреча случайная произошла, но я до сих пор за неё судьбу благодарю. Умеет моя Любовь Михайловна всё по полочкам разложить и даже в совсем вроде бы запутанных ситуациях разобраться, но здесь и она лишь руками развела:

– Многое я в жизни слышала, но такое… – И она только головой покачала как бы в недоумении и на стол для меня продолжила собирать.

Уже потом, когда и я поел, и Люба полностью готова была и у двери стояла, чтобы на работу идти, она такое завернула, что я, если бы не сидел, точно упал бы:

– А ведь прав Ефим Фролович, попробуй ты на основе всех этих разговоров – и тех, что мы с тобой уже слышали, и тех, которые ещё услышать предстоит, – роман о жизни семьи вашей жилинской написать. Я точно уверена, что у тебя это получиться должно. Уж больно интересная и с такими крутыми поворотами история получилась, что читателей она тоже должна заинтересовать.

Люба дверь входную открыла и чуть на моего отца, который только руку к звонку протянул, не наткнулась.

– Ой, – прощебетала она радостно, – Александр Фролович, заходите. А я на работу побежала, как бы не опоздать, – и к лифту устремилась.

Папа, ещё в квартиру не зайдя, сразу к расспросам приступил:

– Добрались-то вчера как? А Никита где? – и ещё кучу всяких таких вот необязательных вопросов назадавал.

Ну, я ему на все эти вопросы обстоятельные ответы предоставил. Только начал рассказывать, что дядя Никита ещё спит, поскольку мы с ним до утра самого проговорили, как дверь в детскую открылась и в ней самолично возник Никита Фролович:

– О, Шура, привет! Что, тоже не спится? – В голосе дяди Никиты прозвучал явный сарказм.

– Спится, и очень даже хорошо спится, – буркнул папа, – только вот что я подумал. В своём рассказе я подошёл к самому ключевому вопросу. К передаче Тихоном Ивану всех прав на землю и дом. С товаром всё значительно проще. Во-первых, Иван компаньон, или партнёр – я не знаю точно, как тогда это называлось. Причём в равных долях. Во-вторых, а кто его, товар этот, учесть мог, кроме самих хозяев. А вот с недвижимостью, которая и тогда точно так же называлась, проблем гора. И прежде всего, её из семьи постороннему человеку передавать было запрещено. А Иван каким-то образом всем добром завладел. Вот я и подумал: может, ты что-нибудь подсказать сможешь. Ты ведь сам во всех тетрадях и Тихона, и Ивана разбирался, а мы маленькие ещё были и только с маменькиных да бабушкиных слов всё воспринимали.

– Пойдём на кухню, чайку попьём, там до сути дойдём. – Дядя Никита ему рукой махнул, мол, следуй за мной, и тихонько на кухню побрёл.

Я тем временем чайник на огонь поставил и бутерброды сооружать принялся. Знал уже хорошо, что ни отец, ни его старший брат с утра ничего, кроме чашки чая с бутербродом, есть не будут.

Дядя Никита в одной руке чашку с чаем держал, а в другой бутерброд с колбасой, но даже ко рту их не поднёс, а сразу же вопрос задал:

– На чём ты там остановился?

Папа объяснил, что последнее, о чём он рассказать успел, это как в дверях появился лекарь со словами: «Больному легче стало. Просит послать за отцом Рафаилом и всеми остальными, волю свою объявить хочет».

– Ясно, – сказал дядя Никита и чуточку откусил от бутерброда.

Затем он сделал глоток чая, прожевал и начал рассказывать:

– Иван сидел ближе всех ко входу в трактир, поэтому и вбежал туда первым. Тихон полулежал на лавке. Издали казалось, что он выглядит точно так же, как и до удара, но стоило подойти поближе, как стало понятно, что это иллюзия, и она тут же начала рассеиваться. Правый глаз у него затёк и опух. Ясно было, он им ничего видеть не мог. Лицо было всё перекошено, и если левый уголок рта задрался чуть ли не к носу, то правый, наоборот, очень сильно опустился. Увидев Ивана, застывшего в дверях, и толпящихся за ним своих друзей, Тихон явно с трудом приподнял левую руку и попытался приветливо махнуть им, чтобы они входили поскорее, но рука его не послушалась и упала вниз. Правая рука вообще висела как плеть. Раздалось какое-то мычание. Это Тихон попытался что-то произнести, но у него ничего похожего на человеческую речь не получилось. Он осознал, что никто ничего не понял, и попытался начать говорить медленно, почти по складам. Сидор Иванович, привыкший за свою долгую лекарскую жизнь возиться с подобными больными, подошёл поближе и начал переводить на русский язык каждое слово, сказанное Тихоном. А чтобы ошибки не вышло, все внимательно следили за его глазами. Если он никак не реагировал, значит, лекарь понял его правильно. Если же левый глаз начинал дёргаться, что означало «Ты меня неправильно понял», он второй раз повторял то же самое слово, и так до тех пор, пока всем не становилось ясно, что же Тихон имел в виду.

