Текст книги "Запретная любовь"

Выехали на озеро сразу же после работы и еще засветло разошлись по скрадкам. Озеро было неширокое, но длинное – тянулось среди тальников извилистой лентой. Утка шла хорошо, но почему-то не садилась в той стороне, где затаился Ножигов. Стемнело. И уже собираясь уходить к лагерю, Алексеев на фоне неба заметил стайку снижающихся уток. Стайка коснулась воды и тут же взлетела. Алексеев выстрелил сразу с двух стволов, и удачно: три утки упали в озеро. И сразу с противоположного берега раздался крик:

– Не стреляйте!

– Леонид Мартынович, это ты?

– Кажется, ты меня подстрелил.

– Погоди, я сейчас, – Алексеев вытащил из кустов ветку, спустил на воду.

И что только не передумал, пока греб к тому берегу… Ножигов стоял без правого сапога и, чиркая спичками, разглядывал ногу.

– Что?

– Да ерунда, несколько дробинок, через сапог пробили кожу. Займемся лечением у костра.

– Черт, я такое подумал, – крикнул с той стороны Сомов. – Ты как здесь оказался?

– Как? Ногами притопал. Утка к вам садилась, а ко мне – шиш.

– Но я слышал, ты стрелял.

– В кулика. Орет и орет, уток отпугивает, вот и пришлось пристрелить.

– Все, пошли водку пить, – предложил Сомов.

– Садись, Леонид Мартынович, перевезу.

– Не пристрелил, так утопить хочешь? Я к этой галоше близко не подойду.

– Да ветка только кажется такой хрупкой, на самом деле и трех человек выдержит.

– Нет, я лучше вокруг пойду. Да тут и недалеко.

– Тогда я уток соберу.

– Заодно и моих, – попросил Сомов, – должно быть три. А я пока костер разожгу.

При свете костра еще раз обследовали ногу коменданта. Сомов ножом выковырнул дробинки, протер ранки водкой.

– Представляю, что бы сделали с Гавриилом Семеновичем, случись с Леонидом Мартыновичем что серьезное. Ведь еще надо было доказать, что выстрел случайный.

– А что, хорошая мысль. Дробь в меня попала? Попала. Налицо факт попытки убийства. Так что, Гавриил Семенович, ты у меня на крючке. Могу казнить, могу миловать.

– Может, Иван Егорович, мне и в самом деле его пристрелить? Все равно отвечать.

– Все, хватит, мужики, – рассердился Сомов. – Такими словами не бросаются.

Выпили, потом еще, и захмелевший Сомов сказал:

– Хорошо, Гавриил Семенович стрелял, когда утки только взлетали, взял бы чуть повыше – и лишилась бы твоя Зина любимой игрушки.

– Какой игрушки? – не понял Ножигов.

– Той, что в штанах прячешь. Или уже поистерлась?

– Да что с ней сделается? – не поддержал шутку Ножигов. – Мог вообще погибнуть от своей дурости. И чего поперся? Словно кто подтолкнул. Ладно, хватит об этом.

И больше в тот вечер о неприятном инциденте не говорили. Пили водку, вспоминали прошлые охоты, кто, где, сколько… Неожиданно Ножигов спросил:

– Скажи, Гавриил Семенович, почему тебе всегда везет на охоте? Сколько ходили, ты ни разу без добычи не вернулся.

Алексеев ответил, не раздумывая:

– Ты заходишь в лес, как хозяин, а я – как гость. И всегда с уважением к духам – настоящим хозяевам леса.

– Предрассудки. Религиозный бред. Ты же коммунист.

– Прежде всего я якут. И с детства впитал обычаи и религию своего народа. Духи-хозяева есть у озер, гор, леса, любой местности – везде. Они были до нас и будут после нас, а мы лишь гости на этой земле. Мы, якуты, верим, что даже у каждой вещи есть свой дух-хозяин, иччи.

– Ну, это уже чисто религиозная пропаганда.

– Да нет, – вмешался Сомов, – тут другое. Скажи, Леонид Мартынович, ты русский?

– Русский.

– Тогда назови хоть одного славянского бога.

– Иисус.

– Это христианство. Ты славянского назови. Не знаешь? А я лишь некоторых – Перун, Сварог, Даждьбог. Потеряли свое истинно русское, а с ним потеряли и связь с духами лесными. А раз нет в лесу духа-хозяина или бога лесного, значит, можно рубить, крушить все вокруг.

– Ты что, верующий? – удивился Ножигов.

– Если бы… Я материны слова повторяю. И завидую ей и вот Гавриилу Семеновичу. Лешие, водяные, кикиморы – они для нас теперь сказочные персонажи. А не хватает, не хватает нам вот этих духов лесных, озерных. Чтобы вот так, как Гавриил Семенович, подкормить огонь, выказать им уважение, попросить хорошей охоты.

– Спорить не буду, что-то в ваших словах есть. Но что потеряно, не вернешь, – Ножигов тяжело вздохнул и повторил: – Не вернешь.

На рассвете, когда расходились по скрадкам, Ножигов сказал:

– Нога чешется, словно комары искусали. Ладно, пойду от вас подальше, а то пристрелите. Шучу, шучу. Ну, пока.

Только остались одни, Сомов шепнул:

– Если что, я буду свидетелем.

– Ты думаешь…

– Я ничего не думаю. Я знаю одно: человек – самое непредсказуемое животное. От него все можно ожидать.

Но Алексеев серьезно к словам Сомова не отнесся. Не такой Ножигов человек, чтобы на него клевету возводить.

А Ножигов, устраиваясь поудобнее в скрадке, думал, что вот приехал вместе с Алексеевым на охоту, вместе пил водку. Он, поди, считает меня порядочным человеком и не знает, какую пакость я готовлю его Марте.

Утром, только направились на работу, Марту отозвал в сторону Кузаков Сергей. Как человек, он вызывал неприятие: лет пятидесяти, а весь обрюзгший, глазенки бегают, плечи втянуты, словно ожидает удара. И вот сейчас, испуганно оглянувшись, заговорщически шепнул:

– Быстро к коменданту. Вызывает.

– Надо бригадира предупредить.

– Потом скажешь. Комендант ждет. Иди, иди. Я бригадиру скажу, что тебя вызвали.

Дом Ножигова стоял рядом с почтой, в одной половине жил он с семьей, другую занимала комендатура. Марта поднялась на крыльцо, но прежде чем войти, постояла, оглядываясь кругом. Через дорогу – контора лесоучастка, рядом дом Сомова, за ним дома остальных «хозяев». Они словно жались друг к другу, отгородившись от бараков со спецпереселенцами полосой нетронутого соснового леса. И то, что бараков не было видно, наполняло душу Марты тревогой, она чувствовала себя так, словно зашла в запретную зону, и наказание неминуемо. Марта передернула плечами, как от озноба, робко постучала и услышала грозное:

– Входи!

Комендант, привалившись спиной к стене, сидел за столом под большим портретом товарища Сталина.

– Здравствуйте!

– Проходи, садись.

Марта пристроилась на краю табурета и затеребила концы белого платка, с тревогой ожидая, что скажет комендант. Каждый поселенец был рад, если о нем забывали, так как обычно вызов к начальству не сулил ничего хорошего. Зачем он вызвал ее? Да еще в такую рань. Марта терялась в догадках.

А Ножигов молчал, внимательно разглядывая девушку. Обыкновенное «немецкое» лицо – за время работы со спецпереселенцами он безошибочно отличал русских от немцев. С первого взгляда, никакой разницы, а приглядишься – у немцев черты лица грубоваты, подстать их языку. Обыкновенная, стройная девичья фигура, тут Ножигов неслышно хмыкнул, после такой работы и еды другой фигуры и не должно быть. Но через несколько лет эта же работа превратит Марту в нечто, мало похожее на женщину. Обыкновенная. Но что-то Гавриил Семенович в ней увидел, то, что невидимо другим.

Отец, когда Ножигов привел Веру Головину познакомить с родителями, после ее ухода, так и сказал:

– Что ты в ней нашел? Обыкновенная девчонка. Зина – красавица, умница, из хорошей семьи – влюблена в тебя по уши, а ты выбрал эту непримечательную, обыкновенную.

– Она тоже из хорошей семьи.

– Согласен. Отец ее умнейший человек. Но Вера самая обыкновенная.