Этот разговор, если то, что происходило, можно было назвать таким словом, продолжался битый час. Наконец Тихон замолчал, закрыл глаза и откинулся на подушку.

Дядя Никита сделал паузу и откусил от бутерброда ещё один небольшой кусок. Прожевав его и отпив немного чая, он продолжил:

– Так что у нас получилось? – первой заговорила Ольга Васильевна. – Он просит, чтобы послали за отцом Рафаилом. Ну, об этом мы уже от Сидора Ивановича слышали. Я сейчас распоряжусь и отряжу карету за его высокопреподобием. Далее, надо послать телегу за какими-то Авдотьей, Настёной и старостой деревни Жилицы. Ну, это я тоже могу. Пошлю мужика одного верного, он сюда Тихона с Иваном привёз, знает, куда ехать. Это всё нетрудно. Самое трудное – Пафнутия Петровича дождаться, без него Тихон Петрович говорить отказывается. Придётся ждать. Его сиятельство обещался приехать до окончания ярманочных дней, а ярманка только сегодня работу свою начала. Ну а самое последнее нас всех не касается. Ивану приказано за товар рассчитаться и новый закупить. Вот вроде и всё. – И она вопросительно на всех посмотрела.

Все молчали, что означало полное согласие с её словами. Тогда она повернулась к лекарю:

– Сидор Иванович, дорогой мой. Ответь честно. Что будет лучше: здесь его оставить, под присмотром его близких, которых сегодня привезут, или в моё имение доставить? Я там к нему обученных людей поставлю, которые за моим мужем, князем Пожарским, уход вели, когда тот расхвораться изволил.

Сидор Иванович только плечами пожал:

– Так и этак будет хорошо. Но здесь покойней, наверное, да и трогать его без особой нужды не следует. Думается мне, что пусть лежит там, где и сейчас. Пройдёт два-три дня, будем разбираться снова. Тем более что, когда ярманка закончится, перевозить его всё равно придётся, а вот куда, тогда и решим.

– Экий ты, Сидор Иванович, человек рассудительный. Всегда всё по своим местам разложишь, да складно так, что мне даже удивительно становится, – задумчиво проговорила Ольга Васильевна, затем уже решительно добавила: – Ладно, пусть будет так, как ты сказал. Митяй! – громко позвала она.

Шустрый парень возник как из-под земли.

– Послушай, Митяй, – начала было Пожарская, но затем, по-видимому, перерешила и закончила неожиданно: – Ладно, иди себе, я сама все распоряжения отдам, – и направилась к выходу.

Тихон хотел привлечь к себе внимание, но никто в его сторону не смотрел, а он мычать громко не стал, понял, что всем сейчас не до него, и успокоился. Однако стоило только Ольге Васильевне выйти из трактира, возобновил свои попытки.

Первым к нему Иван повернулся:

– Дядя Тихон, тебе что-то нужно? Скажи, я понять постараюсь.

Тихон так разнервничался, что даже Сидор Иванович ничего понять не мог. А больной всё пытался и пытался что-то сказать, но это у него всё хуже и хуже получалось. Наконец, поняв тщетность своих потуг, он замолчал, прикрыл глаза и затих.

Феофан встрепенулся:

– Что ж мы сидим-то здесь? Ярманка работу свою почала, а мы тут сидим. Тихону Петровичу, – и он перекрестился, – мы всё одно помочь не можем. Приказчики наши с ног, наверное, сбились, нас разыскивая. Давайте-ка в балаган свой отправимся.

Он встал с лавки, где всё время сидел неподвижно, и решительно пошёл к двери. Любовь Николаевна с Прохором покорно последовали за ним. В трактире около Тихона остались лишь лекарь с Иваном, да Митяй подле двери переминался с ноги на ногу.