Отцу, видимо, понравилось это слово, и то, каким тоном он его произносил, становилось ясно, он считает его уничижительным. С чем Ножигов, конечно же, не был согласен. Обыкновенная. Однако, именно ее он углядел в многотысячном городе. И никакие уговоры отца не могли переубедить его. Так почему же теперь он пытается помешать Алексееву? У него с ним хорошие, приятельские отношения, да и Марта… Он не может сказать про нее ничего плохого, скромная, работящая девчонка. Почему он должен встать им поперек дороги, нарушить их счастье? Даже Дрюков, и тот не против, если коммунист живет со спецпереселенкой. Но только не Алексеев. Дрюков отлично знает, Фаину посадили за дело, но не хочет этого признавать и распаляет в себе злобу на Алексеева. Если он не выполнит просьбу Дрюкова, то наживет себе врага.

Да и потом, это задание райкома. Так что его вины нет. К тому же он обязан отдать должок Дрюкову, тут уж никуда не денешься.

Молчание коменданта гнетуще действовало на Марту, а тут еще Сталин. Марте казалось, он следит не только за всеми ее движениями, но и читает мысли. Но почему комендант молчит? Зачем вызвал?

– Значит, так.

Марта даже вздрогнула, настолько неожиданно нарушил молчание Ножигов.

– Появились некоторые обстоятельства. И ты поможешь мне кое-что прояснить. Почему ты? Потому что молодая, память у тебя хорошая. Вот тебе ручка, бумага, перечислишь всех, с кем встречалась, вернее, говорила во время следования в данное место, – Ножигов хлопнул ладонью по столу. – Ясно?

– Но прошло столько лет.

– А я тебя не тороплю. Сиди, вспоминай спокойненько. Своих, с Поволжья, не записывай.

– Когда на поезде ехали – тоже?

– Обязательно, – Ножигов встал, подошел к двери. – Если кто меня спросит, скажи, ушел домой. Ясно?

– Ясно.

– Действуй.

Оставшись одна, Марта задумалась. Зачем коменданту это надо? И ему ли? А не навредит ли человеку, если она укажет его имя? С другой стороны, комендант ведь не сказал, чтобы она писала, о чем шел разговор. И все же кого можно упомянуть, а кого нельзя? И не с кем посоветоваться.

А Ножигов сидел за столом, ел оладьи с вареньем, смотрел на суетившуюся, раскрасневшуюся у плиты жену и думал о Головиной Вере. Странные повороты делает судьба, играет с человеком, как ей вздумается, одних одаривает, других обделяет. Тысячу лет назад стоял Ножигов на остановке, ждал свой «10-й» и, от нечего делать, пялился на окна автобусов, на усталые, озабоченные лица и вдруг, в рамке окна, словно с картины, с ранее увиденного им портрета, глянула девушка. Это была Она, о которой думалось и мечталось, и которая, конечно же, должна была обязательно встретиться. Неуверенно поднял руку, приветственно помахал. Девушка улыбнулась, махнула в ответ. Автобус тронулся, некоторое время Ножигов смотрел ему вслед, как он набирает скорость, и запоздало сорвался с места. Автобус он догнал, но водитель дверь не открыл. Однако Ножигов продолжал бежать, надеясь догнать его на следующей остановке, может быть, и догнал бы, но неожиданно споткнулся и распластался на тротуаре…

Сколько дней потом простоял Ножигов на этой остановке, надеясь увидеть незнакомку, но все было напрасно.

А тут коллега отца пригласил всю их семью на дачу, где Ножигова познакомили с красавицей Зиной. Если бы это произошло до встречи с незнакомкой, может, Ножигов и обрадовался бы такому знакомству, но сейчас красота Зины не произвела на него впечатления, не затронула его сердце. Все мысли были о той, мелькнувшей в окне автобуса.

И, о чудо! На первом же вступительном экзамене в институт увидел Ее. Подошел, поздоровался, как со старой знакомой. Девушка удивленно глянула на него, но тут же радостно улыбнулась:

– Здравствуйте! Это вы стояли на остановке и потом догоняли автобус?

– Я.

– А я на следующей остановке вышла. Ждала вас, – девушка сказала просто, без всякого жеманства, и это Ножигову очень понравилось.

– Я споткнулся и упал. Вот даже след остался, – он закатал рукав рубашки, показывая рубец возле локтя. – Так брякнулся. И колено ободрал. Вы на какое отделение?

– Историческое.

– Я тоже.

Так началась их дружба. Девушку звали Головина Вера. Это были самые счастливые дни в его жизни. И как ни упорствовали родители, он все же добился их согласия на женитьбу. Неформально они с Верой уже были мужем и женой. Казалось, впереди их ждет только хорошее. Но перед самой женитьбой арестовали Вериного отца, что-то не то сказал студентам, и это признали как агитацию против Советской власти. На допрос вызывали не только Ножигова, но и отца с матерью, спрашивали одно – как относился к Советской власти Головин? Что говорил? Веру исключили из комсомола и института. Ножигов отделался строгим выговором за потерю бдительности – не разглядел вовремя врага народа. Отец Ножигова был страшно напуган, ждал ареста. Но для их семьи все обошлось, хотя некоторые друзья и знакомые поспешили от них отвернуться.

Ножигов понимал, надо сходить к Вере, поддержать в такие трудные дни. Но страх отца передался и ему. Однако встречи с Верой избежать не удалось, и сворачивать в тот день было некуда. Тогда он ускорил шаги и промчался мимо, буркнув: «Здравствуй!», – и таким подлецом чувствовал себя… Но оправдание нашел быстро, он же делает это ради родителей.

Вскоре перевелся в военное училище. На допросе следователь, молодой, подтянутый, сказал, иди в военное, такой здоровый парень и будешь всю жизнь сидеть сиднем, протирать штаны. Но причиной перевода было не это, Ножигов не хотел больше испытывать такого страха, быть вечно дрожащим историком, хотел, чтоб боялись его самого, хотел быть таким, как этот следователь. И его боялись, но страх так и не ушел из него, таился глубоко внутри. Вскорости женился на Зине. Она была хорошей, преданной, заботливой женой, родила ему двух дочек. И он по-своему любил ее. Постепенно все забылось, вернее, он постарался забыть. И, кажется, жизнь наладилась.

Но в жизни все повторяется, повторяется, как напоминание. Но если он отступился от Веры, то Алексеев этого делать не собирается. Может, все же не мешать? Но тогда неприятности возникнут у него самого.

Ножигова долго не было, Марта устала сидеть и ходила от стены к стене под неусыпным взглядом Сталина. Список она составила давно – несколько литовок, финн, пытавшийся за ней ухаживать, немка из-под Ленинграда – ее русский муж сражался на фронте, а ее везли на Север как социально опасный элемент. Еще конвоир Петя и русская женщина, муж у нее был литовец, за что их и сослали. На одной из станций их двенадцатилетний сын вышел из вагона и не вернулся к отходу, схватились его, когда поезд уже набрал скорость… Крик женщины Марта слышит до сих пор.

В окне мелькнула фигура коменданта, и Марта быстро уселась на место.

Ножигов молча сел за стол и лишь тогда спросил:

– Написала?

Марта подала листок.

– Не густо. Ладно, – комендант отложил листок. – Я что еще хотел сказать. Встречаясь с Алексеевым, ты подвергаешь его опасности. Его могут наказать за связь с тобой, социально опасным элементом. Ты должна от него отказаться… хотя уже поздно. Все, можешь идти, – Ножигов глянул на часы, – и сразу за работу. Смотри, нигде не задерживайся.

Он подождал, пока за Мартой закроется дверь, взял листок и, не читая, изорвал на мелкие клочки.

Может, все же не мешать им? Или в очередной раз предать Веру? У него еще было время подумать.

А Марту растревожили его слова. Что имел ввиду комендант, когда говорил поздно? Гане что-то угрожает? Но что? Какое наказание?

Когда в сорок первом в их дом вошли энкавэдэшники, отвезли на вокзал, и поезд помчал их неизвестно куда, казалось, жизнь рухнула, рухнули мечты об учительстве, о театре. И чем дальше их увозили, тем ясней становилось – возврата к прежней жизни не будет. Была обида. За что с ними так? За что? И ненависть к власти. А потом выгорело и это. И вдруг в далекой Якутии с ее страшными, нечеловеческими морозами и зимой, которая длится неимоверно долго, и каждый раз кажется, что она никогда не кончится, в ее жизни возник Ганя, и появилась надежда на лучшее. И кроме черной краски, в жизни наметились и другие, и уже радовали неугомонные синички, не боявшиеся такого мороза, любопытные белки… И оказалось, совсем уж неплохие люди вокруг, хоть и вольные, но вкалывают так же, как и они, так же тащат эту тяжелую лямку жизни.