…Пока дядя Никита рассказывал, я, не отрываясь, наблюдал за своим отцом. Он поставил локоть правой руки на стол, а ладонь прижал к виску, как бы поддерживая голову, и в такой позе застыл, ни разу не пошевелившись. А из дяди Никиты лился и лился рассказ, как будто он фильм пересказывал, только вчера в кинотеатре просмотренный:

– «Что же мне делать-то сейчас?» – вертелась в голове Ивана одна и та же мысль, но додумать он её не решался, так и сидел почти не шевелясь. Тем временем Сидор Иванович собрал все свои инструменты в чемоданчик и тоже направился к выходу, по дороге скорее приказав, чем попросив Митяя:

– Давай, парень, найди бабку какую, пусть она при больном безотлучно сидит, а этому молодцу, – и он на Ивана кивнул, – здесь время терять нечего. Ему вон сколько заданий надавали, только успевай крутиться. Ты беги, да побыстрей. – Это он снова Митяю сказал и тут же к Ивану обернулся: – А ты, уважаемый, дождись, когда сиделка придёт, да тоже иди, дел-то у тебя полным-полно.

Сказал так и, покачивая сочувственно головой, подошёл к входной двери, но там вновь остановился:

– Вечером зайду, проведаю. Ну а если что не так пойдёт, где искать меня, сторож местный знает, его Иваном кличут. – И дверь за его спиной закрылась.

Тихон как будто специально того момента дожидался, когда в трактире никого из посторонних не останется, глаз, который видеть мог, приоткрыл и достаточно внятно и твёрдо позвал:

– Ваня, подойди.

Иван подскочил и склонился над лежащим на лавке своим старшим то ли другом, то ли учителем, то ли ещё кем – теперь уж трудно было разобраться в их взаимоотношениях, так всё за эти годы переплелось.

– Дядя Тихон, здесь я, здесь. Ты только не умирай, поправляйся поскорее. Я же без тебя не справлюсь со всем этим. За что меня так? Вначале отец, теперь вот ты.

Слёзы потекли из его глаз, залили всю рубашку Тихону, а Иван всё плакал и плакал. Тихон помолчал немного, дождался, когда он начал успокаиваться, и принялся медленно, по складам говорить, но вполне понятно. Говорил короткими фразами, с придыханием, однако без длительных перерывов. Ивану лишь удивляться оставалось.

– Панику брось. Не умираю. Деньги в амбаре, правый угол, четвёртый венец. Дальний край толкни. Там тайник. Без дела деньги не трожь. На них избу поставь. Семью сюда перевези. Мать, дети погибнут там.

Он замолчал и вновь глаза прикрыл – устал, видно.

…Дядя Никита ещё кусочек от бутерброда откусил и ещё один глоток чая сделал. Отец же пока ни крошки в рот не положил.

– Эй, деды, – окликнул их я, – давайте поешьте как следует, а потом рассказывайте сколько влезет.

– Что это ты нас в звании понизил? – возмутился дядя. – Какие это мы тебе деды? Это ты сам недавно в деда превратился, или я ошибаюсь? А мы с твоим отцом прадеды. Вот так. Прадеды, а не деды! Понял? Я так жду не дождусь, когда прапрадедом стану. – И он на меня так горделиво посмотрел – орёл, да и только.

– Удивляете вы меня, дядя Никита. Первый раз на моей памяти так ошиблись. Я пока дедом не стал. Невестка, правда, в интересном положении находится, но ещё носит. Следовательно, и отец мой тоже ещё не прадед, – сказал я и улыбнулся в надежде, что старик не обидится.

А он губами пошамкал, пошамкал, но тоже улыбнулся.

– Ладно, давай, Шура, действительно поедим. Прав твой сынок. – И он от бутерброда, который так и держал всё это время в руке, здоровенный кусок откусил.

Несколько минут в молчании прошло – братья усиленно ели. Но вот и бутерброды, и чай закончились. Рты были вытерты, и дядя Никита к своему рассказу вернулся:

– Иван сидел и не знал, что лучше – промолчать или как-то отреагировать на то, что Тихон наговорил. Потом решил, что лучше промолчать и дальше послушать. А Тихон, как будто сил где набрался, вновь говорить принялся:

– Одному тяжело. Помощник нужен. К Митяю присмотрись. Он парень, кажись, честный, а уж шустрый! – И Тихон здоровым глазом даже моргнул несколько раз подряд, что, наверное, синонимом поднятого вверх большого пальца руки было, а затем продолжил: – Здесь у него жалование десять рублей в год плюс чаевые. Но чаевые – воздух. Будут, нет ли – не от Митяя зависит. Как надо гостей ублажить, чтобы они свою мошну открыли? Еда со стола и ночлег в каморке – это да, это гарантированно. А чаевые… Вопрос из вопросов. А вот ты ему жалование положи – двадцать пять рублей в год, или два рубля в месяц, он, может, и подумает. Столько унтер в армии получает. Хорошие деньги. Теперь лавка. С Пожарской поговори, пусть она лавку подберёт, небольшую, но на хорошем месте. Но это на будущий год.