И неужели все рухнет? Хотелось бежать немедленно к Гане, предупредить…

Но беда пришла совсем с другой стороны. Когда Марте сказали, что за опоздание на работу ее будут судить, она не поверила. Ее спутали с кем-то. Она была у коменданта, это можно проверить, спросить у него, он подтвердит. Но бригадир Бердников лишь развел руками, он был у Ножигова, интересовался, вызывал ли он утром Марту Франц, так вот, комендант утверждает, спецпереселенка врет. И Марта поняла, что комендант имел в виду, когда говорил «поздно» – это плата за любовь к Гане. Их просто хотят разлучить. И как ей доказать, что она полдня просидела в комендатуре?

Судья приехал на следующий день в сопровождении милиционера. Суд состоялся вечером, контора лесоучастка была забита до отказа.

Но перед этим с Мартой поговорил Егор Васильевич Бердников, бригадир. Здоровущий, угрюмый, необщительный человек с черной окладистой бородой. С первых же дней его поставили к ним бригадиром. Поначалу выселенки невзлюбили Бердникова, слишком строг и требователен, но потом свое мнение изменили. Он научил, как держать топор, как при этом стоять, чтобы нечаянно не порубить ноги, как правильно одеться той одежонкой, что у них была. Знал, когда становилось невмоготу, и разрешал греться у костра. Его советы помогли им пережить первую страшную зиму. Их бригада постоянно была впереди по выработке, и получали они больше всех.

Бердников отозвал Марту в сторону – до суда она продолжала работать, – сказал:

– Про то, что тебя вызывал комендант, на суде ни слова. Привлекут за клевету и прибавят срок.

– Но, Егор Васильевич, я у него до обеда просидела. Честное слово!

– Верю. Но кто подтвердит? Кузаков, поганый человечишка, действует по указке Ножигова и будет все отрицать. И Алексеев до суда не должен ничего знать, человек он смелый, прямой, выскажет все Ножигову и только навредит тебе.

– А что я тогда на суде скажу? Что полдня делала? Нарочно прогуляла?

– А я тебе сейчас подскажу, за этим и позвал.

И когда судья спросил Марту о причине опоздания, она сказала так, как посоветовал Бердников – пошла утром со всеми на работу, но на подходе к лесоделяне у нее прихватило сердце. Такое с ней уже было. Предупредить бригадира не смогла, так как испугалась и пошла назад. Медпункт не работал, фельдшер уехала в райцентр за лекарствами. Отлежалась до обеда в бараке и пошла на работу.

После нее спросили Бердникова, весь его вид вызывал уважение, бригадир погладил бороду и обстоятельно охарактеризовал Марту – хороший работник, награждена медалью, не отказывается ни от какой работы, ни одного самовольного ухода, ни одного опоздания…

Слова эти посеяли сомнение в душе судьи, и он уже готов был оправдать подсудимую, но вспомнил странную заинтересованность в этом деле секретаря райкома, призвавшего его построже быть с прогульщиками, но, конечно, соблюдая законность. Вспомнил и присудил – в течение полугода высчитывать у Марты Франц из зарплаты двадцать пять процентов.

Ножигов был вне себя. Еще вчера он позвонил Дрюкову и сообщил, дело сделано, теперь все зависит от судьи. Дрюков пообещал воздействовать на судью через Шипицина. И вот, осечка. Не могла Марта сама додуматься до этого, она обязана была сказать, что находилась в комендатуре. Кто же такой умный, кто подсказал ей, как нужно говорить? Ничего, в тюрьму Марта все рано сядет. Он не может иначе. Теперь это уже вопрос чести. Тут Ножигов скривился, боже, о какой чести может идти речь, одна подлость и коварство. И тут же оправдал себя – а иначе не проживешь.

Алексеев узнал о суде поздно, на два дня уезжал в Нахору. Пришел, когда уже все закончилось, и на дверях конторы висел замок. На полпути к баракам повстречал Бердникова, придержал его за рукав:

– Что решил суд?