Он сказал всё это и замолчал. Чувствовалось, что последние слова ему уже с трудом дались. Он их почти прошептал. Ивану даже пришлось нагнуться к губам Тихона, чтобы их разобрать. Он решил, что всё, Тихон больше ничего не скажет, но нет. Тот за несколько минут, что Иван в отхожее место бегал, отдохнул немного и вновь заговорил, но теперь довольно невнятно, совсем медленно и очень тихо, почти шёпотом:

– Вот ещё. Товар вози на подводе. Я не мог, обет такой дал – пешком ходить, сам мучился, да и тебя мучил. Вот и дотаскался, видать…

Это были последние слова, которые Иван в тот день от Тихона услышал. Тот замолчал, глаза прикрыл и, как Ивану показалось, заснул.

Долго Ивану около спящего Тихона в одиночку сидеть не пришлось. Вернулся Митяй, за ним семенила небольшого росточка полная, можно даже сказать, толстая женщина с покрытой повойником головой, поверх которого была надета кичка с высокими рогами. Кичка, наверное от быстрой ходьбы, сбилась вместе с повойником немного на сторону, так что из-под неё виднелись русые волосы.

– Это Лукерья, – представил женщину Митяй. – Она у нас здесь считается лучшей знахаркой, мало какой лекарь, пусть он даже трижды учёный, её превзойти сможет.

– Ну, расхвалил ты меня, парень, боюсь, как бы не сглазил. Вдруг я барину вред принесу, а не пользу, – затараторила быстро-быстро Лукерья, прикладывая свою правую руку то к щекам Тихона, то к его лбу. – Горячки нет – уже хорошо. Человек он сильный, раньше на здоровье вряд ли жаловался. Должен выдюжить, лихоманку эту перебороть, но болеть долго будет. Скорее всего, только к лету оправится, хотя, может быть, и чуть раньше, но всю зиму лежать надобно, а весной сил набираться – их у него совсем мало будет.

Она достала из сумки, которую на пол поставила, новую утирку и бережно вытерла ею вначале лицо Тихона, а уж затем чистым концом уголки его губ, где скопилась слюна.

– Эй, парень, – окликнула она Митяя, – забыла, как тебя зовут. Ах да, Митяй. Так вот, Митяй, найди-ка ты урильник, а то конфуз может получиться. Барину нужду некуда будет справить. Давай, давай, что свои зенки на меня вылупил? Не понял, что ли? Горшок ночной неси сюда поскорее, да не простой, а специальный, для лежачих больных. Сбегай к тётке Глаше. Знаешь, наверное, такую? Должен знать, коли обо мне дознался. У неё точно есть.

И она несколькими лёгкими движениями в буквальном смысле вытолкала Митяя из трактира.

– Так, – повернулась Лукерья к Ивану, – тебе, барин, тоже здесь сидеть незачем. Небось, по торговым делам вы сюда прибыли, вот и иди ими занимайся. Нечего у меня над душой стоять. Ничего страшного с твоим… он кто тебе – отец? Компаньон, говоришь? Ишь ты какой – из молодых да ранних. Так вот, ещё раз говорю: ничего с твоим компаньоном не сделается, пока я здесь.

Иван послушно кивнул, забросил за плечо походную торбу, с которой Тихон практически никогда не расставался, и пошёл по ярманке. Первым делом он отправился в те лавки, где был самый расхожий товар и где надо было заплатить самые большие суммы.

…Дядя Никита замолчал, переводя дыхание. Я налил им ещё по бокалу чая, и мы все сделали небольшой перерыв – надо было понять, во сколько следует выехать из дома, чтобы не опоздать на больничные процедуры, да когда мы обедать будем – до или после посещения клиники. Решили, что лучше туда ехать сытыми, мало ли сколько времени это займёт. Накануне, когда они с Линой там побывали, процедуры только назначили, вот первую и предстояло пройти сегодня.