– Полгода будут высчитывать двадцать пять процентов из зарплаты, трудновато придется им с матерью. Но, считай, она легко отделалась, явно хотели засадить в тюрьму. В этот раз не получилось, попробуют снова. Кому-то не нравится твое желание жениться на Марте. Вот и хотят убрать ее с твоих глаз. Может, вам пока не встречаться, сделать вид, будто Марта испугалась, вы поругались и между вами все кончено? Подумай, Ганя. Упекут ведь девку.

– Подумаю, Егор Васильевич, подумаю.

Только подошел к баракам, выскочила Марта, бросилась ему на шею:

– А Николай сказал, что ты в Нахоре.

– Только что приехал.

– Ганя, они пытаются нас разлучить…

Алексеев, обнимая Марту за плечи, молчал. Что он мог сделать? Как противостоять государственной махине, обрушившейся на них?

– Ганя, я боюсь. Но все равно мы будем вместе. Правда?

– Конечно, милая. Мы всегда будем вместе. Нас никто не разлучит.

Не мог Алексеев в эту минуту сказать Марте, что советовал Бердников, хоть и понимал его правоту.

Зато, только Марта вернулась в барак, как ее обступили женщины и наперебой начали уговаривать – порви с Ганей. Мужчина он хороший, но лучше тебе обратить внимание на своих. Вон Гарейс по тебе сохнет. Смотри, доведет тебя любовь до тюрьмы. Раз это не нравится начальству, оно сделает все, но разведет вас…

Мать молчала, и было непонятно, на чьей она стороне.

Отмалчивалась и Марта, разве им объяснишь, что она жизни без Гани не представляет. Ганя! Марта обратила на него внимание с той самой первой встречи, когда он отогнал собаку, которую науськал на нее Хорошев. Тогда ее поразили его слова, что он не отказывается от верований своего народа, и это говорил коммунист. И вообще, он был какой-то другой, отличался от всех мужчин, которых она знала. Пришла домой, и мать сразу почувствовала ее настроение:

– Что с тобой?

– Да так, встретила одного человека. Якут, помог мне мешок донести.

– Чем же он интересен?

– Даже не знаю, как сказать. Это словами не передашь.

– Ты что, влюбилась?

– Мама!

– По ней Андрей сохнет, а она в первого встречного втюрилась.

– Ни в кого я не втюрилась. Просто человек он необычный, какой-то… настоящий.

А про себя подумала, может, и влюбилась, еще ни один мужчина не вызывал у нее такого, такого… она сама не могла объяснить того, что с ней происходило. И потом, встречаясь с Ганей, ловила на себе его взгляды, и было предчувствие, что они обязательно будут вместе. Но матери ничего не говорила. Да и что она могла сказать, если на самом деле между ними ничего не было, и долог был их путь друг к другу. Когда во время выгрузки женщины спросили Ганю, ждать ли Марте сватов, и он ответил – ждать, Марта одна знала – Ганя не шутит. Все будет так, как он сказал.

Но прошла зима, прежде чем они стали мужем и женой.

Расстаться с Ганей? Да она день без него прожить не может! Будь что будет, она от Гани не откажется.

Через день после суда к Марте подбежал Андрей Гарейс – его бригада работала по соседству – и сказал, что Алексеева убили. Прямо в конторе.

Больше Марта ничего не слышала и не видела. И не помнила, как пробежала с отдаленного участка до села, как бежала уже по селу, под удивленными взглядами сельчан…

Влетела в контору сельпо и … живой и невредимый Ганя удивленно уставился на нее. И сразу такая усталость навалилась на Марту, она без сил опустилась на пол и заплакала, перемежая плач со смехом… Не сразу встревоженный Алексеев добился от нее ответа. Что привело ее к нему в середине рабочего дня и почему она плачет?

А поняв в чем дело, тут же распряг сельповскую лошадь и верхом повез Марту на лесоделяну, чтобы сократить ей время прогула и заодно уговорить Бердникова не поднимать шум. Но на деляне их ждал Ножигов:

– Что же ты, Гавриил Семенович, отрываешь Марту от работы? Не солидно. Только позавчера ее судили за опоздание, а сегодня ее снова нет на работе.