Папа попросил к чаю пару бутербродов сделать. Дядя Никита его поддержал. Я решил от них не отставать, нашёл в холодильнике кусок сырокопчёной корейки и сделал с ней по два бутерброда каждому. Где-то минут пятнадцать потратили мы на этот перерыв, и дядя Никита продолжил рассказывать:

– В первой же такой лавке, у Ивана Гавриловича Тренина, Ивану настоящий допрос устроили. Уж какой год он там вместе с Тихоном товар закупал, со счёта можно было сбиться, а всё его в качестве Тихонова компаньона признавать не желали. Пришлось ему и бумагу показать, где чёрным по белому написано было, что он, Иван, сын Иванов, из деревни Лапино, является законным компаньоном Тихона Жилина – такая вот фамилия у него оказалась. Окончательно поверил Тренин, что парень действительно является напарником Тихона, когда тот полную сумму долга перед Иваном Гавриловичем на стол вывалил. Второй раз он сильно удивил Тренина и его приказчиков тем, что стал заказывать товар, отличный от того, каким традиционно торговал Тихон. Иван уже не раз пытался объяснить Тихону, что спрос на ранее весьма быстро распродававшиеся товары снизился оттого, что ходят они по одним и тем же деревням, посещают одних и тех же людей. Накупились они уже всем этим, им чего-нибудь нового подавай. Тихон всегда его обрывал и даже дослушать до конца не желал. Он вообще ревниво относился к закупке товара и на рекомендации Ивана особого внимания не обращал. Теперь, когда Тихона рядом не было, Иван надумал проверить свои догадки, вот и назаказывал много такого, что при Тихоне в их коробах никак появиться не могло. Так же всё и в других лавках происходило.

Целый день, до самого вечера, Иван неутомимо ходил из лавки в лавку. Кошель в торбе потихоньку худел и худел, пока наконец последние монеты, предназначенные для отдачи долга, он из него не выгреб. Остались только деньги, припрятанные на непредвиденные расходы, но их в тот первый ярманочный день не случилось. Время от времени Иван в трактир забегал. Там всё без изменений было. Никто из тех, за кем послала Пожарская, не появился. Тихон всё так же то ли спал, то ли находился в забытьи. Лукерья по-прежнему сидела рядом с лавкой, где лежал больной, и глаз своих с него не спускала.

Уже совсем стемнело, когда приехали Авдотья с Настёной и дядя Филарет, староста деревни Жилицы. Повечеряли тем, что Митяй подал. Авдотья низко, в ноги, поклонилась Лукерье и отпустила её домой отдохнуть. С утра знахарка должна была снова прийти, без неё Авдотья могла и не справиться, мало ли как дела пойдут. Иван рассказал, как всё произошло. Авдотья с Настёной по-бабьи охать да ахать принялись, а Филарет Иванович, проговорив, что «всё в руце Божьей», на покой в отведённую ему комнату пошёл. Он уже немолод был, от суеты всяческой да огорчения, что такое вот с Тихоном приключилось, усталость на него напала. Вскоре Авдотья тоже отдыхать отправилась. Хоть завтра с раннего утра не надо вставать, чтобы коров доить да пастись выгонять, но привычка тоже своё взяла. Внизу в трактире остались лишь Иван с Настёной. Уж как они целовались и миловались – любо было посмотреть, но в руках себя держали, чтобы до греха не доводить. Настёна наверх, в одни покои с матерью, отправилась, а Иван внизу на лавке примостился, чтобы рядом с Тихоном быть – мало ли какая у того нужда ночью возникнет.

Утром Иван встал, как обычно, ещё до рассвета и зажёг толстую восковую свечу. Тихон лежал на боку. Лицо у него было неестественно серым, дышал он с трудом, но Ивану показалось, что по сравнению с вечером хуже он выглядеть не стал.

«Привычка – вторая натура», – говаривал его отец, вот Иван и отправился к воротам встречать солнце – редкий день, когда ему это не удавалось. У ворот на лавочке сидел всё тот же сторож.

– Как дела, тёзка? – приветствовал он парня. – Что с твоим товарищем? Пришёл в себя? Сидор Иванович вчера, уходя, сказал, что жить будет, да и тётка Лукерья это подтвердила. Это хорошо, а то я уж, грешным делом, подумал, всё, скончается, уж больно неважно он выглядел. Редко кто после такого удара выживает. Богатырское здоровье у него, значит, если с такой бедой он справиться сможет. А ты солнце встречать, как всегда, пришёл? Подожди пару минуток, вот-вот выйдет оно на свет божий.

Сторож только и успел что цигарку скрутить, как ровно в то мгновение, когда он кресалом огонь из кремня высек, краешек солнца появился над горизонтом.