Алексеев, сдерживая себя, предложил:

– Отойдем, поговорим.

– Поговорим. Но если будешь просить, чтоб я на ее прогулы закрыл глаза, то сразу говорю – бесполезно. Закон для всех одинаков.

Отошли на расстояние, достаточное, чтоб их не слышали рабочие, и Алексеев спросил:

– Ты что делаешь, Леонид Мартынович, зачем Марту губишь?

– Неужели не понял? А я тебя предупреждал, причем не от себя, а от имени секретаря райкома. Но ты же не слушаешь. Как же, у тебя любовь. Променял интересы партии на п… Я мог бы ничего не говорить, да и не должен, но скажу, может, тогда ты поймешь всю серьезность положения. Товарищи решили тебе помочь, решили изолировать, так сказать, объект вожделения, дать время тебе подумать.

– Товарищи? Да какие вы товарищи? Вы самые настоящие враги!

– Ты, Гавриил Семенович, говори да не заговаривайся. Как бы тебе эти слова боком не вышли. Думаешь, нам легко было пойти на это? Но мы не могли спокойно смотреть, как ты порочишь звание коммуниста.

– А что ты делаешь сейчас? Как это назвать? За такие дела надо не только гнать из партии, но и сажать в тюрьму. Я сообщу в область…

– За какие дела? У тебя есть факты? Я, что ли, заставил ее сорваться среди рабочего дня и уйти в село? Как ты можешь огульно порочить честного коммуниста?

– Да какой ты коммунист? Ты присосавшийся к партии…

– Что? – Ножигов шагнул к Алексееву, но, оглянувшись на рабочих, остановился. – Ты еще пожалеешь об этих словах. И не забывай, ты стрелял в сотрудника МГБ и это после того, как я предложил тебе порвать с Мартой. Одно мое слово и … сам знаешь что. А Марту посадим, выйдет, посадим снова, потом еще и еще. Будет сидеть, пока ты не одумаешься.

– Не дождетесь, я люблю Марту, и никто не заставит меня отказаться от нее.

– Тем хуже для нее. Будет сидеть так долго, что забудешь, как ее зовут, а пока иди, суши сухари, – Ножигов, тяжело ступая, пошел прочь.

Возвращался Алексеев пешком, ведя лошадь в поводу. Его убивало, что он бессилен помочь Марте, уберечь ее. Ну поедет он в район, но как докажет, что все подстроил комендант Ножигов? Да и кто поверит, раз нет свидетелей? Да и захотят ли?

Оставалось одно – поговорить с Сомовым. Когда вошел в контору лесоучастка, застал у Сомова секретаря парторганизации Трубицина.

– Сидите? У вас под носом совершается преступление, а вам хоть бы хны. Вас это не касается.

– Какое преступление? – встревожился Сомов.

– По отношению к Марте Франц. Сначала Ножигов с помощью Кузакова заманил ее в комендатуру, продержал там полдня, а записали как прогул. Хотел посадить ее, да с первого раза не удалось. Тогда Ножигов подослал Андрея Гарейса сказать Марте, что меня убили…

– Когда?

– Утром. Марта, конечно, покинула работу и в село. Снова прогул. И комендант уверен – посадят. Он так мне и сказал – райкому не нравится, что я собираюсь жениться, и товарищи хотят мне помочь. Но то, что он делает – преступление. И вообще, не пойму, кто начальник лесоучастка? Ножигов? Или ты, Иван Егорович?

– Я начальник. Я. У коменданта другие задачи. Да ты садись, в ногах правды нет, – Сомов закурил, пустил длинную струйку дыма. – Говорил я с Леонидом Мартыновичем насчет Марты, мне ее судьба тоже небезразлична. А он мне напомнил о совещании.

– Причем тут совещание?

– Погоди, Гавриил Семенович, сначала спросим секретаря. Сергей Сергеевич, думаю, надо сказать, что предлагал на совещании Смирнов. Тогда Гавриилу Семеновичу будет понятнее происходящее.

Трубицин пожал плечами:

– Скажи, особой тайны нет, он тоже член партии. Но только, Гавриил Семенович, никому об услышанном говорить не стоит, ради своего же спокойствия. Тут такая ситуация, хоть Смирнов и имел в виду тебя с Мартой, но не призывал сажать Марту в тюрьму. Все так запутано.

– Инструктор из области говорил о нас с Мартой? Вы что-то путаете. Что, у него других дел нет?

– Говорил, – Сомов пустил очередную струйку дыма. – Смирнов поинтересовался, как местные уживаются со спецпереселенцами, не мешает ли это работе. Шипицин поставил тебя в пример, вот, мол, товарищ Алексеев даже жениться собирается на выселенке. А Смирнов, узнав, что ты коммунист, возмутился и посоветовал решить это дело одним махом, одним ударом разрубить этот узел. Вот и рубят. И я ничем не могу тебе помочь, не могу остановить Ножигова, да мне кажется, Леонид Мартынович и сам без охоты это делает.

– А почему бы просто не наказать меня, если уж все считают любовь преступлением?

– Смирнов сказал, что именно этого добивается немецкое отребье – да это его слова, не мои. Так что выход у тебя один, чтобы спасти Марту, тебе надо от нее отказаться. Этого, собственно, и райком хочет. Я думаю, и судья в курсе.

– Но методы…

Трубицин замахал руками, перебивая Алексеева:

– Все, все, Гавриил Семенович, мы и так наговорили много лишнего. Как человек, я тебя понимаю, а вот как коммунист…

– А разве это не одно и то же?

– Все, товарищи, дискуссия окончена, – вмешался Сомов. – Извини, Гавриил Семенович, нам надо работать. План опять летит к черту. Опять кумекаем, что еще можно предпринять.

– Значит, человек у вас ничто, можно взять и оштрафовать, посадить в тюрьму?

– Гавриил Семенович, – повысил голос Трубицин. – Мы тебя не слышали. До свидания! Нам надо работать.

Алексеев вскочил и вышел, хлопнув дверью.

Когда на суде спросили Андрея Гарейса, почему он обманул Марту Франц, тот промямлил, якобы про смерть Алексеева ему сказал мужчина, фамилию его он не знает, но несколько раз видел в селе. Судья ничего не стал выяснять, кто этот мужчина – факт прогула был налицо. Возможно, судья знал о желании секретаря райкома одним махом разрубить узел, а может, на его решение повлияла речь коменданта, который предположил наличие сговора между Мартой Франц и Гарейсом – все знают, Гарейс влюблен в Марту и, потворствуя ей, придумал историю о гибели председателя сельпо, пытаясь этим оправдать ее прогул. То же самое она, по-видимому, проделала и два дня назад, придумав историю с больным сердцем. Потому как оба ее объяснения нелепы и неправдоподобны.

Марте дали три месяца тюрьмы.

Если судью объяснение Гарейса удовлетворило, то спецпересенцы, вернувшись к баракам, устроили свой допрос, быстро перешедший в избиение допрашиваемого. Но тут вмешался Курт Якоби, пастор, пользовавшийся уважением у немцев. Помогая подняться сбитому с ног Гарейсу, сказал:

– Человек должен везде оставаться человеком, а не превращаться в скота. Не бойся, тебя больше не будут бить, потому что тебя нет, как немца и как человека.

Пожалуй, только после этих слов Гарейс окончательно понял, что он натворил – стал исполнителем чужого подлого плана. И не исправить, и не сказать правду, иначе сядешь «за клевету». И придется теперь быть изгоем среди своих и местных. А все комендант, воспользовался, скотина, его любовью к Марте. И как ему после этого жить? Как жить? Да и стоит ли?

Ножигова не устраивал срок, определенный Марте – можно было дать и побольше, Дрюков просил полгода или год. Но главное сделано – Марта в тюрьме. А помог, как ни странно, Кузаков, в умственных способностях которого Ножигов давно разуверился. Кузакова он приблизил к себе два года назад – поймал на воровстве. Кузаков тогда работал грузчиком сельпо, а лето в тот год было дождливое, взвоз, ведущий от берега к складам, превратился глубокую промоину. И груз с баржи пришлось возить в окружную, через лесоучасток. Вот там, на повороте, Кузаков ухитрился сбросить с машины мешок муки в кустарник, густые заросли которого подступали к дороге. Мешок, вот судьба, обнаружил Ножигов – заметил с высоты своего немалого роста что-то белевшее в кустах. Заметил и припрятал получше, чтоб не обнаружили другие.