– Хороший день сегодня должен быть, тёплый и солнечный. Последние летние деньки стоят, скоро дожди зарядят, – сказал сторож и замолчал было, но тут же оживился: – Вон тётка Лукерья появилась. Вишь, с горки спускается. Скоро сюда доберётся, за больным уход требуется. А она знахарка хорошая, и травки у неё добрые, кого хочешь на ноги поставить может, ежели, конечно, на небесах возражать не будут, – усмехнулся он, но продолжать эту скользкую тему не стал, так и до греха договориться можно.

– Дядя Иван, а почему ты Лукерью тёткой называешь? Она же молодая вроде.

– Всех знахарок у нас тётками кличут, от возраста ихнего это не зависит.

– Как дела, парень, у нашего страдальца? – вместо приветствия обратилась Лукерья к Ивану.

– Спасибо большое, вроде всё нормально. Спит он и за всю ночь ни разика не проснулся. Я чутко сплю, но он даже шевелился редко, не то чтобы проснуться.

Иван был уверен, что всё хорошо, раз Тихон спит спокойно, а вот Лукерья не на шутку забеспокоилась:

– Пойдём, милый мой, побыстрее. Мне на него глянуть надобно.

И она стремительно понеслась вдоль улицы. Ивану даже нелегко было за ней угнаться.

Вошли они в трактир, и Лукерья прямо-таки кинулась к Тихону:

– Да в беспамятстве он, а ты «спит, спит». Чувствовала я, неладное что-то происходит тут. Не надо мне было вчерась уходить. Ох, дела… – Она начала рыться в своём мешке.

Сверху спустились Авдотья с Настёной. При виде их Лукерья, продолжая ковыряться в своём битком набитом мешке, чуть ли не в голос стала Авдотье выговаривать:

– Почто ты, здоровенная бабища, мальца одного с больным оставила? Пусть бы он наверх лез, а ты должна была всю ночь сиднем рядом с ним сидеть. Ни на минутку глаз не сомкнуть и, как заметила бы, что он в беспамятство впал, тут же за мной послать. А теперь вот придётся его на этот свет снова вытаскивать.

Она наконец-то достала из мешка какую-то склянку, вытащила из неё пробку, налила на чистую тряпицу сильно и резко пахнущую жидкость и поднесла её к носу Тихона. Никаких видимых изменений с ним не произошло. Тогда Лукерья не просто поднесла к носу вонючую тряпицу, от которой по всему помещению расползался удушающий запах, а слегка помазала ею под носом больного. Вот тут он чихнул и даже головой помотал, пытаясь от этого запаха отстраниться.

– Слава тебе, всемилостивейший Боже, – прошептала знахарка, широко осеняя себя двуперстным крестом, – подействовало. Вовремя я вернулась, ещё немного – и улетела бы его душа на небеса. Ах, как я была не права, что ушла вчера. Да дети малые в доме одни остались, тоже до беды недалеко. Вот и решила меньшую беду на другие плечи переложить, а вишь как получиться могло.

Иван стоял рядом как бревном ушибленный. Он-то по незнанию полагал, что Тихон спит спокойно, а оказалось, вон оно как. Всю жизнь, до самого своего смертного часа, помнил Иван ту растерянность, которая охватила его тогда.

Потихоньку Тихон начал приходить в себя. Зашевелился, попытался приподнять руку, а когда это не получилось, от огорчения протяжно вздохнул.

Лукерья, не спускавшая с Тихона глаз, услышав его вздох, ещё раз широко и размашисто перекрестилась и вновь вознесла благодарность Всевышнему.

Спустился сверху и дядя Филарет. Он хорошо выспался и был в самом что ни на есть благодушном настроении.

– Здравствовать всем! – громко поприветствовал он ещё с лестницы суетившихся вокруг лавки с лежащим на ней Тихоном людей, но, поняв, что что-то идёт совсем не так, как требуется, сразу же замолчал и даже как будто меньше ростом стал. Он прислонился к стене и притих, как будто и не было его в трактире. Митяй тоже застыл у двери. Иван даже и не видел, когда половой в помещении возник.

Лукерья тем временем перестала суетиться и даже улыбнулась при виде Филарета, который так вжался в стену, что казалось, будто он надумал через неё, минуя дверь, на улицу просочиться, да прилип к ней и теперь ни туда и ни сюда.

Митяй решил, что пора к основным своим обязанностям приступить и на столы начал накрывать.